Кристина уже плачет.
– Ой, как страшно! Они же все друг с другом перестукаются!
– Ничего. Может быть, проскользнем, – говорю ей.
Кристина задумалась, потом затянула: «Под небом голубым есть город золотой…»
– Погоди, – говорю. – Чего ты все одно и то же!
– А что же петь? Я другого не знаю, – говорит.
– Пой свое.
– Я не умею.
– Давай сочиним!
И мы стали сочинять песню. Кристина мелодию, а я слова. Про то, как мы в больнице лежим, а вокруг нас шары летают, раскаленные. Веселая получилась песенка! Вскоре мы ее уже хором пели. То есть дуэтом.
Нянечки сбежались, слушают. Потом профессор пришел. Я думал, он уколы нам назначит, это было бы неприятно: укол не выплюнешь.
Но профессор послушал наше творчество, улыбнулся и говорит:
– Кажется, на поправку идет. В песнях появился смысл!
Я так понял, что мы с Кристиной круче Гребенщикова текст сочинили.
Однако нас продержали еще три дня, пока мы не выплюнули свои баночки с таблетками до конца. За это время мы сочинили еще пять песен. Из других палат психованные дети приходили их переписывать и разучивали наизусть. Профессор сказал, что нас с Кристиной надо выписывать, а то мы их всех заразим.
Когда прощались с Кристиной, она мне говорит:
– Я тебя прошу, пожалуйста, следи за планетой! А то залетим куда-нибудь не туда.
Я же говорил – нормальная девчонка!
Глава 8. Побег
За мной в больницу приехал папа. Он был какой-то хмурый и виноватый. Я ему сказал:
– Как там Глюк?
Папа вздохнул, глаза прячет.
– Понимаешь… Как бы тебе сказать… В общем, не уследил я за твоим Глюком.
– Как не уследил? – У меня аж поджилочки затряслись!
– Нету его.
– Подох?! – кричу я.
– Нет-нет! – испугался папа. – В общем, забрали его.
– Кто?! Дунька?! – ору.
– Не знаю. Меня дома не было. Разговаривай с мамой.
Ну, все, думаю. Это конец. Они меня специально в больницу упрятали, а сами разделались с Глюком. Я разозлился страшно. Вот родители попались!
Мама встретила меня ласково, целует, обнимает… Я вырвался и сразу к креслу. Смотрю – там никого, только – энциклопедия стоит на пюпитре. Я к маме обернулся.
– Где Глюк? – спрашиваю. Мама сразу стала неприступной, как крепость Измаил, которую Суворов брал.
– Его унес хозяин, – говорит.
– Марцеллий? – я ничего не понимаю.
– Почему Марцеллий? Скворцов.
– Какой Скворцов? Не знаю никакого Скворцова! Да расскажи же наконец!
И мама рассказала, что вчера приходил молодой человек. Вежливый такой. Одет хорошо, в кроссовках. Сказал, что его зовут Скворцов, работает он в биологическом институте. У них недавно пропал пингвин, и вот он узнал, что птица у нас.
– Ну, я ему вернула… – мама говорит.
– Врет он все! ПИНГВИН у нас на кухне возник! Из лучика! Я сам видел! – кричу я.
– Опять ты за свое, – жалобно сказала мама.
– Как он выглядел, этот Скворцов?
– Да аккуратный такой. Пингвина в сумке унес. «Адидас».
– «Адидас»! Вот он, вот кто! Наверное, его Дунька подослала, – говорю я.
– Нет-нет, это не Дуня, – покачала головой мама.
– Почему?
– Потому что она тоже расстроилась, когда узнала, – отвечает мама.
– Откуда она узнала? – насторожился я.
И тут мама рассказала, что пока я в больнице был, Дуня приходила, ухаживала за Глюком, кормила его…
– Чем это она его кормила? – удивляюсь.
– Ну, я не знаю…Они там за креслом прятались.
– Какие-то листочки ему показывала, – объяснил папа.
Все понятно стало. Дунька подсовывала ему ту информацию о планете, которую они в классе собрали. Наверняка – уровень безработицы в капиталистических странах.
– Вчера Дуня пришла после этого… Скворцова. Я ей сказала, так она даже заплакала, – говорит мама.
Значит, не Дунька ПИНГВИНа свистанула…
Тогда кто же? Ничего не понимаю. Кому он нужен? Может, узнали в Академии наук? Тогда плохо дело. Оттуда его не выцарапать.
Но он ведь у них подохнет без информации!
Весь вечер я промучился в догадках, наутро в школу пошел.
Встречаю в коридоре Дмитрия Евгеньевича. Историк обрадовался, что меня увидел. Мы с ним в сторону отошли, как заговорщики.
– Ну как, – спрашивает, – ваше самочувствие?
– Да ну их! – говорю. – Думают, что я сумасшедший!
– Тернист путь Хранителя, тернист… – улыбнулся Дмитрий Евгеньевич.
– Чего? – спрашиваю.
– Это только первые трудности. Дальше будет хуже, – успокоил меня историк.
– Уже хуже, – сказал я. – ПИНГВИН пропал.
– Какой пингвин? – Он забыл видно, что я ему рассказывал.
– Ну, тот, который у вашего отца паучком был.
– А-а, передатчик…
– Ну да! Что мне делать, Дмитрий Евгеньевич?
Историк задумался. Смотрит на меня оценивающе. Наши мимо проходят, думают, он меня прорабатывает.
– А зачем вам ПИНГВИН, Боренька? – вдруг он спрашивает.
– Как зачем? Информацию передавать.
– Какую?
– Ну какую-нибудь. Энциклопедию.
Он грустно головой покачал.
– Для того чтобы приносить вашему ПИНГВИНу энциклопедию, совсем не обязательно быть Хранителем. Это может любой человек. Даже ваш Юра Родюшкин.
– Конечно, может! – говорю. – Но назначили-то меня!
– В том-то и дело, что тебя! – рассердился Дмитрий Евгеньевич. – А ты за ПИНГВИНа борешься, вместо того чтобы задуматься, как стать настоящим Хранителем!
В общем, все-таки стал меня прорабатывать. Все только прорабатывают! Никто помочь не хочет.
– Нужно собрать свои духовные силы, – говорит историк.
– Да зачем они мне? Без ПИНГВИНа?
– ПИНГВИН – просто прибор. Механизм. От него ничего не зависит. Станешь Хранителем – найдешь способ девать важное для человечества! – сказал Дмитрий Евгеньевич и пошел дальше.
Озадачил он меня.
Прихожу в класс, на меня смотрят, как на Валерия Леонтьева. Герой дня. Так мне сначала показалось. Но потом понял, что хуже смотрят.
– Что, – говорят, – Быстров, вылечил свои мозги?
– Ага, – говорю, – прочистил. А вы так и живете с замусоренными?
Галдеж поднялся. Видят, что я не желаю раскаиваться. Стали издеваться. Дунька уже всем растрезвонила, что у меня какие-то синусные волны не в порядке. Я сначала отшучивался, а потом взбесился, когда Витька Куролесов сказал, что у меня в голове – только один шарик, да и тот квадратный.
Я ему, конечно, сумкой по башке. Он – мне. И покатились с ним по полу. Подкатились прямо к дверям, под ноги Татьяне Ильиничне. Она как раз в класс входила.
Вскочили, отряхиваемся.
– Значит, ты, Быстров, опять за старое? – говорит она. – Давай дневник.
– Можете его себе оставить на память, – говорю.
Положил на стол дневник и вышел из класса с сумкой. Только меня и видели.
Целый день проболтался у Петропавловки на берегу. Сидел, смотрел на воду. По воде щепки плывут. Рядом «моржи» купались – тетенька и дяденька. Толстые такие. Они растирались полотенцами и смеялись. У самих жир так и трясется.
Плюнул я в воду и поехал домой.
Смотрю, у нашего подъезда стоит Катя Тимошина. Помните, я говорил? Тихоня наша. Вообще она недалеко живет, может, случайно здесь оказалась?
– Ты чего здесь делаешь? – спрашиваю.
– Тебя жду.
– Зачем?
– Бепс, тебя из пионеров хотят исключить, – говорит она.
– За что?! – Я остолбенел.
– За то, что ты не уберег общественное имущество. То есть ПИНГВИНа, – объясняет она. – И еще за грубость и прогул.
– Они тебя послали это сказать? – говорю.
– Нет. Я сама, – и смотрит жалостливо.
– Так. Жди меня здесь. Я сумку оставлю и отмечусь, что пришел. Расскажешь все подробно, – я говорю.
– Хорошо, – она кивнула.
Я домой поднялся. На пороге – мама. Я по глазам понял, что уже все знает. Кто-нибудь позвонил, доложил – или Дуня, или Татьяна Ильинична.
– Бабася, господи, как я волновалась! Ты где был?
– В школе, – говорю.
– Опять ты врешь! Ты сбежал с уроков!
– Я ПИНГВИНа искал, – опять вру.
– Я не хочу слышать про этого пингвина! – закричала мама. – Пойдем, пойдем!
Хватает меня за руку и ведет в комнату. А там сидит маленький такой волосатый человек с черными глазами. Сидит и чай пьет.
– Вот он, – говорит мама. – Можете приступать, Аркадий Семенович.
– Мама, мне некогда… – пытаюсь обороняться.
– Молчи! – сказала мама и подтолкнула меня к Аркадию Семеновичу.
А он встал с места – ростом с меня, ей-богу, не вру! – подошел и положил обе свои маленькие ручки на плечи. В глаза смотрит. Я, конечно, стою, как дурак.
– Слушай меня внимательно, – говорит, а сам глазами так и сверлит. – Успокойся, расслабься… Тебе хочется спать…
– Нет, не хочется, – мотаю головой.
– Тебе неудержимо хочется спать! Слушай только меня. Ничего вокруг не существует. Только мой голос, только мой голос…
В общем, это гипнотизер оказался, понимаете? Мама решила меня гипнозом лечить от пришельцев и плохого поведения. Ну уж нет! Я так просто не дамся!
– Глаза закрываются, веки тяжелеют… – поет он и пальцами мне в плечи впивается. Вдруг как рявкнет:
– Ты спишь!
Я испугался. Надо его перехитрить, думаю. Закрыл глаза, делаю вид, что сплю.
– Спишь! – шептал он. – Спишь и слышишь только меня. Марцеллия нет, ПИНГВИНа нет, пришельцев нет… Подчиняешься только мне.
Этого только не хватало, думаю. А сам стою, не шелохнувшись, с закрытыми глазами.
– Он спит, Светлана Викторовна, – говорит гипнотизер.
– Что же, он так стоя и будет спать? – спрашивает мама.
– Ничего, это не страшно… Думаю, за три сеанса мы его поправим… Ты не Хранитель планеты, ты Боря Быстров, пионер… – снова мне говорит.
«Ага, пионер, – думаю, – уже почти не пионер и еще не Хранитель».
Чувствую, что спать все-таки хочется. Губу прикусил до крови, сон как рукой сняло.
– Пускай он немного поспит, не будем ему мешать, – говорит гипнотизер.
Я слышу – они на цыпочках уходят на кухню и там продолжают беседу. А меня Катька внизу ждет. Надо срываться. Я глаз приоткрыл, оглядел комнату. Вижу, у моей тахты на столике, рядом с блюдом, целая гора лекарств – баночки, упаковочки и ампулы со шприцем.
Ну и влип, думаю, с этими пришельцами. Размышлял я недолго. Тихо-тихо подкрался к входной двери, отодвинул задвижку – и был таков! Лифта не стал дожидаться, побежал по лестнице вниз.
Катя героически дожидается у подъезда.
– Бежим! – говорю ей. И мы – на пустырь.
У нас на пустыре между домами – трубы, видели? Бетонные такие, огромные. Целый большой штабель. Строители их забыли. Мы в этих трубах в разведчиков играем. Там целый лабиринт. Мы молотками дырки в них пробили, путешествуем из трубы в трубу. У меня там одно место было секретное. Никто о нем не знал. Нужно просунуться в верхнюю трубу, проползти по ней, там дырка вниз, в толстую, где почти стоять можно. По ней в самый конец и направо, в другую трубу. И опять до конца. Здесь труба кончается расширением. И главное – иллюминатор вверху имеется, из которого свет. Там у нас в прошлом году штаб был: три ящика из-под бутылок, накрытые старым одеялом, и огарки свечей.
Мы с Катей туда заползли. Я думал, она испугается. Ползли в полной темноте – я впереди, она за мной. Но ничего. Ни слова не сказала. Пыхтит сзади, но ползет.
Залезли в штаб. Я спички нашел, зажег свечу. Из иллюминатора слабый свет пробивается.
Уселись мы на ящики. У Катьки глаза блестят.
– Рассказывай, – говорю ей.
И Катя рассказала, что после уроков был сбор отряда, на котором Дуня предложила исключить меня из пионеров, а также сообщить в милицию о пропаже ПИНГВИНа. Татьяна Ильинична возражала, не хотела беспокоить милицию по пустякам. Но Дунька проявила твердость и поставила вопрос на голосование. У нас теперь демократия и большинством голосов решили искать ПИНГВИНа через милицию…
– Милиции нам только не хватало… – пробормотал я.
– Татьяна Ильинична попросила только не говорить в милиции, что ПИНГВИН – это космический прибор, – сказала Катя.
– Ты-то хоть в это веришь? – спрашиваю.
– А то нет! – говорит Катя. – Я сразу поняла, что это правда.
– Ну слава богу. Хоть один человек верит… – вздохнул я.
– Почему один?! А Дуня?
– Дуня – предательница! – говорю.
– Бепс, что дальше будешь делать? – спросила Катя.
– Не знаю. Домой не пойду. Заколют лекарствами. А гипноз вообще ненавижу!
– Какой гипноз?
Я ей рассказал про гипнотизера. Катя нахмурилась, потом говорит:
– Сиди здесь. Я сейчас приду.
И уползла по трубе.
Через полчаса она вернулась с портфелем. Там был фонарик, книжка о дореволюционных подпольщиках, бутылка пепси-колы, колбаса и хлеб. И еще какой-то рваный свитер.
– Ночью будет холодно, – сказала Катя.
– Катька, да ты прямо боевая подруга! – обрадовался я.
– А то нет! – отвечает.
Вот вам и тихоня! Уселись мы рядышком при свете, стали вместе книжку читать, как революционеры скрывались от преследования жандармов. Такие книжки только в трубе и читать! И колбасу с хлебом жуем. Отлично!
За иллюминатором уже вечер. Холодно стало. Катя ежится.
– Ты иди домой, – говорю. – Тебе-то за что страдать? И дома будут волноваться.
– А у тебя не будут?
– Ничего. Сами виноваты. Нужно доверять детям, – говорю. А у самого кошки на душе скребут. Мама там, наверное, с ума сходит.
– Вот что, Катерина, – говорю подруге. – Иди домой, по дороге позвони из автомата моей маме. Скажи, что я жив-здоров, но эмигрировал по идейным соображениям. Нашел политическое убежище.
– В трубе? – спрашивает.
– А что? Но про трубу – ни слова.
– Хорошо, – кивнула она.
– Ползи. Завтра принеси чего-нибудь поесть. И бумагу с авторучкой.
– Зачем?
– Писать буду. Для планеты.
И Катя уползла. Мне сразу тоскливо стало. Фонарик зажег, направил луч в трубу. Труба длинная-длинная. И тихо, как в могиле. Неприятно.
Вдруг слышу – писк. Смотрю – из дальнего конца трубы на лучик шагает котенок. Храбрый такой. Я ужасно обрадовался. Все же живая душа! Пригрел я его на груди и растянулся на ящиках. Ничего! Революционеры за правду тоже страдали.
И только я улегся, как в темноте заблистали золотые пылинки, вихрем пронеслись по трубе, взметнулись столбом и стали быстро-быстро лепиться друг к другу.
– Марцеллий! – закричал я.
Глава 9. След найден!
Точно, это был он – мой рассыльный. В темноте от него исходило сияние. Я обрадовался ему больше даже, чем котенку. А тот, наоборот, испугался – выгнулся подковой и шерсть вздыбил. Шипит от страха.
– Да тихо ты! – котенку говорю. – Это свои.
Марцеллий к нам шагнул, молча руку пожал. Мне показалось, что он чем-то недоволен.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает. – Как сюда попал?
– Нет, это ты как сюда попал?! – кричу я радостно. – Никто же не знает, что я здесь! Кроме Катьки Тимошиной.
– Тимошина? Не слыхал, – покачал головой Марцеллий.
– Да ты садись, садись… – я засуетился, подставил ему ящик. – Колбасы хочешь?
Марцеллий уселся, погладил котенка. Вижу, все еще хмурый. От колбасы отказался.
– Ну рассказывай, – говорю. – Как там на воле?
– Да так себе, – отвечает. – Вчера космические террористы взорвали планету в системе Альфы Центавра. Мы не успели вмешаться.
– Люди погибли? – спрашиваю.
– Там не было людей. Там был общий разум.
– В каком виде?
– В виде запаха, – говорит. – Мылом пахло.
«Ничего себе – разум!» – думаю. Но уточнять не стал. Мне бы с нашим разумом разобраться.
– А как ты меня нашел? – спрашиваю.
– Ну, это просто… – отвечает нехотя. – По твоей волне. От тебя же биологическая волна исходит. Забыл? На нее и лечу. От нас никуда не спрячешься. Пока жив, – добавил Марцеллий.
Последние слова мне не понравились. Что это значит – «пока жив»? Я умирать не собираюсь.
– Ты мне лучше скажи, Бабася, – задушевно так спрашивает Марцеллий, – как поживаешь? Мы в Центре волнуемся.
– А что? – я насторожился. – По-разному поживаю.
Не буду же я ему выкладывать, что меня гипнозом лечат! Стыдно за человечество. Они там небось думают, что все мы на Земле уже подрубились насчет космической цивилизации. А мы – ни бум-бум!.. Не понимаете, что значит «подрубились»? Ну, это значит – имеем понятие.
– Ты что, японский язык изучаешь? – вдруг спрашивает он.
Я глаза выпучил.
– С чего взяли?
– Последняя информация от ПИНГВИНа на японском была, – сказал он. – Реклама какой-то фирмы. «Тошиба», кажется.
– А когда она была? – спрашиваю.
– Сегодня.
– Жив, значит! – я обрадовался. – Слава тебе, господи!
– Кто жив? – не понял Марцеллий.
– Да ПИНГВИН! Его же сперли, – говорю.
– Не понимаю.
– Ну, украли! Пришел какой-то тип, положил в сумку и унес.
– А ты где был?
– А я… был в одном месте. Долго рассказывать.
– Когда это случилось? – спросил Марцеллий.
– Три дня назад.
– Так-так-так… – произнес Марцеллий.
А дальше он рассказал, что в Центре заметили изменение в передаваемой информации. Сначала все было спокойно, читали энциклопедию, дошли до буквы «В», а потом началась неразбериха. Пошли сообщения о женевской встрече, наркомании в капиталистических странах и борьбе сандинистов…
«Дунькина работа! – думаю. – Пока я в больнице был».
А потом ПИНГВИН стал нести и вовсе какую-то околесицу. Передал счет из ресторана, журнал «Плейбой» за позапрошлый год, какие-то объявления о продаже и еще что-то. В Центре за голову схватились. Если у них, конечно, голова есть. Не знаю, чем они там думают.
И вот, наконец, сегодня ПИНГВИН передал русский текст: «Прошу выслать телевизор в наручных часах. Бепс». А еще через некоторое время – рекламу «Тошибы».
– Так, значит, это не ты телевизор просил? – сказал Марцеллий. – Тогда кто?
– Стой! – закричал я.
Марцеллий поднялся на ноги, смотрит.
– Да сиди! Это я не тебе! Я знаю, кто Глюка украл! Юрка Родюшкин, вот кто! Он сразу про телевизор заговорил, когда о тебе узнали!