Я хотел заговорить. Не помню, собирался я возражать, благодарить или извиняться, но он взмахнул тяжелой розовой ладонью.
— Не благодари меня. Скакун не имел той возможности, какая есть у меня. Благодарить тебе надо моего сержанта. Он там, на одном из грузовиков-генераторов, изображает меня. Мы просто учитываем, что для бледнолицых почти все высокие негры на одно лицо. — Барни приоткрыл рот в подобии улыбки, однако никакой радости в ней не было. — Любую неприятность он получит действительно напрасно.
— Подожди минуту… дай мне разобраться во всем этом, — попросил я.
— У тебя нет времени, дружище. Просто забудь, что ты видел меня, и линяй как можно скорее.
Голова у меня шла кругом. А что, если Барни съехал с катушек? Но я знал, что Барни прав. Слишком много маленьких загадок получали разгадку, чтобы это было чем-то иным, кроме правды.
— Нельзя, чтобы нас видели вместе, старина. Мне пора!
— Не дашь ли мне пистолет, Барни?
— Пушку, старик. Ты же не собираешься выстрелами прокладывать себе дорогу с этой вышки. Если ты и впрямь хочешь помочь себе, начинай говорить и языком проложи себе дорогу на самый быстрый самолет отсюда.
— Оружие.
— Хорошо. Хочешь дурить — дури.
Барни бросил мне пистолет и маленькую металлическую катушку, приготовленные для меня. Я задрал штанину и с помощью лейкопластыря прикрепил пистолет к правой ноге. Когда я опустил штанину, Барни подал мне темно-синий тонкий пояс из холстины. Глубина его была примерно пять дюймов — такие используют контрабандисты, перевозящие золото. Я расстегнул брюки и застегнул под рубашкой тяжелый, пропитанный потом пояс, набитый обоймами к автоматическому пистолету. Барни, забрав свою перчатку, перелез через край платформы. Он спускался по узкой лестнице и остановился, когда его шея оказалась на уровне моей ступни. Думаю, он гадал, вырублю я его ударом ноги или нет. Задумчиво посмотрев на мысок моего башмака, Барни прощальным жестом мягко стукнул по нему кулаком. Когда он посмотрел на меня, я снова поймал себя на том, что мой мозг фиксирует все детали. Я помнил его широкое красивое лицо, как все мы помним винтики на очках нашего дантиста.
— И не ходи плакаться к своему новому боссу, бледнолицый.
— Значит, Долби тоже убежден?
Я мысленно прокрутил все слова Долби и оттенки его отношения ко мне за последние несколько дней.
— Это у него раздвоенный язык — как нож и вилка, старик.
Я поставил ногу на подушку волос Барни.
— Вали отсюда, гад, — сказал я.
— Именно такую любезность ты можешь оказать себе, — отозвался Барни. — Попробуй вертикальный взлет.
Путь вниз показался быстрее, чем путешествие наверх. Беловолосый парень переставил мой кейс в тень. Я взял его, и мы пошли назад к воротам. У ворот стоял грузовик, и водитель выходил, чтобы полицейский мог подогнать его к вышке. Дэнни Кайе вел серьезный разговор с пулеметчиком в джипе. Видимо, они обсуждали, не пойти ли в следующий раз вокруг вышки против часовой стрелки. Мы с беловолосым показали им наши пропуска, но они, похоже, не знали, что самый ходовой товар на острове удаляется от них. За воротами у нас стоял новенький «шевроле». Мы сели и поехали в столовую.
— В измерителях нет ртути, — сказал мне шеф, голос у него был хриплый, как у Фреда Аллена.
Спорить мне не хотелось, я был слишком голоден. В любом случае у вышки для испытания водородной бомбы нет холодильной камеры, так что какая разница.
Джин, стало быть, «наполовину убеждена». Я вспомнил, как она вела себя накануне вечером. Ее волосы блестели, а в глазах читалось сочувствие: она видела, что Барни груб со мной. Помню, как именно сказала Джин:
— Он хотел показать вам, что делает это по приказу, поэтому и сказал, будто уже поел. Он знал, что вы этому не поверите. Если он действительно такой крутой, как вы говорите, то, конечно, найдет предлог, чтобы покинуть ресторан.
Я хотел верить этому. Помню, как Джин охлаждала пыл Долби, хотя только выиграла бы, соглашаясь с ним. Возможно, однако, они уже пришли к соглашению на мой счет, и она одергивала его в моем присутствии, чтобы смягчить меня. Я помнил запах ее волос и мягкое тепло тела. И, назло Долби, притворялись, что шепчемся. Я помнил, как она выразила озабоченность насчет Скакуна и Барни. Я помнил ее пальцы с красными ногтями на своей руке, когда она спросила, понятна ли мне их позиция и то, что они сказали. И я помнил, что ничегошеньки ей не сказал.
Сборное здание офицерской столовой располагалось рядом с территорией администрации. Фасад был украшен искусственными цветочками в форме эмблемы того подразделения, которое ее возводило. «Сейчас вы зарабатываете несварение благодаря армейскому подразделению кейтеринга». Когда я вошел, в лицо мне ударил горячий воздух, насыщенный запахом барбекю и курицы.
Далее все было прохладно и тихо. Длинные белые столы, накрытые крахмальными скатертями, кувшины, наполненные водой со льдом, звенели, как верхние ноты ксилофона. Нержавеющая сталь, негромкий гул серьезных мужских разговоров, гудение кондиционеров. Это была реальность, это был мир — не сцена за окном; это было ложью.
Вишисуаз оказался щедро сдобрен свежими сливками, сквозь которые проступал ускользающий вкус лука-порея, сладкий и грубый, суп был холодным и не слишком густым. Стейк — нежным и кроваво-красным, с темной корочкой запекшихся соков и с гарниром из верхушек спаржи и pomme allumettes[22]. Кофе подали с клубничным слоеным тортом. Я съел его весь, выпил слабый кофе, откинулся на стуле и закурил «Галуаз блю». Маловероятно, чтобы за мое отступничество со мной разделались путем отравления.
20
Водолей (20 января — 19 февраля). Действия ваших друзей могут показаться странными, но помните, что ваше дурное настроение может на них повлиять.
Офицерская столовая была длинным зданием, сборным, как всё на Токве, и одноэтажным. Я прошел через ресторан — мимо простых накрахмаленных рубашек, единообразных коротких причесок. Обрывки немецких и фрагменты отрывистых венгерских фраз нитями паутины ложились на рубленую гарвардскую речь и растянутые гласные мужчин, так долго пробывших в Окридже, что он стал их постоянным домом. Я двигался медленно, прислушиваясь всем своим существом. Никто не проследил за мной взглядом, когда я вышел в салон, заставленный стульями, на мрачный трубчатый каркас которых были надеты толстые пластмассовые сиденья в цветочек, безжалостно неудобные. У окна я увидел Джин; на нее тесным боевым порядком шла группа летчиков. Я обратил на них внимание в баре накануне вечером, зная, что это ведущие экипажи САК — Стратегического авиационного командования. Именно ведущие экипажи имели наивысшие показатели в бомбометании и навигации. Становясь ведущим экипажем, они получали повышение в звании, а значит, эти ребята были майорами и подполковниками. Один из экзаменов, который они сдавали дважды в год, включал в себя заучивание наизусть одного полного целевого инструктажа. Завалив экзамен, они возвращались к своему прежнему званию. В 1944 году проверка была сложной, но при Б-52 с восемью двигателями и скоростью 600 км/час, требующим перед взлетом тридцатиминутной проверки по внутренней связи, это стало космической задачей! Встреча с авиадозаправщиком, команда которого, можно надеяться, была столь же умелой в навигации, дозаправка в воздухе при движении на скорости сваливания всего в трех футах за дозаправщиком, а затем полет до города, известного только по фотографиям, и сброс термоядерной бомбы — все это было испытанием математических навыков, быстроты, памяти и уверенности в точности суждений своих руководителей, не имевшим себе равных со времен Миланского эдикта Константина, по которому христиан перестали выводить на арену вместе со львами. Советское воздушное пространство часто нарушалось в то время, когда ожидались взрывы или пуски ракет. Эти люди из САК должны были наблюдать за нынешним взрывом с воздуха для сравнения. Узнав о том, какие советские наземные цели выучили эти экипажи из трех человек, мы получили бы очень ценный «разведывательный результат». Шансы, что Джин удастся выудить из них такие сведения, были слабыми, но я сел через несколько кресел от нее и занялся старыми непроверенными счетами по представительским расходам и документами с отрывными копиями, которые Элис сунула в мой кейс в последний момент без моего ведома. Джин делала то, чему агентов-мужчин обучают. Большинство женщин проделывают это совершенно естественно. Она не участвовала в беседе, слушала и при необходимости направляла ее. Надеюсь, Джин не станет сидеть со странно застывшим взглядом, который появлялся у нее в минуты сосредоточения, потому что от этих ребят он не укрылся бы. Они, можно сказать, наперебой стремились перед ней высказаться.
— Да, сэр, — говорил лысеющий мужчина лет тридцати восьми, со слишком маленькими глазами, но крепким и загорелым подбородком.
— Но для меня Нью-Йорк — город. Мне нравится путешествовать, правда, но нельзя же просто болтаться по маленькому старому Нью-Йорку, парень!
— Нью-Йорк мне нравится, но я бы сказал, что он немного похож на Чикаго. Новый Орлеан — вот это город, вот это город!
— Значит, ты никогда не был в Париже, во Франции.
— Парле франсе. Я полгода прожил в Париже. Это последняя страна в мире, где женщины подчиняются мужчинам.
— То же самое и в Индии. Ты знаешь, что в Афганистане верблюд стоит дороже жены? Этот старик ехал верхом на своем верблюде. Я встречал его и раньше и знал, что он немного говорит по-английски. Я догнал его. У меня тогда был маленький красный английский «Эм-джи-эй», летал как птица. «Почему ты не подвезешь и свою жену, Чэс?» — спросил я. Мы все называли его Чэс. «Нет, рядом с аэродромом минные поля», — ответил он. «Значит, пусть твоя жена идет пешком?» И он ответил: «Да, это очень дорогой верблюд». Представляешь? Он сказал: «Это очень дорогой верблюд».
Высокий светловолосый майор разбавил свой напиток, плеснув в него воды со льдом.
— Милый друг, который был французом и знал о женщинах все…
— Ты знаешь, что он использует наихудшую в мире смесь?
Джин приоткрыла глаза на одну восьмую дюйма.
— Аляска — это самый большой штат. Спроси любого техасца. — Лысеющий засмеялся.
— А я скажу, что ответит тебе техасец — «нефть».
Майор, который знал о милом друге, возразил, подняв свой стакан:
— Видишь эту выпивку? Измеряя крепость этого напитка, ты учтешь лед? — Он помолчал. — Не учтешь. Так же и с Аляской. Она вся изо льда.
Дверь салона открылась, смешки оборвались; полный майор вопросительно оглядел комнату, темные очки делили его большое, круглое лицо пополам. Рядом с ним под прямыми, откровенно плотоядными взглядами такого количества опытных мужчин смущенно переминалась с ноги на ногу ладненькая девушка — армейский секретарь в рубашке и слаксах защитного цвета, сознательно подобранных примерно на размер меньше. В надежде разрядить сгустившуюся, как остывающая помадка, атмосферу вновь прибывший спросил, не видел ли кто-нибудь его штурмана. Никто не ответил, а кое-кто недобро усмехнулся, явно констатируя отчужденность, которую вызвал его светский успех. Он неловко развернулся в дверях, и кто-то дружелюбно произнес:
— Передай привет жене и детям.
Лысеющий, воспользовавшись паузой, продолжил:
— Мой папаша любил говорить: «Пей скотч чистым, добавь в рожь немного воды, бурбон, смешай с чем-нибудь крепким, с чем-нибудь по-настоящему крепким». — Он громко засмеялся. — С чем-нибудь по-настоящему крепким, — повторил он.
— Мне нравится Германия. Тамошняя еда нравится. И выпивка. Мне нравятся немецкие девушки.
— Я жил в Скандинавии.
— Это не одно и то же. В Скандинавии все другое.
— Я училась в школе в большом городе на севере Скандинавии, — сказала Джин, живо вступив в беседу, как и должен агент, и говоря правду, как следует агенту.
— В Нарвике, — сказал лысеющий. — Я очень хорошо его знаю. В прошлом году в это время я знал каждый бар в Нарвике. Так? — спросил он.
Джин кивнула.
— И сколько же их? Три? — спросил мужчина, который знал милого друга.
К тому времени как летчики покинули салон, попрощавшись и в разных выражениях пожелав друг другу удачи, я разобрался с большей частью счетов на ленту для пишущих машинок, на магнитофонную ленту и разнообразный ежедневный хлам. Джин подошла, встала позади меня и коснулась моей макушки. Неожиданная интимность физического контакта с ней так же поразила меня, как если бы Джин публично разделась. Когда она переместилась и села напротив, я изменил мнение о ее отношении ко мне. Ей не терпелось что-то сообщить мне, подбодрить.
Безусловная эффективность подбадривания не позволяла довериться ей. Возможно, она была моим Долобовски. Джин предложила мне одну из тех сигарет с ментолом, что отдают пятновыводителем. Я отказался.
Она сказала:
— Ведущие экипажи САК, летающие на Б-пятьдесят два, вылетают с Бодо в Норвегии и с нового поля рядом с Гератом. — Она не спеша прикурила от маленькой серебряной зажигалки. — Я бы сказала, заученные цели, те стартовые площадки к западо-юго-западу от озера Балхаш и подводный порт для ядерных субмарин на востоке Новой Земли, где работал Бобби. Вы, вероятно, уже видели модифицированные бомбовые отсеки на двух самолетах.
Я кивнул.
— В двух командах есть бывшие военно-морские артиллеристы; возможно, устройство задержки, действующее под давлением воды.
Высоко задрав подбородок, она пустила струю дыма вертикально в потолок в необычно театральной манере. Джин, раздобывшая где-то летнее платье ЖВС [23], обладала, подобно Долби, умением хорошо выглядеть в любой одежде. Она ждала похвалы, как маленький ребенок, — приосаниваясь и собираясь отрицать мастерство или эффективность. Дни, проведенные под тихоокеанским солнцем, сделали ее лицо темно-золотистым, и губы Джин казались светлыми на фоне темной кожи. Она сидела, долго изучая равномерность покрытия лака на ногтях, а потом, не поднимая глаз, спросила:
— Вы учились в Гилфорде?
Я кивнул.
— В первую неделю, когда идет одна физическая подготовка и тесты на ай-кью, а ты в основном сидишь и ждешь, что с тобой будут беседовать и уговаривать не оставаться на вторую неделю, была там лекция об устройстве тюремных камер и о побегах.
Я знал, что она знала, что никто о таких вещах не говорит. Я надеялся, что в салоне не было прослушки. Я не остановил ее.
— Так вот, Элис — мой единственный официальный связной, через нее вы были моим долговременным контактом. Насколько мне известно… — Она помолчала. — С тех пор я не пользовалась никаким другим, как говорит тот человек в рекламе мыла «Перз».
Я сидел молча.
— Сложности моей работы здесь серьезнее, чем в Макао. Серьезнее, чем я подозревала, — очень тихо произнесла Джин. — Я не представляла себе, что делаю это. — Она кивнула в ту сторону, где сидела прежде. — Но я сумею с этим справиться. Однако должен быть предел в том, что касается отдельной личности. Я женщина. Я не могу легко менять свою лояльность и биологически не способна противостоять группе.
— Может быть, вы совершаете большую ошибку, — сказал я скорее из желания выиграть время, чем изречь нечто важное.
— Не думаю и покажу вам почему, — сказала Джин, — если у вас есть примерно час.
У меня был. Я вышел вслед за ней на улицу и проследовал к автостоянке. Джин села за руль «форда» с откидным верхом, металл и кожа нагрелись настолько, что издавали тошнотворный запах. К светозащитному козырьку над водительским сиденьем был прикреплен серый металлический ящичек: одна сторона перфорированная, размер чуть больше пачки двадцатифунтовых банкнот. Радиоперехватчик, передающий разговор к приемнику в трех милях отсюда и с помощью встроенного компаса показывающий направление пути транспортного средства. Он был обязателен для всех автомобилей на Токве. Крепился он на двух магнитах. Я отодрал его от металлической части козырька и зарыл в большую коробку с упаковками «Клинекса» на заднем сиденье розового «шевроле», припаркованного рядом. Я надеялся, что никому в голову не придет настраиваться на нас. Если же это сделают без визуальной проверки, мы будем просто еще одним молчаливым автомобилем на парковке рядом со столовой.
Шины неприятно заскрежетали по гравию, когда Джин включила сцепление и, крепко сжав, крутанула руль, оснащенный усилителем. Никто из нас не произнес ни слова, пока, проехав милю по дороге, мы не остановились, чтобы поднять верх. Я внимательно огляделся поверх лобового стекла и верхушек деревьев.
— Думаю, сейчас все чисто, но все равно давайте будем осторожны… здорово вы придумали взять машину с откидным верхом.
— Я узнала, что ни в каком другом автомобиле обниматься не стоит, это обошлось мне во флакон духов «Арпеж» объемом в четыре унции.
— Внесите это в список расходов, — сказал я.
Приблизительно с милю дорога была первоклассной и за исключением пары полицейских джипов совершенно пустой. Джин твердо жала на акселератор, и я слышал слабые всхлипы из коробки передач, когда автоматически переключались скорости, пока извилистая дорога не превратилась в поглощаемое нами марево, а рев ветра в поворотных фарах и антенне не начал невыносимо бить по барабанным перепонкам. Маленькие летающие существа врезались в ветровое стекло и взрывались уродливыми кляксами. Откинув голову, Джин держала руль уверенно и свободно, непривычно для водителей-женщин. Я смотрел, как несется мимо берег, пока мы не начали снижать скорость. Я почувствовал, что Джин сняла ногу с акселератора. Она прекрасно оценивала расстояние и почти не пользовалась тормозами. Мы оставили дорогу, которая уходила налево в глубь острова, к Административному центру, и свернули направо. Широкий, на сверхмягких амортизаторах автомобиль, покачиваясь, перевалил через рыхлый край дороги, и его большой голубой нос задрался, когда покрышки встретились с грубой почвой грунтовки. Теперь мы ехали гораздо медленнее, и нам понадобился почти час, чтобы добраться до островка подлеска, к которому, как мы видели, ведет след от шоссе. Джин заехала поглубже под невысокие растения и выключила двигатель. Мы покинули засушливые секторы, где были выстроены и Административный центр со столовой, и жилые здания. Эта подветренная сторона острова, защищенная от преобладающего ветра, была одета пышной растительностью, перемежавшейся с острыми как бритва слоями вулканического камня. Повсюду начинали складывать свои свежие лепестки конические горчично-желтые цветы.