Когда у Любимова закрутился роман с очаровательной венгеркой Каталин, возникли коммуникационные проблемы. Им даже по телефону не давали возможности переговорить. «Я Володю Высоцкого просил помочь, — рассказывал Юрий Петрович, — и он соединял нас через какую-то знакомую телефонистку. «Разъедини ты этих начальников, у него сын должен родиться», — хрипел он в трубу. «А ты зайдешь?» — спрашивала она. — «Зайду, зайду…»
* * *Шекспировская трагедия во многом определила Владимира как личность, считал Любимов. Вначале он не очень соображал, что играет. Придумал, что Гамлет — человек эпохи Возрождения. Это что, рвет мясо руками? Я его начал убеждать в обратном, что таких людей долго готовят к престолу. Что друзья, которые его предали, только что окончили университет. А, по последним изысканиям, они есть и в реальных списках университета — Розенкранц и Гильденстерн. Потом учтем прекрасный перевод Бориса Леонидовича Пастернака. И Володя, конечно, делал, что мог, но поначалу ему было трудно репетировать…
Любимову хотелось, чтобы пастернаковский монолог «Авва Отче! Чашу эту мимо пронеси…» был как исповедь, как мольба за себя, за товарищей, за театр: «Господи! Ну неужели мы окажемся банкротами?..» Это та же разминка, только психологическая какая-то, молитва перед началом: «Господи, ну дай мне… неужели я сегодня плохо буду играть такую роль?..» Дальше: «Но продуман распорядок действий…» — все запрограммировано, зритель пришел, играть надо, и определил всех партнеров своих, с кем тебе играть… И вот эпиграф к нашему спектаклю: «Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти» — вот о чем мы будем играть. Ясно? Перестаньте разговаривать!!! Почему у вас такая бестактность, как у лабуха у плохого?!. Поехали…»
Володарский был свидетелем того, как Высоцкий после репетиций, совершенно измочаленный, клял отца-основателя Таганки: «Сука, фашист, я его убью, я его зарежу — подкараулю и зарежу!» А бывало, он бесследно исчезал на неделю, и тогда уже Любимов материл своего премьера ровно с таким же энтузиазмом и почти в тех же выражениях: «Я его на фонаре перед театром повешу!
Сволочь, мерзавец, подонок, негодяй!» Но когда Володя, наконец, появлялся и опухший, с подбитым глазом заходил в кабинет главрежа, Юрий Петрович принимался его бережно ощупывать, рассматривать, как игрушку: «Цел, ну, слава богу. Ну, Володя, как же так, ты же два спектакля сорвал, ну мать честная, кто ж так делает?..» Высоцкий как-то признался: «Любимов — единственный человек, которого я не могу послать…»
Если вначале Владимир не очень чувствовал концепцию — почему Гамлет не действует? — был далек от библии и вопросов религии, то постепенно он вгрызался в тему. «Гамлет» — это ведь одна из немногих пьес, где затронуты вопросы веры. Принц размышляет, а не был ли явившийся дух — дьяволом, который решает его искусить и потому действует во зло? Гамлет не ищет трона, он ищет доказательств. Если это искушение, то его надо побороть. Но потом в спальне ему является призрак — он его видит, а королева нет.
Владимир схватывал уроки мастера на лету. Вскоре он уверенно говорил: «Поиски нового совсем не обязательно ведут к усложненности формы. Часто бывает и наоборот. В «Гамлете» у нас было 17 вариантов решения встречи Гамлета с Призраком. Среди них был очень неожиданный и эффектный — с огромным зеркалом. Гамлет как бы разговаривал сам с собой, со своим отражением. А Любимов остановился на самом простом варианте, который своей простотой подчеркнул необычное решение всего спектакля».
Юрий Петрович считал, что у Высоцкого было гениальное ухо к поэзии. Но не менее чуток Владимир был к каким-либо операторским или актерским находкам в кино, театральным «ходам», придуманным режиссером или сценографом (вроде того же зеркала). Он откладывал их в памяти как бы «на потом», на будущее. Лишь единожды принц датский с Таганки обмолвился: «Может быть, когда-нибудь я захочу поставить «Гамлета». Ему было искренне жаль безвинно похороненных вариантов решения тех или иных сцен.
В театре шушукались: «Даже оформление и костюмы придумывают под Высоцкого». Кто-то слышал, как Любимов, глядя на будущего Гамлета, обмолвился: «Какой, Володя, у тебя красивый свитер! Надо всем такие свитера сделать, и занавес такой же!» Хотя, может быть, это легенда. Но, тем не менее, главным — не героем — действующим лицом таганского спектакля стал шерстяной занавес.
«Когда вы входите в зрительный зал, — раскрывал замысел Любимова и художника Боровского Высоцкий, — вы видите этот серый занавес, сплетенный из шерсти. Занавес десять на двенадцать метров. Мы придумали очень остроумно: взяли рыболовную сеть и в нее вплели в 90 ниток этот занавес. Только на Таганке так могли придумать! Использовали мы для этой работы поклонников нашего театра, сказали: «Если вы сплетете занавес, то пустим вечером на спектакль». Они сплели.
Этот занавес движется во всех направлениях. Он работает иногда просто как Судьба, как крыло Судьбы. Ведь на сцене ничего нет, только впереди вырыта могила со свежей землей. Иногда, когда кончается сцена, особенно после сильных мест, он (занавес) сталкивает в могилу правых и виноватых… Иногда разбивает сцену на куски. Дает возможность кинематографического приема…»
В разгар репетиций Любимов был опасно суров. Попадаться ему под руку в неподходящий момент, опоздать или даже заболеть в это время — Боже упаси. Но вот — беда! Молодому актеру Ивану Дыховичному предстояло днем ехать в загс (нет, он не считал это бедой), а утром он обнаружил пропажу паспорта. Только Высоцкий мог найти выход. Он взял жениха Ивана за руку и повел в кабинет шефа. Сейчас должна начинаться репетиция.
— Юрий Петрович, случилось несчастье.
— В чем дело? Почему вы не в репетиционной форме?
— Юрий Петрович, я везу Ивана в милицию, срочно! — Высоцкий объясняет ситуацию.
— Да-да, быстрее езжайте!
Они, захватив гитару из реквизита, отправились к милицейскому начальству:
— Вы сейчас срочно делаете этому молодожену копии украденных документов, а я все это время буду петь вам свои песни.
И Высоцкий пел для них. Два часа подряд…
Он всегда очень ревниво относился к распределению ролей, подбирая себе партнеров. Умел сказать товарищу по сцене какой-нибудь комплимент и выразить свою симпатию, если ему что-то нравилось, помочь.
Таганской Офелии — Наталье Сайко откровенно повезло: только-только вырвавшись из «Щуки», как раз подоспела к распределению ролей в «Гамлете». Ей долго не давалась сцена сумасшествия, где Офелия напевала песенку и раздавала веточки вербы. «Я измучилась, — признавалась она, — но не могла найти верную интонацию. И Володя дал совет: возьми, говорит, вот эту строчку тоном выше. Обладая абсолютным слухом, он мгновенно определял, что мне мешает. И все получилось!..»
Алле Демидовой Высоцкий в шутку как-то спел:«И жаль мне, что Гертруда — мать моя, и что не мать мне — Василиса — Алла!..»Он восхищался ее профессионализмом и говорил товарищу: «Смотри-ка, ведь ей не дано от природы ни внешности «звезды», ни безумия страсти… А она ведь всех обошла!..»
Ее давнишнее публичное признание «Почему я хочу сыграть Гамлета?» сопровождало Высоцкого весь период подготовки спектакля, и всеми силами он старался доказать ей и всем остальным, что это мужская роль, принадлежащая только ему одному. В конце концов, она безоговорочно согласилась с его Гамлетом: «Высоцкий — один из немногих актеров, а в моей практике — единственный партнер, который постоянно достойно вел мужскую тему. Вести женскую тему на его крепком фоне было легко. От его неудержимой силы, мужественности, темперамента сама собой у меня возникала тема незащищенности, слабости, растерянности… Вся энергия Высоцкого была направлена на безусловное преодоление ситуации, безотносительно к наличию выходов и вариантов. В любой безысходности — искать выход. В беспросветности — просвет! И во всех случаях знать и верить: «Еще не вечер! Еще не вечер!» Дерзание и дерзость…»
Но через много лет, уже после смерти Владимира Семеновича, руководитель театра «А» — Алла Демидова — все же поставила своего «Гамлета». Это был моноспектакль. Все роли были ее. И даже театральные костюмы были придуманы ею.
Беда Ивана Дыховичного с его бракосочетанием была, конечно, сущей безделицей по сравнению с настоящим несчастьем, которое едва не случилось на Таганке: на репетиции рухнула полуторатонная конструкция декораций. Спас гроб Офелии, который принял не себя удар балки, удержав махину. На сцене в этот момент было два десятка актеров, они шли за этим гробом, играл траурный марш, и всех накрыло занавесом. Фантасмагория. Одеревеневший Любимов, сидевший в зале, только и смог выдавить из себя: «Никого не убило?..»
Композитор Юрий Буцко увидел в этом Знак будущей Беды или Судьбы. Это было как колдовство, как шаманство — с предчувствиями и предсказаниями. Актеры говорили: «Мистические явления и прорицания Тени отца Гамлета проникали в нас, во всех участников этой работы, и прошли через наши судьбы».
Композитор Юрий Буцко увидел в этом Знак будущей Беды или Судьбы. Это было как колдовство, как шаманство — с предчувствиями и предсказаниями. Актеры говорили: «Мистические явления и прорицания Тени отца Гамлета проникали в нас, во всех участников этой работы, и прошли через наши судьбы».
Намеченную на июнь премьеру перенесли на осень.
* * *«Нам повезло, — считала Марина, — что мы оба были знаменитыми. Но не было у нас борьбы за первую роль… Мы были на равных. Мы не тянули каждый на себя, потому что у каждого была своя публика. Нам повезло тоже, когда он стал немножко-немножко зарабатывать, немножко денег, немного, но как-то, все-таки… Вначале было очень тяжело, потому что я человек, естественно, как кинозвезда, я зарабатывала много денег. И это могло быть проблемой, как и в любом союзе. И это не было долгой проблемой. А в смысле власти в паре, да, ну, я думаю, что я его все-таки держала немного в руках. Как все бабы, в общем, когда мужик такой шальной, нужно держать его в руках…»
Но она сознательно разрушала свою профессиональную карьеру. На Западе продюсеры уже остерегались подписывать с ней контракты, зная, что в любой момент Влади может отказаться, сорваться в Москву по первому же намеку, что у Владимира что-то не так, или подчиняясь своей интуиции. Летел к черту весь график съемок. Но зато наступал покой — и в ней, и в нем. И они оставались наедине друг с другом. Даже в толпе.
Венгерский журналист Ласло Далош видел их в Московском Дворце съездов во время очередного кинофестиваля: «Они в перерыве между показами фильмов стояли за одним из столиков в буфете верхнего банкетного зала… Он стоял рядом с ней, и его глаза лучились какой-то покорностью, преданностью, смущенностью. Они вели непринужденный разговор. И он все делал неторопливо, делал все, чтобы ей услужить, выполнял все, о чем просила эта удивительная женщина. То он подает ей тарелку с салатом, то ломтик хлеба, и все так сдержанно, спокойно, что, на первый взгляд, и не чувствовалось связи между ними. Видно, как он стремится сделать все, чтобы она была довольна… Это не театр и не кино, и нет с ним гитары. За что же ему держаться?..»
Летом они вырвались на Черное море в гости к капитану теплохода «Шота Руставели» Саше Назаренко, который пригласил их в круизный рейс Одесса — Батуми. Все было прекрасно. Если бы только не верхнепалубная публика, от которой приходилось постоянно прятаться. Слава богу, у капитана на борту власть абсолютна, как у монарха. Без его разрешения к «люксу» Высоцкого никто даже приблизиться не смел. Разве что еще один «гость капитана» — актер Зиновий Высоковский пользовался некоторыми привилегиями.
В один из вечеров Высоцкий пел для Назаренко. Одна из песен была только что закончена, и автор, исполняя ее, подглядывал в текст, написанный на фирменном бланке «Шота Руставели»:
Лошадей двадцать тысяч
В машины зажаты —
И хрипят табуны,
Стервенея, внизу.
На глазах от натуги
Худеют канаты,
Из себя на причал
Выжимая слезу…
— Это ты из меня слезу выжимаешь, Володя, — сказал Назаренко, когда Высоцкий закончил петь.
А подвыпивший Высоковский принялся давать советы: «Володя, тебя надо читать. Ты своей гитарой забиваешь слова. А тебя надо читать!!!»
— Ну, почитай, — улыбнулся Высоцкий.
Зиновий стал читать:«Был шторм. Канаты рвали кожу с рук. И якорная цепь визжала чертом…»Наступила пауза, и, прервав молчание, Владимир вновь улыбнулся и сказал: «Марина, меня может читать только Зяма…»
Она была благодарна Владимиру за отношение к ее сыновьям: «Он открыл им Россию. Если бы не он, им, может быть, никогда бы и не довелось ее увидеть… Володино влияние было колоссальным. Мои сыновья обожали его, если не сказать — боготворили. Он не был им отцом по крови, но они, может быть, даже сильнее, чем можно любить отца, любили его — как друга, своего парня, как брата… Особенно любил его мой младший — Володька…». «Они тогда были маленькие и тянулись к Володе, как крошечные зверечки, ласкаясь и получая нежность и ласку, доброту и сердечность, — вспоминала Марина. — И только потом, позже, когда подросли, поняли, с каким человеком их свела судьба, великим человеком, которого они и поныне называют отцом. Хвастают, словом…»
Когда ее средний — Пьер-Петька увлекся игрой на гитаре, Владимир подарил ему свой инструмент. С его легкой руки юношеское увлечение сына Влади позже стало его профессией.
В сентябре Таганка выехала на гастроли в Киев. Репетиции «Гамлета» продолжались в «походных условиях» — в перерывах между плановыми спектаклями. Плюс к этому концертные выступления — за последнее время новые песни шли какой-то лавиной, одна за другой. После выступления в Доме ученых к нему подошла женщина, представилась — Наталья Преображенская, научный сотрудник Института микробиологии и вирусологии, предложила выступить у них.
— Так вы же меня слышали, зачем же еще приглашаете?
— Хочу поделиться с другими! — ответила киевлянка.
Пока ехали, Наташа предупредила, чтобы поэт не удивлялся, когда увидит «товарищей ученых» не в белых халатах, а в фуфайках и сапогах — многие приедут прямо с уборки картошки. Он только усмехнулся: «Знакомая картина».
В актовом зале было не протолкнуться — стоять было негде. Пел Высоцкий, как обычно, полтора часа. «В конце Владимир Семенович, — вспоминала Преображенская, — сказал: «Мне тут Наташа рассказала, что вы были на картошке. Обещаю вам, что к следующему выступлению, если, конечно, вы меня пригласите, обязательно напишу песню об этом…»
Слово он сдержал. И вскоре инструктировал «доцентов с кандидатами»:«Автобусом до Сходни доезжаем, а там — рысцой, и не стонать! Небось, картошку все мы уважаем, когда с сольцой ее намять!»
В день прогона «Гамлета» в кабинете Любимова сидел Евгений Евтушенко. Обе часовые стрелки упали вниз — половина седьмого. Высоцкого в театре еще не было. Любимов вышел встречать очередных гостей.
«— Вдруг раздается звонок, — рассказывал позже Евтушенко, — я снял трубку и услышал:
— Это Володя. Кто говорит? Женя? Только не надо Юрия Петровича звать. Женечка, я вчера немножко загулял, ребята хорошие попались, пилоты. Они меня умыкнули во Владивосток, а тут погода нелетная. Ребята пообещали, что завтра меня привезут. Женя, уговори Юрия Петровича, попроси прощения за меня. Ну, сделай что-нибудь.
Объяснил:
— Володя не виноват, простите его, ради бога.
Любимов начал кусать ногти и сказал:
— Единственная возможность, как ты можешь его выручить — давай объявим вечер твоих стихов. Тогда никто не уйдет».
Вероятнее всего, так и было. Но кое-кто все же ушел.
Мой финиш — горизонт, а лента — край Земли.
Я должен первым быть на горизонте!
Он говорил об этой своей песне: «Она родилась по ночам… Может быть, в связи с тем, что у меня была премьера «Гамлета». Я играл Гамлета, и у меня были такие серьезные намерения, настроения. И в связи с этим такая серьезная песня…» Как молитва:
Но тормоза отказывают — кода! —
Я горизонт промахиваю с хода!..
В канун премьеры «Гамлета», окончательно назначенной на 29 ноября, Любимов, Боровский, Высоцкий, само собой, ведущие и неведущие исполнители, все, как один,«легли на дно, чтоб не могли запеленговать» ни друзья, ни родственники, ни знакомые. Просвещенные рабочие сцены пытались применить на практике испытанные приемы зощенковского монтера-шантажиста. Ценность невесомого квиточка на премьеру «Гамлета» измерялась в каратах.
…В глубине сцены у белой стены сидел Высоцкий и перебирал струны гитары. Он чувствовал себя, как на лобном месте. Выходят остальные герои, каждый с траурной повязкой. Неторопливо начинают свою печальную работу могильщики. Кричит петух — и настает час Высоцкого.
Гул затих. Я вышел на подмостки…
Потом будет очень много рецензий. Но самую лаконичную и точную оценку дал в первый же вечер главный советский кинематографический Гамлет Иннокентий Смоктуновский: «Это можно принимать, можно не принимать, но с этого дня играть Гамлета так, как играли раньше, уже нельзя».
Даже двадцать лет спустя после таганской премьеры, когда Любимов ставил «Гамлета» на родине Шекспира, он мысленно возвращался к образу, созданному Владимиром Высоцким, и говорил, что исполнитель главной роли Даниэл Уэбб «чем-то похож на Высоцкого и даже играл в черном свитере, который был так к лицу Владимиру. На афишах и в программках театра Хеймаркет значилось «У. Шекспир — «Гамлет» — Памяти Владимира Высоцкого».
* * *Высоцкий говорил: «Я бы хотел, чтобы зрители, встречаясь с Гамлетом в зале нашего театра, волновались, как и я, чтобы они понимали, как труден и драматичен путь к гармонии человеческих отношений…»