В том году редактором-составителем традиционного поэтического альманаха «Советского писателя» был Вегин, а руководителем редакционной коллегии Евгений Винокуров. Как член редколлегии Андрей Вознесенский предложил включить в сборник стихи Высоцкого. «Но Вознесенский, — вспоминал Вегин, — сомневался, что Винокуров пойдет на риск, хотя никакого реального риска не было. Привычка преувеличивать сложности у Вознесенского была связана с тем, что последующее преодоление этих сложностей работало на него, увеличивало его славу, авторитет…»
Так или иначе, но Высоцкий через Ахмадулину передал стихи Вегину. Правда, при окончательной верстке редактор «Дня поэзии» Карпова все же вырезала две строфы. Белла Ахатовна рассказывала, когда стихи «вышли в жутко исковерканном виде, при встрече Володя так посмотрел на меня… Не зло, нет, но было в его глазах такое страдание, что у меня слезы навернулись».
* * *Высоцкий не уставал восхищаться шемякинской «маниакальной дотошностью». Вскоре после их знакомства Михаил специально приобрел самую совершенную аппаратуру — два «Ревокса», какой-то уникальный микрофон и устроил у себя в мастерской настоящую студию звукозаписи. Даже окончил специальные курсы профессиональных звукооператоров. У него возникла идея — создать полное собрание сочинений Владимира Высоцкого в «чистовом», окончательном варианте. Поначалу к мысли Шемякина Владимир отнесся как к забаве, вполне объяснимому желанию парижского друга иметь под рукой качественные записи, полную коллекцию. Что, дома, в Союзе, такого не было? Еще сколько! Жаль, что заканчивались они обычно ничем.
Не так давно познакомили Владимира в Москве с неким Костей Мустафиди, представили как классного радиоинженера, фанатика электроники и страстного поклонника его песен. У Кости была самая совершенная аппаратура, о которой, говорят, даже Дом звукозаписи не мечтал. Он предложил Высоцкому сделать полный аудиоархив всех песен. Это было заманчиво, и они начали работу. Но вскоре предприимчивый Костя сообразил, что напал на золотую жилу и втихаря начал приторговывать этими записями. Его личными записями! Узнав, Высоцкий прогнал Мустафиди с глаз долой. Предательство ненавидел. В любой форме.
Но здесь, у Шемякина, конечно, было другое. Пиратские записи русского шансонье в Париже вряд ли могли кого-либо прельстить, делать на них бизнес — смешно. Но сделать, в конце концов, канонические образцы, как стихи, опубликованные в книге, — нужно было обязательно. Начали пробы.
Марина на первых порах отнеслась к их занятиям прохладно, считала пустой тратой времени, праздным занятием. То, что предлагал Шемякин, все равно было любительством. Не тот уровень. Она привыкла ко всему подходить профессионально. Тем более, Володиному творчеству Марина знала цену. Но не здесь. Париж нехотя принимал пришельцев.
Когда Владимир стал надолго пропадать из дома и заниматься черт знает чем в этой мастерской, просто взревновала мужа к Шемякину, заразившему его этой своей бредовой идеей. С таким трудом и с такими унижениями даются им эти редкие, словно ворованные, недолгие свидания, а тут этот…
«Каждую из песен Володя перепевал семь-восемь раз, добиваясь наибольшей выпуклости, выразительности, — рассказывал Шемякин. — Он обычно, уходя, если был доволен, говорил: «Да, вот здесь я уже остаюсь!» Гитара всегда хранилась у меня. Володя прилетал, и часто из аэропорта «Орли» ехал ко мне… Некоторые песни он писал в самолете и пел затем у меня… Володя просто ставил листки на мой мольберт, поскольку песня была только что записана, и он не мог еще запомнить текст…
Чтобы Володе создавать его вещи, ему нужно было быть абсолютно, предельно, четко трезвым — как хирургу, который делает операцию на глазу: рука не имеет права дрогнуть — будет разрезан нерв — конец глазу. Володя выполнял эту операцию с блеском; когда Володя творил, он был трезв. Все его творчество — это творчество одного из трезвейших и самых печальных аналитиков земли русской. Высоцкий — это человек, которого нужно понимать абсолютно по-другому… Он сделал то, чего до него не делал никто, синтез абсолютно бесшабашной русской души — с трезвым мышлением гениального философа. Володя был настоящим метафизиком в глубине души…»
Записи шли порой часами. «Иногда он выскакивал просто мокрым из студии, — вспоминал Шемякин. — Однажды Володя выбежал в коридор, я тоже вышел. «Ох, сейчас бы стакан ледяной водки с соленым огурцом!» — сказал Володя. Но он знал, что завтра снова запись, и стакан проплыл мимо…»
Никто из них даже не подозревал о том, что эти домашние записи в скором будущем станут столь же бесценны, как, скажем, рукописи классиков литературы.
Не только к Мише, но и вообще к большинству людей, приезжавших из Союза, и здесь, в Париже, пытались настичь Высоцкого, искали встреч и понапрасну отнимали время, Марина относилась настороженно. И всячески стремилась оградить мужа от излишнего и обременительного, по ее мнению, общения с заезжими друзьями. Виктор Туров, например, смертельно обиделся, когда, будучи во Франции, набрал номер телефона Высоцкого, а трубку сняла Марина: «Витя, Володя спит, и я его будить не буду…»
Хотя подчас Высоцкий сам не спал и другим не давал. Ольбрыхский рассказывал об одном вечере в старенькой квартире Марины в доме на улице Дюрок: «Я попросил его спеть что-нибудь новенькое. Он тут же взял в руки гитару. Через несколько минут раздался стук в стенку: «Немедленно выключите магнитофон! Безобразие!» Марина пыталась объяснить соседям, что к ней приехал муж из России, но те стали кричать, что вызовут полицию. Будь они русскими, в гости бы напросились. А французы… да что тут говорить!..»
Теперь вот объявился Кирилл Ласкари, приехавший на гастроли с артистами ленинградского Малого оперного. И счастливый только от того, что он в Париже, был в полной уверенности, что этим он доставил и им безумное удовольствие. Но Владимир сказал, что это его друг и надо уделить ему внимание. Гостиница «Скраб», знаешь такую? Поехали, найдем. Вскоре в номер Ласкари постучали:
— Кирка, привет. Одевайся. Мариночка внизу, в машине.
«За рулем Марина, я рядом, — млел Ласкари. — Володя обнял меня и сунул в карман рубахи пятисотфранковую купюру:
— Ни в чем себе не отказывай. На шмотки не трать. Ешь, пей, ходи в кино. Гуляй, рванина!
Утром я оказался в их доме. Они жили в районе Латинских кварталов на улице Руслей. В Володиной комнате на столе лежал томик Солженицына, листы исписанной бумаги, на стуле гитара. Марина принесла блюдо с сыром.
— Кириль, хочешь коньячка, армянского?
— Хочет, — за меня ответил Володя…
Показывая мне Париж, Володя хотел казаться человеком, чувствующим себя как рыба в воде. Он считал… что, прежде всего, нужно купить джинсовый костюм.
— Я знаю рядом американский магазинчик, там этого говна… И дешево.
Дома Марина ужаснулась нашему легкомыслию: тот подвал считался одним из самых дорогих модных магазинов…
Сходили на Пляс Пигаль посмотреть проституток.
— Хочешь прицениться?
— Нет, — твердо сказал я.
Володя подошел к одной, самой вульгарной и не самой молодой.
— Нахалка, — сказал, вернувшись, — цену заломила! Как три пары обуви. Я вот эти штиблеты второй год ношу, — обернулся в сторону проститутки, погрозил пальцем. — Совсем с ума сошла, фулюганка!..»
* * *…Самолет приземлился в Софии на 15 минут раньше графика. «Летчики почувствовали наше и ваше нетерпение», — пошутил Владимир, попав прямо у трапа в объятия известного местного журналиста и поэта Любена Георгиева. На вопросы налетевших журналистов отвечал коротко: «Тепло! Очень тепло и в воздухе, и в душах!» Потом артисты Таганки сидели в маленьком зале, ожидая багаж. А корреспондентка софийского радио все не могла угомониться: «Как долетели?» — «Нормально, только трясло немного». — «Что?» — «Трясло. Это особенно отразилось на женщинах», — объяснил кто-то. — «Наши женщины потрясены», — уточнял Высоцкий. Любен тут же вручил гостю местные газеты «Народна армия» и «Студенческа трибуна» с переводом его стихов «На братских могилах» и «Он не вернулся из боя». «Впервые вижу свои произведения напечатанными», — признался Владимир.
Это были первые зарубежные гастроли театра, и означали выход на иную орбиту. Пусть Болгария, но это был уже международный уровень. «Пробивала» гастроли министр культуры, милая женщина Людмила, чья фамилия — Живкова — решала практически все вопросы. По ее просьбе отец, властитель Болгарии, 1-й секретарь ЦК партии Тодор Живков легко договорился с Москвой о приезде Таганки.
Когда в Софии отзвучали последние аккорды «Доброго человека» и вся сцена — от портала до портала — оказалась заваленной цветами, публика стояла и бисировала, а пионеры на улицах отдавали салют актерам, Зинаида Славина, открытая душа, сказала Высоцкому: «Ну вот, Володенька, теперь можно и умирать, так нас чествуют!» Он ответил: «Ну что ты, Зин, что ты — еще не вечер!» А потом поцеловал и попросил больше так никогда не говорить.
Когда в Софии отзвучали последние аккорды «Доброго человека» и вся сцена — от портала до портала — оказалась заваленной цветами, публика стояла и бисировала, а пионеры на улицах отдавали салют актерам, Зинаида Славина, открытая душа, сказала Высоцкому: «Ну вот, Володенька, теперь можно и умирать, так нас чествуют!» Он ответил: «Ну что ты, Зин, что ты — еще не вечер!» А потом поцеловал и попросил больше так никогда не говорить.
Позже, выступая на телевидении, после успешных представлений и в Варне, и Велико-Тырново, и в Стара-Загоре, и в Пловдиве, Высоцкий говорил, что все здесь было «сверх ожиданий, потому что интерес был не только к спектаклям и нашему искусству, но и просто к людям… Ну, а зачем живем? Для того, чтобы новых людей видеть, новые места. Нам повезло…».
Действительно, в Болгарии он был нарасхват. После спектаклей Высоцкого тянули в компании, где он пел до утра, его портрет писала жена поэта Любомира Левчева художница Дора Бонева. Потом друзья устроили Владимиру полуподпольную запись для будущей пластинки. За музыкальной поддержкой он обратился к Виталию Шаповалову и Дмитрию Межевичу.
— Шапен, хочешь заработать левы?
— Хочу.
— Тогда ночью, после спектакля, едем на радио, запишем диск.
— Да я ж не знаю всех твоих песен!
— Ладно, не знаешь! Разок послушаешь — и хорош.
— Работаем. Я начинаю, вы подхватываете. Дима, ты знаешь мои вещи, где какое вступление, давай! Поехали!
«Я, в основном, на басах играл, — вспоминал Шаповалов. — Писали подряд, и диск получился чистым. Там в одном месте, когда записывали «В сон мне — желтые огни…», и я начинал бить жесткий ритм, он повернулся ко мне, и даже по записи это чувствуется, что он улыбается: ему нравится, что Шапен врубил свои основные мощности. Очень удачная запись, по-моему, получилась. Мне понравилось. Я еще думал: как же так? Обычно репетируют, дубли делают, а он — прямо так! Записано — пошли дальше… Записали очень быстро: приехали часов в одиннадцать, а в три-четыре уже закончили. Еще до утра было время… Тогда еще пошутил: «Володя, ну как же так: ты такой махонький — и такие грандиозные стихи у тебя рождаются?!»
— Шапен, если б я играл на гитаре, как ты, я б вообще в театре не работал…»
Весь свой гонорар за будущую пластинку Высоцкий истратил на дубленки для актрис театра.
Правительственный банкет в Софии не обошелся без конфузов. Поэт Левчев (он оказался еще и чиновником — замминистра культуры) осторожно намекнул Высоцкому, который постоянно ходил в коричневой кожаной куртке, что неплохо бы переодеться. «Ты абсолютно прав, — ответил он. — Побегу переоденусь». Он очень быстро вернулся одетым… в черную кожаную куртку. Но Тодор Живков на огрехи в этикете не обратил внимания, был оживлен, шутил и все просил Владимира спеть еще.
«…После того, как ее рассказали?»
Он не ожидал, что работа над «Алисой» настолько затянется. Сначала маялся с песнями, для каждого героя нужно было подобрать свою интонацию, свою мелодию, но с тем, чтобы они вплетались в общую ткань дискоспектакля.
«Мы с Севой Абдуловым часто у него ночами сидели, когда он работал над «Алисой», — рассказывала актриса Ирина Печерникова. — Слушали музыку, трепались, пили джин с тоником, а Володя сочинял. Иногда приносил листок: «Вот родилась строка». То было замечательное, какое-то волшебное время. Каждый день я приходила на спектакли или сидела у него дома. Володя писал «Алису…», писал трудно, и я кожей ощущала, что я ему нужна… Может, я ему казалась похожей на Алису из страны чудес? Не знаю…»
Песни в «Алисе» — немногие из песен Высоцкого, где и композитор внес что-то свое, считал Олег Герасимов. Надо было гитарный аккомпанемент переводить в старинную английскую музыку, как-то разнообразить… Работа была в высшей степени совместная… А потом начались мучения: никто не мог этого спеть. Потому что песни Высоцкого рассчитаны на Высоцкого! Он сказал: «Песню Попугая я обязательно буду петь сам, и «Королевский кроххей» тоже…» А женские партии? Перепробовали колоссальное количество исполнительниц — и драматических актрис, и профессиональных певиц, пока не нашли Клару Румянову, которая великолепно это сделала, причем легко, сразу и очень талантливо.
Олег Герасимов сожалел: «Пластинка ужасна своим жестким метражом, в который надо влезть. Приходится с кровью сердца ужиматься… Володя всегда приходил с гитарой, он ведь не читал стихи, а сразу пел готовую песню. Причем спорить с ним было бесполезно: он ничего не менял… Я ему доказывал, что «Где, например, волшебный рожок? Добрая фея куда улетела?..» не соответствует стилю Кэрролла, это скорее немецкая сказка… Не пошел ни на какие уступки. Какие-то сокращения — да, потому что это уже неизбежно… Он очень скромно реагировал, когда его хвалили, а когда ругали — не соглашался, отстаивал свое до конца. По-моему, даже когда понимал, что ошибся… Ни на какие компромиссы не шел. Говорил: лучше пусть песня совсем не пойдет. Не умел переделывать и подгонять под чье-то желание. Но зато мог быть очень убедительным. На предварительные прослушивания мы его не звали. Но когда нужно было решить, годится исполнитель или нет, он был обязательно».
«Мы ее протаскивали, будто это боевик какой-то, — жаловался друзьям Высоцкий, и все повторял Кэрролла: «То, что происходит в действительности, — совсем не то, что происходит на самом деле».
Обычная смена записи — четыре часа, но группа никогда не укладывалась, всегда прихватывала лишний час-полтора. В один из вечеров особенно задержались, шел дубль за дублем. Все страшно устали. Только вернувшийся из Парижа Высоцкий был недоволен — и актерами, и аранжировками, и придирками режиссера. Все ругались, отстаивая свою правоту. Елена Лозинская, ответственный редактор «Мелодии», почувствовала: вот-вот грянет гроза. Она встала из-за пульта и вошла в студию: «Мальчики, я — Маргарита, и балы даю после полуночи, все едем ко мне!» Спорщики обалдело замолчали, засуетились и с готовностью стали собираться.
Лозинская накликала, вызвав дух Булгакова. Дверь студии оказалась заперта. Долго тарабанили, пока не проснулся охранник и не выпустил страдальцев. На улице все набились в «мерс» Высоцкого, поехали на Дмитровское шоссе. Быстренько накрыли стол, и когда, рассказывала хозяйка, «Володя запел, никто не решался жевать, хотя все были безумно голодны. Мы забыли о голоде и жадно слушали… Это была незабываемая ночь. Володя пел почти до 5 часов утра… Все окна были распахнуты настежь. Но ни один сосед не постучал мне ночью в стенку. Все слушали Высоцкого…».
Владимир постоянно присутствовал на записи пластинки, старался не пропускать ни одной смены и ревностно следил за процессом, вмешиваясь только при необходимости. Герасимов рассчитывал, что Высоцкий сам споет максимальное количество своих песен, однако тот отказывался. Ему хотелось быть исключительно автором…
Наконец, работа была закончена. Худсовет «Мелодии», состоявший из хороших писателей и музыкантов, людей умных, тонких и добрых, с восторгом принял спектакль. Но была еще одна «инстанция» — коллегия Министерства культуры. И на ее заседании многоуважаемый специалист по детской литературе и искусству Наталья Сац обвинила «Мелодию» в том, что она развращает детей чудовищными песнями Высоцкого.
Узнав о «приговоре», Лозинская позвонила Высоцкому: «Все, Володя, кранты!» Потом она рассказывала: «Он меня молча выслушал и сказал, чтобы я никуда не уходила и ждала его звонка. Жду. Наконец раздается его звонок, и Володя рассказывает все о своих действиях.
Оказывается, в то утро Белла Ахмадулина улетала в Париж. Володя… помчался в «Шереметьево». Он сказал, что «ухватил самолет буквально за хвост» и успел поговорить с Беллой. Он описал ей ситуацию и попросил что-нибудь придумать».
31 декабря со страниц «Литературки» Белла Ахмадулина поздравила читателей газеты скромной заметкой «Однажды в декабре»:
«Алиса опять и всегда в стране чудес, как в моем и вашем детстве. «Алиса в стране чудес» — вот еще один подарок — пластинка, выпущенная к Новому году фирмой «Мелодия», пришла ко мне новым волшебством. И как бы обновив в себе мое давнее детство, я снова предаюсь обаянию старой сказки, и помог мне в этом автор слов и мелодий песен к ней В. Высоцкий…»
Все! Существование «Алисы» было официально «залегендировано», и от этого факта уже никуда было не деться. Хотя к тиражированию дисков еще даже не приступали.
После этого вся группа вновь собралась на квартире у Елены. Композитор Евгений Геворгян приволок деликатесы из министерского буфета, Герасимов — изысканный коньяк многолетней выдержки, Абдулов и звукорежиссер Эдик Шахназарян — фантастические вина. Хозяйка была горда тем, что ей удалось добыть гигантскую индейку. С опозданием появившийся Высоцкий потряс всех громадной кетой. Еще на пороге он, улыбаясь, сказал Лене: «Посмотри, какую рыбу я для тебя поймал!»