Митя встал, пробрался мимо весело жужжащих девочек в зеленых и синих платьицах и вышел за ворота, у которых сидели несколько качков в тренировочных костюмах предостерегающей окраски. В просвете между деревьями был виден тускло горящий лиловый фонарь. Он ярко загорелся, несколько раз мигнул и погас, и Митя, подчиняясь неожиданному импульсу, пошел вперед, во тьму.
Деревья, закрывавшие небо, скоро кончились, и из кустов на Митю задумчиво глянул позеленевший бюст Чехова, возле которого блестели под лунным светом осколки разбитой водочной бутылки. Набережная была пуста. Под одним из тусклых фонарей сидела компания доминошников с пивом, издававшая бодрые голоса и стук. Митя подумал, что обязательно надо будет искупаться, и пошел вдоль шеренги скамеек, призывно повернутых женственным изгибом к морю.
— Еще кто к кому поналетел! Сраная уродина! — донесся со стороны рынка триумфальный женский крик.
Закурив сигарету, Митя увидел впереди темную фигуру, опершуюся локтями на парапет.
Он разглядел тяжелый длинный плащ серебристого оттенка и недоверчиво покачал головой.
— Дима! — позвал он.
— Митя? — ответила фигура. — Все-таки прилетел?
— Еще кто к кому поналетел, — ответил Митя, подходя и пожимая протянутую руку. — Ты кого-нибудь ждешь?
Дима помотал головой.
— Пройдемся?
Дима кивнул.
Они спустились на пляж по скрипящей деревянной лестнице, прошли по крупной хрустящей гальке и оказались перед узкой полосой пены. К луне по морю шла широкая и прямая серебряная дорога, цветом напоминающая крылья ночного мотылька.
— Красиво, — сказал Митя.
— Красиво, — согласился Дима.
— Тебе никогда не хотелось полететь к этому свету? В смысле не просто проветриться, а по-настоящему, до конца?
— Хотелось когда-то, — сказал Дима. — Только не мне.
Они повернули и медленно пошли вдоль сияющей границы моря.
— Ты здесь один?
— Я всегда один, — ответил Дима.
— В последнее время я заметил, — сказал Митя, — что от частого употребления некоторые цитаты блестят, как перила.
— А что ты еще в последнее время заметил? — спросил Дима.
Митя задумался.
— Смотря что называть последним временем, — сказал он. — Мы сколько не виделись — год?
— Около того.
— Ну, например, зимой я заметил одну вещь. Что дома большую часть времени мы живем в темноте. Не в переносном смысле, а в самом прямом. Вот, помню, стою я на кухне и говорю по телефону. А под потолком слабая желтая лампочка горит. И тут я поглядел в окно, и меня как током ударило — до чего же темно…
— Да, — сказал Дима, — со мной тоже что-то похожее было. А потом я еще одну вещь понял — что мы в этой темноте живем вообще все время, просто иногда в ней бывает чуть светлее. Собственно, ночным мотыльком становишься именно в тот момент, когда понимаешь, какая вокруг тьма.
— Не знаю, — сказал Митя. — По-моему, деление мотыльков и бабочек на ночных и дневных — чистая условность. Все в конце концов летят к свету. Это же инстинкт.
— Нет. Мы делимся на ночных и дневных именно по тому, кто из нас летит к свету, а кто — к тьме. К какому, интересно, свету ты можешь лететь, если думаешь, что вокруг и так светло?
— Так что же, они все, — Митя кивнул в сторону набережной, — летят во тьму?
— Почти.
— А мы?
— Конечно, к свету.
Митя засмеялся.
— Прямо каким-то заговорщиком себя чувствуешь, — сказал он.
— Брось. Это они заговорщики. Абсолютно все. Даже эти, которые в домино наверху играют.
— Честно говоря, — сказал Митя, — у меня нет ощущения, что я сейчас лечу к свету.
— Если ты думаешь, — сказал Дима, — что мы куда-то летим, а не просто идем по пляжу, то ты, без всякого сомнения, летишь в темноту. Точнее, кружишься вокруг навозного шара, принимая его за лампу.
— Какого шара?
— Не важно, — сказал Дима. — Есть такое понятие. Хотя, конечно, вокруг такая тьма, что ничего удивительного в этом нет.
Некоторое время они шли молча.
— Вот смотри, — сказал Митя, — ты говоришь — тьма. Я сегодня вечером поглядел по сторонам — действительно, тьма. А на танцплощадке народ, все смеются, танцуют, и песня играет, вот как сейчас. Глупая страшно. Вишневая «девятка» и все такое прочее. А меня эта музыка почему-то трогает.
— Бывает, — сказал Дима.
— Я тебе даже так скажу, — с горячностью продолжал Митя, — если самый главный питерский сверчок возьмет лучшую шотландскую волынку и споет под нее весь «Дао дэ цзин», он и на сантиметр не приблизится к тому, во что эти вот идиоты, — Митя кивнул в сторону, откуда доносилась музыка, — почти попадают.
— Да во что попадают?
— Не знаю, — сказал Митя. — Как будто раньше было в жизни что-то удивительно простое и самое главное, а потом исчезло, и только тогда стало понятно, что оно было. И оказалось, что абсолютно все, чего хотелось когда-то раньше, имело смысл только потому, что было это самое главное. А без него уже ничего не нужно. И даже сказать про это нельзя. Ты знаешь, до какого огня я действительно хотел бы долететь? Было такое стихотворение, вот послушай: «Не жизни жаль с томительным дыханьем, что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идет, и плачет, уходя…»
— По-моему, — сказал Дима, — не тебе жалеть этот огонь. Уместней было бы, если бы этот огонь пожалел тебя. Или ты считаешь, что ты сам этот огонь, который идет во тьму и плачет?
— Может, и считаю.
— Тогда не иди во тьму, — сказал Дима. — Тебя же никто не заставляет.
Над танцплощадкой зазвучала новая песня — женщина печально спрашивала у темного неба, луны и двух бредущих по пляжу фигур в темных плащах, где она сегодня, и жаловалась, что не знает, где ей найти не то себя, не то еще кого-то — последнее слово было неразборчивым, но это не имело значения, потому что дело было не в словах и даже не в музыке, а в чем-то другом, в том, что все вокруг тоже погрузилось в печаль и размышляло, где оно сегодня и как ему найти не то себя, не то что-то еще.
— Нравится? — спросил Митя.
— Ничего, — сказал Дима. — Главное достоинство в том, что она не понимает, о чем поет. Так же, как твой приятель, который не нашел ничего лучше, как пожалеть свет, уходя в темноту.
— Это не мой приятель, — сказал Митя.
— Ну и правильно, — сказал Дима, — я бы с таким тоже никаких дел иметь не стал. Понимаешь, все, что вызывает жалость у мертвецов, основано на очень простом механизме. Если мертвецу показать, например, муху на липучке, то его вырвет. А если показать ему эту же муху на липучке под музыку, да еще заставить на секунду почувствовать, что эта муха — он сам, то он немедленно заплачет от сострадания к собственному трупу.
— Выходит, и я тоже мертвый? — спросил Митя.
— Конечно, — сказал Дима, — а какой же еще? Но тебе это хоть можно объяснить. А потому ты уже не совсем мертвый.
— Спасибо, — сказал Митя.
— Пожалуйста.
Они поднялись на набережную. Доминошники уже исчезли, от них остались только колеблемая ветром газета, несколько сдвинутых ящиков, пустые пивные бутылки и рыбья чешуя; из-за меланхолии, которую навеяла музыка, казалось, что они не просто разошлись по домам, а рассосались в окружающей тьме — для полноты ощущения не хватало только их выветренных скелетов рядом с бутылками и чешуей.
— А чего это ты о танцплощадке заговорил? — спросил Дима.
— Я там был сейчас. Спустился даже, посидел немного. Очень странно. Вроде видно, что все они мертвые, прямо как из гипса. Знаешь, есть такая игрушка — два деревянных медведя с молотками? Двигаешь деревянную палочку взад-вперед, и они бьют по наковальне.
— Знаю.
— Так вот там то же самое. Все танцуют, смеются, раскланиваются, а посмотришь вниз — и видишь, как под полом бревна ходят. Взад-вперед.
— Ну и что?
— Как ну и что? Ведь летели-то они все на свет. А как ни летай, светится только танцплощадка. И получается, что все вроде бы летят к жизни, а находят смерть. То есть в каждый конкретный момент движутся к свету, а попадают во тьму. Знаешь, если бы я писал роман о насекомых, я бы так и изобразил их жизнь — какой-нибудь поселок у моря, темнота, и в этой темноте горит несколько электрических лампочек, а под ними отвратительные танцы. И все на этот свет летят, потому что ничего больше нет. Но полететь к этим лампочкам — это…
Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово.
— Не знаю, как объяснить.
— А ты уже объяснил, — сказал Дима. — Когда про Луну говорил. Луна и есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий.
— Да нет, — сказал Митя. — Свет настоящий. Свет всегда настоящий, если он виден.
— Правильно, — сказал Дима. — Свет настоящий. Только откуда он?
— Что значит «откуда»? От Луны.
Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово.
— Не знаю, как объяснить.
— А ты уже объяснил, — сказал Дима. — Когда про Луну говорил. Луна и есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий.
— Да нет, — сказал Митя. — Свет настоящий. Свет всегда настоящий, если он виден.
— Правильно, — сказал Дима. — Свет настоящий. Только откуда он?
— Что значит «откуда»? От Луны.
— Да? А тебе никогда не приходило в голову, что она на самом деле абсолютно черная?
— Я бы сказал, что она скорее желто-белая, — ответил Митя, внимательно поглядев вверх. — Или чуть голубоватая.
— Скажи. Пять миллиардов мух с тобой, конечно, согласятся. Но ведь ты не муха. Из того, что ты видишь желтое пятно, когда смотришь на Луну, совершенно не следует, что она желтая. Я вообще не понимаю, как этого можно не понять. Ведь прямо вверху висит ответ на все вопросы.
— Может быть, — сказал Митя, — но у меня, к сожалению, ни одного из этих вопросов не возникает. Впрочем, я тебя понял. Ты хочешь сказать, что когда я смотрю на Луну, то вижу солнечный свет, который она отражает, а сама она не светится. По-моему, это не важно. С меня достаточно того, что свет существует. И когда я его вижу, то главное, что есть во мне, заставляет меня двигаться в направлении к свету. А откуда он, какой он — это все не особо важно.
— Ну хорошо. К Луне ты двигаться не желаешь. А к какому свету ты идешь сейчас?
— К ближайшему фонарю.
— А потом куда?
— К следующему.
— Ладно, — сказал Дима, — давай тогда поставим эксперимент на одном насекомом.
Он вытянул вперед руку, сделал такое движение, словно повернул невидимый выключатель, и вдруг все фонари на набережной погасли.
Митя остановился.
— А к какому свету ты направишься сейчас? — спросил Дима.
— Ну ты даешь. Как ты это сделал?
— Именно так, — сказал Дима, — как ты подумал. Договорился с монтером, чтобы тот сидел в кустах и ждал, когда я дам ему знак. И все это исключительно для того, чтобы произвести на тебя впечатление.
— Я так подумал?
— А разве нет?
— Ну, в общем, да. Правда, не совсем так. Я действительно подумал про монтера и про знак, но только не про кусты.
— Про кусты ты тоже подумал.
— Да, я не о фонарях. Я о Луне. Точнее, о лунном свете и Чехове, но это не важно.
— Что? Мысли читаю?
— Да нет, это я сам могу. Чужие несложно. Я о фонарях.
— Очень просто. Если ты ответил себе на один вопрос, то можешь управлять всеми видами света.
— Какой вопрос? — спросил Митя.
— Вообще лучше самому задать его себе, но поскольку ты не очень склонен это сделать, тебе задам его я.
Дима выдержал паузу.
— Луна отражает солнечный свет, — сказал он. — А свет чего отражает Солнце?
Митя молча сел на скамейку и откинулся на спинку.
Было тихо; ветер шевелил листву над головой, и шум моря сливался с последними нотами затихающей песни — казалось, этот смешанный звук идет на самом деле от желтого круга висящей в небе танцплощадки. Потом добавился рокот приближающегося к причалу прогулочного катера, и слева появились его медленно наплывающие огни.
— American boy, уеду с тобой, уеду с тобой — Москва, прощай, — взвились над танцплощадкой два чистых юных голоса, и долетел аккомпанемент балалаек, простой и трогательный, как платье пионерки.
5. Третий Рим
Крохотный планер пронесся так близко от выступающих из горного склона зубьев скал, что на мгновение почти слился со своей тенью, и над столиками летнего кафе раздался дружный вздох. Скользящий в небе треугольник, похожий на серебристую ночную бабочку, в последний момент развернулся и полетел над морем, приближаясь к пляжу. Сэм зааплодировал, и Артур перевел взгляд на него.
— Вас это так впечатляет? — спросил он.
— Как вам сказать, — отозвался тот. — Я в молодости занимался чем-то подобным, поэтому в состоянии оценить чужое мастерство. Пройти так близко к скалам лично я не решился бы.
— А я вообще не понимаю, зачем так бессмысленно рисковать жизнью, — сказал Артур.
— Мы с вами, если задуматься, тоже рискуем ею каждый день, — заметил Сэм.
— Но ведь, согласитесь, по необходимости. А взять и просто расшибить лоб о скалы очень не хотелось бы.
— Это верно, — сказал Сэм, задумчиво следя за треугольником, который опять повернул к скалам, — верно. А откуда они стартуют?
— Вон гора, — сказал Артур. — Видите?
Далеко за пляжем и поселком виднелась невысокая гора, длинная и пологая, на вершине которой можно было разглядеть несколько разноцветных планеров. Сэм вынул маленький коричневый блокнот с золотой надписью «Memo executive», что-то в нем записал и даже схематично зарисовал пляж, поселок и пологую гору.
— Там все время восходящий поток, — сказал Артур. — Поэтому они ее и облюбовали.
Подошла официантка со строгим, как у судьбы, лицом и молча сгрузила с подноса на стол тарелки, бутылку шампанского и несколько бокалов. Сэм недоуменно поднял на нее глаза и сразу отвел — на щеке официантки был огромный багровый лишай.
— Заказывали, — пояснил Артур.
— А, — улыбнулся Сэм. — Я уж и забыл.
— У нас ресторанная категория, — сказала официантка. — Можете правила посмотреть. Ожидание до сорока минут.
Сэм рассеянно кивнул головой и поглядел в свою тарелку. В меню блюдо называлось «бiточкi по-сiлянскi з цiбулей». Оно состояло из нескольких маленьких прямоугольных кусочков мяса, лежавших в строгом архитектурном порядке, целого моря соуса справа от мяса и пологой горы картофельного пюре, украшенной несколькими цветными точками моркови и укропа. Картофельное пюре лавой наплывало на куски мяса, и содержимое тарелки походило на Помпеи с птичьего полета, одновременно странным образом напоминая панораму приморского городка, которая открывалась со столика. Сэм поднял вилку, занес ее над тарелкой и заметил сидящую на границе пюре и соуса молодую муху, которую он сначала принял за обрывок укропной метелочки. Он медленно протянул к ней руку — муха вздрогнула, но не улетела, — осторожно взял ее двумя пальцами и перенес на пустой стул.
Муха была совсем юной — ее упругая зеленая кожа весело сверкала под солнцем, и Сэм подумал, что английское название — «greenbottle fly» — очень точное. Ее лапки были покрыты темными волосками и кончались нежными розовыми присосками — словно на каждой из ладоней призывно темнело по два полуоткрытых рта, а талия была тонка настолько, что, казалось, могла переломиться от легчайшего дуновения ветра. Застенчиво подрагивающие крылья, похожие на две пластинки слюды, отливали всеми цветами радуги и были покрыты стандартным узором темных линий, по которым без всякой крыломантии можно было предсказать ее простую судьбу. Глаза у нее тоже были зелеными и глядели немного исподлобья, а со лба на них падала длинная темная челка, из-за которой муха казалась даже моложе, чем была, и производила впечатление школьницы, нарядившейся в платье старшей сестры. Поймав взгляд Сэма, муха чуть покраснела.
— How are you? — спросила она, старательно выговаривая слова. — I’m Natasha. And what is your name?
— Сэм Саккер, — ответил Сэм. — Но мы можем говорить по-русски.
Наташа улыбнулась, показав ровные белые зубки, перевела быстрые глаза на презрительно улыбающегося Артура и сразу помрачнела.
— Я не помешала? — спросила она и сделала такое движение, словно собиралась встать.
— Да как вам сказать, — процедил Артур, глядя в сторону.
— Ну что вы, — быстро вмешался Сэм, — наоборот. Разве может такое очаровательное существо кому-нибудь помешать? Шампанского?
— С удовольствием, — ответила Наташа и двумя пальцами взяла протянутый Сэмом бокал.
— А вы тут живете? — спросил Сэм.
Наташа отхлебнула шампанского и утвердительно кивнула.
— Родились тут?
— Нет, — сказала Наташа, — я родилась очень далеко, на севере.
— А чем занимаетесь?
— Музыкой, — ответила Наташа, поставила бокал на стол и сделала такое движение, словно растягивала перед грудью эспандер.
— Да, — сказал Сэм, переводя взгляд с двух бугорков под блестящей зеленой тканью Наташиного платья на дешевый серебряный браслетик между заприсосьем и запястьем, — интересно было бы вас послушать.
— Простите, — подал голос Артур, — вы не возражаете, если я отойду позвонить? Арнольда долго нет.
Сэм кивнул головой, и Артур пошел к будке автомата, зажатой двумя кооперативными ларьками. Возле будки стояла очередь. Артур, заняв в ней место, принялся разглядывать книги, разложенные уличным торговцем прямо на газоне.
Наташа открыла лежавшую у нее на коленях сумочку, достала напильник, с недоумением посмотрела на него, кинула назад и вытащила маленький косметический набор.