Маринина сказала «да» и начала утрясать график рабочих смен. «Окно» образовалось поздним вечером. В этом был еще один немалый плюс — в такое время никого из начальства уже быть не должно, следовательно, никто мешать не станет. Ведь и у председателя Гостелерадио, и его первого заместителя Мамедова была специальная аппаратура, позволяющая слушать все помещения «Останкино»…
К девяти вечера, вспоминала режиссер, Володя приехал. Весь подтянутый, подготовленный, хорошо одетый… На заявке было написано: «Запись «Кинопанорамы». Я с пульта на втором этаже задавала вопросы, которые, конечно, потом убирала, потому что и звук был не тот, и время на это терять не хотелось, он говорил, спрашивай, чего надо, я на все буду отвечать, и он все говорил тут, мысль рождалась тут, он совершенно не знал, что мы хотим, чтобы он говорил…». Потом он захотел посмотреть, что получилось. Просмотровая была уже закрыта, но для него сделали исключение. Высоцкий посмотрел и сказал: «Я доволен».
Чем? Тем, что нашел-таки в себе мужество превозмочь собственную физическую немочь, бессилие и, запинаясь, со сбоями, не попадая по струнам опухшими после гемосорбции пальцами, записать десяток песен? И что? Довольны были те, что прилипли к стеклянным стенам студии и во все глаза видели его, живого. Одни сочувствовали, когда он ошибался, другие — всепонимающе ухмылялись. Ну и пусть.«Пусть пробуют они, я лучше пережду…»На записи видно: ему явно хотелось еще что-то сказать. Но потом: а-а-а… ладно. Отстегнул микрофон и пошел: «Пока!»
Потом он уехал домой, а телевизионщики стали гадать, что делать с отснятой пленкой? Прирожденная подпольщица Маринина предложила спрятать под пол в монтажной — там проходили всякие коммуникации, поэтому в некоторых местах доски можно было снять. Технари засомневались: там провода всякие, напряжение, пленка может размагнититься. Предложили: «Ксения Борисовна, давайте мы сами заначим». И заначили — «до будущей субботы…»
На следующий день на съемки общей беседы Высоцкий не приехал. Говорухин разобиделся: «Мы все собрались и ждали Володю. Его нет. Перезваниваю и спрашиваю: «Ты где?» — Он: «Еду, еду. Сейчас». Чувствую по голосу: что-то не то. Еще час прождали. Снова звоню, он: «Знаешь, я не приеду. Решил. Телевизионщики меня никогда не снимали. Не хотели. А сейчас решились?!»
1 марта вышел очередной выпуск «Кинопанорамы», один из сюжетов которой был посвящен фильму «Место встречи изменить нельзя». А вот места Высоцкому не нашлось. Впрочем, ничего другого он и не ожидал. После этого продолжать заниматься «Фургоном» не было никакого желания.
Во время мартовской встречи с Мариной на «нейтральной территории», в Венеции, он раскрыл полностью масштабы своей беды. «Сначала мне казалось, — говорил Янклович, — что Марина знает о Володиной наркомании. И думал, что они чуть ли не вместе этим занимаются. Но потом я узнал, что для нее это было открытие. Страшное открытие. Ведь сын ее Игорь страдал той же болезнью… В случае с Володей она переоценивала себя. Ей показалось, что поскольку она имеет на него сильное влияние, то хватит одного его слова, которое он ей даст. Но в последнее время это было далеко не так, и Володя от этого страдал. Он ее, в общем-то, обманывал уже. А поначалу она просто увидела, что Володя сильно изменился. И она заставила его все ей рассказать».
В Италии они дали друг другу слово, что будут бороться вместе.
На листке бумаги осталась незавершенная строчка:«Прыг со мною в темноту…»
В Москве Владимир урывками, но все-таки наперекор всему пытается продолжить работу с Демидовой над Уильямсом. Придумал очень эффектное начало: два человека летят друг к другу с противоположных концов по диагонали сцены, сталкиваются и замирают на несколько секунд в братском, но полулюбовном объятии… «И сразу же равнодушно расходятся, — рассказывала Алла Сергеевна, — я за гримировальный столик, Высоцкий на авансцену, где потом говорит большой монолог в зал об актер-ском комплексе страха перед выходом на сцену (причем этого комплекса у него никогда не было…); произносил он это так убежденно, что трудно было поверить, что начнет сейчас играть…»
Отрепетировали первый акт и решили показать коллегам. Вывесили объявление, пригласили весь театр. Пришли лишь Давид Боровский и случайно оказавшийся в театре кинорежиссер Юрий Егоров. Второй акт оказался очень сложным, работа застопорилась. Теперь уже бесповоротно. Демидова, правда, надеялась: вот съездим на гастроли в Польшу, а там… Да-да, кивал Высоцкий, конечно.
Рука все реже тянется к бумаге. Еле-еле вымучил из себя текст Полоке для какого-то его нового фильма. Откупился — только, чтобы не сниматься. Почитал сценарий — полный бред. Играть роль секретаря комячейки, какого-то чумового Сыровегина? Посоветовал Геннадию — бери Бортника, а песни я напишу. Вечер маялся, ничего в голову не лезло, какие-то отдельные слова и строки:«Не карцер построит строитель! Нет! Хватит! Нам лучше теплицу, парник!..»Днем прочитал, стыдно стало. Долго бродил по квартире, из угла в угол, пил чай, курил, собирался с духом. Потом сел за стол и выдавил из себя три куплета:
Из класса в класс мы вверх пойдем, как по ступеням,
И самым главным будет здесь рабочий класс.
И первым делом мы, естественно, отменим
Эксплуатацию учителями нас…
Ты хотел стилизацию и мою фамилию, Геннадий Иванович? Получи. На большее я не способен. Нужна концовка? Ладно. Обойдемся без карцера, пусть будет парник:
Так взрасти же нам школу, строитель! —
Для душ наших детских теплицу, парник.
Где учатся — все. Где учитель
Сам в чем-то еще ученик.
С ума сойти! Все, не могу больше. Уж не обессудьте.
«Я в глотку, в вены яд себе вгоняю…»
Когда-то он убеждал друзей, что способен в любом состоянии написать хорошие вещи. А утром посмотрел бумаги, на которых ночью пытался что-то накорябать, порвал и обреченно сказал: «Не хочу это видеть, не надо, не хочу».
В апреле он вновь обращается в Склифосовского. Профессор поставил ультиматум: «Я займусь вами, если вы мне все расскажете». Владимир покаялся — сколько лет на игле, какие дозы. Пациента положили на гемосорбцию. Но на следующий день поняли, что ничего не получилось. Поскольку он был уже не просто наркоман, а полинаркоман. И потому совершенно неизлечим. Отец Владимира Шехтмана, опытный врач, советует сыну: «Собирай всех друзей и скажи, что жить ему осталось месяца два-три, и умрет он либо от передозировки, либо от нехватки наркотиков».
Решили попробовать вызвать на разговор отца: «Сын умирает. Но класть его в больницу без его согласия невозможно, надо на него повлиять. Попытайтесь, Семен Владимирович». Тот согласился: «Вот сейчас он приедет, и я ему все скажу. Если уж Эдит Пиаф смогли вызволить от наркотиков, то и я это сделаю!»
Когда Володя приехал, отец на него повысил голос, тот ему очень резко сказал: «Ты в это не вмешивайся».
И все увидели, что Семен Владимирович «сразу как-то сник и начал вроде как бы извиняться: «Ну что ты, сыночка, я же не хотел ничего. Просто вот поговорить с тобой решил насчет больницы». Тогда уже Володя совсем грубо ему ответил: «Если вы посмеете уложить меня в больницу — я вас всех возненавижу». А Янкловичу сказал: «Запомни — все, кто попытается упечь меня в больницу, станут моими личными врагами».
Но Владимир еще верил, что попытается выскочить. В конце месяца в очередной раз он позвонил Марине и пообещал к ее дню рождения прилететь. Заверил, что с ним все в порядке. Почти.
Утренний рейс Москва — Париж задержали — Высоцкий опаздывал. А в самолете… Высоцкий летит с нами! — раздавалось со всех сторон. — Вчера был день Победы, Высоцкий с нами, ну как не выпить!..
Потом Марина в панике звонит в Москву: «Где Володя? Он не прилетел! Я не знаю, где он!» Ночью ей звонит знакомая, сообщает, что Высоцкий уже несколько часов в Париже, он в одном из русских кабаков, и дело плохо. Марина рассказывала: «Я бужу Петю — мне нужна помощь. Мы находим тебя на банкетке, обитой красным плюшем, в самом темном углу. С тобой гитара и чемодан…»
11 мая Марина все-таки уговорила его лечь в больницу, в Шарантон. «Помнишь, мы с тобой там Игоря навещали пять лет назад?» — «Помню».
Он свои впечатления тогда даже записывал: «Поехали в больницу. Похоже на наши дурдома, только вот почище, и все обитатели — вроде действительно больные. Ко мне разбежался кретин в щетине и потребовал закурить. Я дал…»
И вот теперь он обречен оказаться там, среди действительно больных людей, кретинов в щетине…
Шемякин навестил друга, оказавшегося в узилище — громадном, мрачном здании… Правдами и неправдами, через какие-то стенки, заборы, между кустов сирени, бочком, он все-таки пробрался в лечебницу… Железная дверь, окошечки в решетках. Вонища — инсулиновый пот. И вдруг увидел — в пунцовой байковой пижаме у окна стоит Владимир, курит. Обернулся:
— Мишка!
— Вовчик!
Он повел друга длинным коридором к себе в палату. Странно, но никто не встретился — ни санитары, ни больные. Сели:
— Ну что? Как же так?
— Да вот, напоили… Свои же, в самолете, пока летели. Потом еще две бутылки коньяка дали на дорожку… Дальше — все, не помню…
— Вовчик, да все будет хорошо, все нормально…
— Мишка, я людей подвел! — заплакал вдруг. — Понимаешь, я обещал шарикоподшипник достать для машины… Я так людей подвел!.. Мишка, тебе надо уходить!
— А что такое?
— Да ты знаешь, это все-таки настоящая психушка, повяжут тебя, повяжут!..
«…Он прислонился к окошечку, — видел Шемякин, — а там идет другая жизнь, никакого отношения к нам не имеющая — там солнышко, которое нам абсолютно не светит и нас не греет… И вот так мы стоим, прислонившись лбами к стеклу, и воем потихонечку… Жуть! Вот этого — не передать! Это тоска его, перед самой его смертью, которая его ела!.. И вот это безумие вангоговское, Володькины рыжие волосы, как в больнице бывает — клочками, и пунцовая байковая пижамка Ивана Бездомного… И стоим мы оба, и ревем — о каких-то неведомо куда улетевших лебедях… Володька мне говорит: «А я написал песню о нас…»
В стае диких гусей был второй,
Он всегда вырывался вперед.
Гуси дико орали: «Стань в строй!»
И опять продолжали полет…
Миша ушел. А он без сна лежал на боку, глядя в темноту и вспоминал рассказы Бродского о психиатричке. Как он говорил? В тюрьме ты знаешь, что рано или поздно тебя все-таки выпустят. А в сумасшедшем доме ты полностью зависишь от произвола врачей. Верно тогда Иосиф сказал, что здесь у всех диагностика одна: «Главный признак здоровья — это нормальный крепкий сон». А я не могу уснуть! Не спится мне — ну как же мне не спится!.. Колют всяческой дурью, заталкивают таблетки. Они — хозяева, и потому вправе на тебя давить…
Но все-таки опять попробовал писать. Попросил бумагу, ручку и, лежа, одну за другой стал выстраивать строки:
Виденья все теснее,
Страшат величиной:
То — с нею я, то — с нею…
Смешно! Иначе — ной.
Не сплю — здоровье бычее,
Витаю там и тут.
Смеюсь до неприличия
И жду — сейчас войдут.
…………….
Уйду я в это лето
В малиновом плаще…
Марине показалось: ему стало лучше. Но он-то знал, что нет. Позвонил в Москву Янкловичу, сказал, что все. Потом признавался, что в клинике моментально нашел медсестричку, которая кое-как, с грехом пополам говорила по-русски, чего-то там ей наплел, и она тут же нашла «лекарство». А Марине по-прежнему чудилось, что она его за горло поймала и вылечила…
По телефону из больницы Владимир попытался отыскать Оксану. Она не отвечает. Янклович о ней сказать тоже ничего не может, зато задает много вопросов о Польше. 17 мая во Вроцлаве начинаются гастроли Таганки. Как ты? Объявлен «Гамлет» и «Добрый человек из Сезуана»…
«Я как главный администратор, — рассказывал Янклович, — собираю людей, чтобы начинать отправлять их в Польшу, как вдруг сообщение приходит, что Володя не прилетит. Подхожу к Любимову и говорю:
— Юрий Петрович, позвонила Марина Влади и сказала, что Володя болен. Он не сможет прилететь во Вроцлав…
И вдруг вижу и слышу этих актрисулек, которые друг дружке говорят: «Знаем мы эту болезнь». Тогда я не выдержал:
— Вы едете в Польшу только потому, что Высоцкий есть в театре. А без Высоцкого вы в Варшаве не нужны…»
Любимов, естественно, в расстроенных чувствах. Пытается связаться с Высоцким, с Мариной. Но срываться сейчас из клиники опасно, врачи говорят о предынфарктном состоянии. С другой стороны, зарубежные гастроли на грани срыва. На всякий случай Юрий Петрович даже выпрашивает «индульгенцию», давая интервью польской газете: «Владимир Высоцкий, принц наш Датский, заболел, и я не уверен, что мы сможем сыграть ожидаемый варшавской публикой спектакль».
В конце концов Марина, поддавшись нажиму с двух сторон, — Высоцкого и Любимова, все-таки уступает. Она потом пыталась оправдать свою слабость: «Могла ли я посягнуть на твою свободу, которой ты дорожил больше жизни?..»
Высоцкий улетает в Варшаву, но путанным, кружным путем — через Москву. Перед аэропортом на минуту забегает к Шемякину. Зная, что тот в Греции, оставляет на его письменном столе листок с посвящением:
«Михаилу Шемякину — чьим другом посчастливилось быть мне!»
…Вспоминай!!! Быть может, Вовчик, —
«Поминай как звали!»
M.Chemiakin — всегда, везде Шемякин.
А посему французский не учи!..
Как хороши, как свежи были маки,
Из коих смерть схимичили врачи!
Мишка! Милый! Брат мой Мишка!
Разрази нас гром!
Поживем еще, братишка,
По-жи-вь-ем!
Po-gi-vi-om!
Вот теперь действительно все.
Дома он тут же мчится к Оксане. У нее горе — покончил с собой отец. Утром самолетом на Польшу.
«Владимир прилетел, — умилился Любимов. — И в тот вечер в его игре была потрясающая легкость, словно на него не действовали законы притяжения».
Когда закончился «Гамлет», за кулисы пришел Ольбрыхский, и все большой компанией отправились ужинать. Данек с Высоцким, совершенно обессиленным, шли впереди, и все слышали, как Ольбрыхский говорил ему: «Ты вообще понимаешь, что сегодня случилось? Зал встал!! А в Польше зал не встает».
На прощальном банкете они сидели рядом за огромным длинным столом. Высоцкий много говорил о «Каникулах после войны». Сказал о том, что Депардье уже дал согласие сниматься.
«Вдруг посередине этого разговора, — рассказывала Алла Демидова, — Володя посмотрел на часы, вскочил и, ни с кем не прощаясь, помчался к двери. Он опаздывал на самолет в Париж. За ним вскочил удивленный Ольбрыхский и, извиняясь за него и за себя, скороговоркой мне: «Я сегодня играю роль шофера Высоцкого, простите…» В это время председательствующий Ломницкий, заметив уже в дверях убегающего Высоцкого, крикнул на весь зал: «Нас покидает Высоцкий, поприветствуем его!» И вдруг совершенно интуитивно от «нас покидает» меня охватила дрожь, открылась какая-то бездна, и, чтобы снять это напряжение, я прибавила в тон ему: «Нас покидает Ольбрыхский, поприветствуем его…»
Во Франции Марина пробует вытащить его собой. Одиночеством, отрешенностью, уединением. Увозит на юг страны, на море, в дом Одиль Версуа. Но напрасно: «И моя сила воли изнашивается как тряпка, меня охватывает усталость, и отчаяние заставляет меня отступить. Мы уезжаем».
11 июня Владимир Высоцкий навсегда покидает Париж. На прощанье Марина говорит ему: либо твоя последняя попытка «выскочить», либо она идет в консульство и подает документы на развод. Он обещает сделать все.
Когда Высоцкого встречали на Белорусском вокзале, он был в ужасном состоянии. Боли глушил спиртным с сердобольными пограничниками и таможенниками. Не успели добраться до Малой Грузинской, тут же звонок Марины. Взял трубку Янклович. Она задала лишь один вопрос: «Где Володя?» Янклович промямлил: «Что-то ему нездоровится». — «Мне все ясно. Скажи ему, что между нами все кончено».
Утром, когда Владимир пришел в себя, ему рассказали о разговоре с Парижем. На него слова Марины произвели очень гнетущее впечатление. Он понимал, что теряет ее насовсем. Все-таки она для него была неким спасательным кругом. Ощущение, что она где-то есть, давало ему какую-то надежду на что-то…
На Малой Грузинской появилась Оксана Афанасьева. И он с облегчением говорит Шехтману: «Ну и что, где ваши врачи с их пророчеством? Два месяца прошло — и ничего…» Валерий Янклович видел, что «Володя очень серьезно относился к этой девушке. Хотя меня тогда она немного раздражала… Я уже не понимал — психически он нормальный человек или нет. Особенно когда он говорил мне, что видит цветные сны. Или когда пришло время, когда он мог спать только со светом. В доме его ночью всегда горел свет. А потом к этому добавилось то, что… он не мог находиться один. В комнате обязательно кто-то должен быть… Причина появления многих женщин… от этого страха остаться одному. Потому что он же понимал: ни я, ни кто-то другой не могли с ним находиться круглосуточно… Не знаю ни одного случая, чтобы какая-то женщина ему отказала… Он мог любую, в общем-то, ничего из себя не представляющую девчонку, если та ему нравилась, поднять до своего уровня. Он начинал к ней так относиться, что она начинала чувствовать себя королевой. Иногда эти девчонки даже малость перебирали… и им начинало казаться, что они действительно стали королевами. Но приходило время, он так немножко плечи приподнимал и они, девочки, так словно бы скатывались и пропадали. Все, кроме Марины…»