– Сядем к очагу, – сказал он, – очень я устал от тяжб. Ты ж не за судом в дом явился? Поговорим просто, а служанкам велю подать угощение. Дочь! – он обернулся ко мне, я сидела как камень. – Позови их, далеко ли ушли, пусть готовят обедать.
Я выбежала стрелой из дома. Девушек нашла, но сама назад не явилась. Не могла я вернуться и снова сесть перед глазами Талая. Взяла его коня от коновязи, отвела в теплую клеть, где наши кони стояли, стала чистить и кормить как своего.
Когда пришел Талай, я расчесывала его коню золотую шелковую гриву.
– Легок ли ветер, царевна? – с улыбкой обратился ко мне конник. Я вздрогнула и обернулась. Кровь бросилась в лицо, а в ноздри словно ударил знакомый запах Талая – хотя я знала, что он пришел с мороза, что дома не был целую луну и не мог пахнуть родным очагом, мне это всего лишь показалось. – Те, ты мне его испортишь, – смеясь, говорил он и трепал по шее коня: – Будет теперь сюда убегать, где ему еще взять такую ласку?
Я опустила руки и стояла, обмерев, как водой облитая, не смогла даже ему улыбнуться.
– Что ты, царевна? – встревожился Талай. – Или я обидел тебя? Прости! Я благодарен тебе за заботу. Или что-то стряслось? Или духа злого увидала за мной?
Я смотрела на него и пыталась понять, знает ли он, притворяется или нет?
– Злой дух в доме у нас поселился, люду грозит войной, – молвила наконец.
Улыбка сошла с губ Талая. Темными стали глаза.
– Царь ничего не сказал!
«Не знает!» – возликовало во мне, и я тут же все рассказала.
Мрачен и темен стоял Талай. Сквозь отдушины уже попадало мало света, но я видела, как тяжел стал его взгляд.
– Что будешь делать? – спросил он тихо.
– Что же мне делать? У меня нет выбора, я Луноликой матери дева. Но как избежать войны? Отец стремится ее отсрочить, надеется, мы откормим скот и спокойно уйдем отсюда.
– За этим я и приходил, – сказал Талай. – Оуйхог – богатая, но тяжелая доля. Ветра там дуют безжалостные, морозы суровые. Деревьев нет, чтобы строить дома, мы поставили кочевые палатки, в скалах скрывшись от ветра. Кизяка на обогрев не хватает. Дети болеют от холода, люди – от ветра. Две семьи уже откочевывают назад.
– А что скот?
– Овцам да козам, верблюдам еще там хорошо, красным вашим оленям на приозерных болотах будет привольно. Царских коней же я туда не поведу.
– Что же делать?
– Я сказал твоему отцу: земля та благая, но не дается легко. Если брать хотим ее, дома для людей надо строить. Еще людей брать, вести в тайгу, рубить деревья и волочь на Оуйхог. Иначе все уйдут оттуда, не переживут зиму. Как с Оуйхога я сейчас спускался, здешние морозы мне показались летом. Там же пока молоко доишь, оно успевает замерзнуть.
– Что ответил отец?
– Обещал уже завтра созвать людей, дать лошадей для работы и отправить на Оуйхог. Хотя бы два дома в эту зиму построить да клеть, все бы жили.
Я закивала и опустилась на сено. Ясно мне стало: о войне нет у отца мыслей. Для работы не меньше полусотни человек он сейчас отправит, полсотни – потом. Все это – воины, которых в войне никто не заменит. Сколько охотников рыскает по тайге, сколько пастухов откочевало в горы – он никого не зовет. О войне не думает он. О свадьбе думает.
– Своими словами ты мне ноги подбил, Талай. Вижу я, что спасения нет для люда, если будет поход из Степи.
Он сел со мной рядом, смотрел сквозь густоту сумрака.
– Я знаю, как тебе быть, царевна. Позови сегодня степского царя в дом братьев Ату на сбор молодежи. Я тоже туда приду. Я затею с ним ссору и убью его.
Я обернулась – сквозь темноту не было видно его лица. С удивлением подумала тогда, отчего мне самой это в мысли не упало. Не будет Атсура – не будет брака, войны не будет, все спокойно станет. Но потом иное родилось у меня в голове.
– Нет, Талай. Степь мстить придет за царя, обернется хуже.
– Ты сказала, царевна, что не царь он в Степи. Если наследника у него нет, опять разброд начнется, будут делить власть, а о нас забудут. Но, если хочешь, я не сам задену его, а сделаю так, чтобы он оскорбил меня, и пойду к твоему отцу, испрошу поединок. Тогда честный для нас будет бой.
– Атсур крепкий воин, отчего ты уверен, что победишь его?
– Иначе не может быть: я буду за тебя драться.
Он говорил просто и твердо. Я задумалась. Быть может, это и есть выход. Отец не разрешит Талаю поединок с Атсуром, каково бы ни было оскорбление, он гость в нашем доме. Но почему должен биться он? Отчего не я сама?
– Ты верный подсказал выход, но это должен быть мой бой.
Талай хотел что-то ответить, как вдруг отворилась дверь и явилась фигура, темная на фоне белого снега. Я вскочила – решила, что вернулись братья, – но человек заговорил, и я узнала Очи.
– Те, какие славные кони в этом закуте! Или отбились от табуна?
Я рассмеялась и обняла ее. Мы не виделись с тех пор, как вернулись с Оуйхога, и я очень обрадовалась ей. Вся в снегу, в шубе с затянутыми рукавами, с волчьей накидкой она была настоящим ээ-охотником, явившимся с гор.
– Те, воин-дева, – засмеялся Талай. – Тебя никогда не знаешь, где встретишь!
– Хе, – усмехнулась она. – Дайте поставить коня. К тебе в гости спустилась я, Ал-Аштара.
– Как горностаи? Всю зиму ты думала зверовать, – я смеялась.
– Волков в этот год много. Задрали мою собаку, пришла за новой. А ты, Талай, коня моего не посмотришь? Стал западать на левую заднюю: шишка как будто под копытом. Он один у меня, не хотелось бы потерять.
– При свете посмотрю, – сказал Талай. – Сегодня же приходите на сбор в дом братьев Ату. И гостя захвати, Ал-Аштара.
Он вывел своего коня, поправил чепрак и ускакал. Вечер уже сгустил воздух, небо осветилось звездами, и снег искрился.
– Э, я вижу, вы тут о встрече, а я помешала, – хитро проговорила Очи. Она поставила коня с краю и на ощупь снимала седло. – Те, ничего не видно. А что за гость у тебя? Мне в доме места хватит ли?
– Ты права, сестра, волков много расплодилось в этом году: степские к нам пожаловали. Видела шатры ниже по склону? То степского царя люди, живут там, а едят с нашего стола. Он же сам у отца гостем.
– Степской царь – что за новость? Я вижу, духи не зря загрызли мою собаку, чтобы я в стан воротилась. Степские… даже поглядеть любопытно.
– Они гоняют соколами лисиц у Пенной реки, где селения темных. Еще не воротились.
– И что, ты правда пойдешь сегодня на сборы? Никогда не ходила. Я буду с тобой.
– Как хочешь, Очи, – отвечала я ей, у самой же мысли поскакали вперед: о том, что задумал Талай и что из этого может выйти.
Мы отправились в дом братьев Ату все вместе: я, Атсур и Очи. Санталай не поехал, как ни любил посиделки, но словно чуяло его сердце дурное. Отец тоже понял, что я что-то замышляю.
– Остались бы дома, – говорил он. – Если жаждете развлечений, велю позвать сказителей.
– Пусть увидит гость наших людей, не все же на охоте ветер глотать, – сказала я на это.
Атсур согласился так, будто все эти дни этого ждал. Я была в тот вечер почти любезна с ним. Догадался ли он, что я нечто замыслила, не знаю, но лицом был весел. Очи смотрела на него лукаво, исподтишка, однако помалкивала. Только когда мы тронулись шагом, – она сидела сзади на моем коне, – бросила мне в самое ухо:
– Степской царь дик, как волк, но хорош. Не зря я с тайги спустилась.
И тихонько хихикнула. Я не успела ей рассказать, с чем приехал Атсур.
Дом Ату был уже полон. У коновязи храпели кони, прикрытые от мороза войлоками, от них шел пар. Мы привязали своих и вошли.
Как всегда, людей в этом небольшом и уютном доме было столько, что казалось, сесть уже негде. Оба брата женились, но были еще бездетны, потому продолжали принимать у себя молодежь. Один жил в этом доме с женой, а другой выстроил новый дом по соседству. Он в эту зиму ушел зверовать в тайгу, и второй брат был за хозяина. Рядом с хозяйкой сидела замужняя женщина с покрытым белым шелком лицом в знак того, что носит в себе дитя. Я догадалась, что это жена второго брата Ату.
Все обернулись на нас и отвечали на приветствия. Я опустилась к очагу, а люди, казалось, застыли камнем, не спуская с Атсура глаз. Он по своему обычаю снял с бритой головы шапку, прижал к груди и поклонился всем коротко. Такое смирение, такая простота была на его лице, что я сама, не проживи с ним столько в одном доме, подумала бы, верно: какой добрый человек!
Ату поднялся и проговорил:
– Верно ли то, что я вижу царского гостя из далекой Степи?
Атсур вновь наклонил голову, и был он весь воплощение скромности, простоты и трепетной любви к нашему люду.
– Меня зовут Атсур, я вырос среди вас и приехал к царю красного люда с делом – и по велению сердца.
– Атсур – царь над степскими, – сказала я. Мне невыносима стала его скромность. Он же вновь наклонил голову.
– Меня зовут Атсур, я вырос среди вас и приехал к царю красного люда с делом – и по велению сердца.
– Атсур – царь над степскими, – сказала я. Мне невыносима стала его скромность. Он же вновь наклонил голову.
– Что ж, проходи, царь. Будешь высоким гостем в нашем простом доме. Тебе, царевна, мы тоже рады. Так давно тебя не было в этих стенах, что я и не знаю даже, чем обязан чести.
– Это я пригласил их, – сказал тут громко из угла Талай. – Я сказал нынче царевне: приходи в дом Ату, приводи волка степского, почему только царские дети забавляются травлей, почему обычному люду не увидеть это чудное создание? Что, царь, верно ли говорят, что в степи у всех растет хвост, поэтому вы пылите, когда скачете, – заметаете след?
Люди рассмеялись бы, на сборах подобные шутки обычны. Кто-то и правда хихикнул, но остальные молчали как убитые: недопустимо дерзки были слова Талая чужому царю.
Атсур еще не успел сесть и опустил на конника тяжелый взгляд. По голосу, по этим развязным словам могло показаться, что Талай пьян, но из угла ответили глаза злые и спокойные, как у барса. Трезв был конник, трезв и расчетлив, как на охоте на хищника, но мне показалось, что от напряжения его трясет.
– Я не знаю тебя, воин, но вижу, не любишь ты меня и мой люд, – ответил Атсур. – Если мы чем-то обидели тебя, скажи, я накажу обидчика и верну ущерб.
– Твои люди обидели всех нас. С той войны не вернешь убытки. Если одни не помнят, то помнят другие. И не забудут.
– Я заплатил за ту войну пленом, смертью отца и распрей в родной земле, – сказал Атсур, и голос его неожиданно стал резок. Но он быстро взял себя в руки и продолжил спокойно: – Но я рад, что вырос у вас: я узнал вас и полюбил ваши обычаи. В душе я – такой же конник, как ты. За тем и приехал сейчас: объединить хочу наши народы, сделать то единение, какое есть у меня самого в сердце, и положить между нами вечный мир.
Я испугалась, что сейчас он прилюдно объявит о сватовстве. Мои ладони похолодели, и я готова была в тот же миг кинуться на него с кинжалом. Но тут вступил Ату. Как хозяин, он понял, что гроза не принесет в дом добра, и поспешил увести разговор. Поднося чашу хмельного молока, он сказал:
– Это хорошие вести, царь, мир приносит больше, чем война. Выпей же и веселись с нами. Я вижу, ты полон дум о людях. Оставь их сейчас рядом со своим конем. Здесь мы проводим зимние ночи за тем, что шутками отгоняем алчных духов.
Атсур принял чашу и выпил. Занялся разговор, люди спрашивали его о Степи, о том, во что одеваются там люди, в чем живут, что едят и какими словами приветствуют друг друга. Он отвечал, иногда с шуткой, и все были довольны и удивлялись, как хорошо знает Атсур наши слова. Я видела, как Ату отвел Талая к выходу и стал что-то внушать с тревожным и недовольным лицом. Конник соглашался, кивал, но взгляд его оставался злым, и смотрел он только на Атсура. После вернулся в свой угол и глядел оттуда, как Зонар некогда любил наблюдать за всеми из угла. Порой он тоже задавал вопросы, но совершенно уже безобидные, и Атсур отвечал ему, как и любому. Вечер шел мирно.
Я же стала терять мысль, ради чего мы пришли. Озиралась осоловелыми глазами и смотрела на Атсура, как на странную дикую куклу. Хозяйка жарила в жире шарики теста, вылавливала большой ложкой и складывала на блюдо, его передавали по кругу, и все ели хрустящие шарики, а после опускали пальцы в ароматную воду. Один Атсур обтирал пальцы об шубу, втирая жир. Наши воины скинули шубы с левого плеча, и были видны их рисунки под ключицей, на плечах, на лопатках и шее. Атсур же снял шапку с красной, бритой головы, на макушке у него качался только один пучок волос, и сидел в шубе, будто не было жарко. На шее у наших воинов лежали резные гривны, поблескивая золотом, Атсур на шее ничего не носил, зато на одном пальце было большое кольцо с темно-зеленым камнем. У него все было не так.
Но окруженный нашими людьми, Атсур стал казаться ненастоящим. Он словно вышел из сна и никогда под солнцем не жил. Мне непонятно было, отчего эти дни он тяготил меня, казался опасным. Страхи мои притупились, я спокойно сидела среди своих, согретая шутками и теплом. Иногда мы смотрели с Талаем друг на друга, и я думала: зачем ему искать ссоры? Я сама убью в поединке этого ненастоящего человека. Сама заставлю его вернуться обратно в сон.
Вопросы кончились, разговоры рождались и умирали в разных концах дома. Очи принялась шумно, со смехом рассказывать о своей охоте, о том, как ночевала на дереве, а волки загрызли ее собаку.
– Мне нужен хороший пес, – говорила она, – меняю на двух куниц. Если приучен на древесного зверя, дам три. Кто знает, у кого взять? В этом ли стане, в другом – мне все равно.
– Ты, дева, славная охотница, как я погляжу, – сказал Атсур. – Зачем тебе пес? Я привез соколов, поехали завтра со мной на охоту.
– Сокол в лесу ни к чему, – сказала Очи. – Но с тобой я поеду, мне интересно.
Другие молодые воины тоже стали проситься. Атсур звал всех как добрый хозяин.
В этот момент ко мне скользнула женщина с платом на голове, взяла мою руку и шепотом сказала:
– Царевна, я так рада, что ты здесь, Бело-Синий послал тебя! Положи руку мне на живот, пусть Луноликая даст мне легко родить ребенка, и будет он крепким и смелым воином. В прошлый раз забрала она его из меня на третьей луне…
Глаза ее темно блестели через прозрачную занавесь. В голосе были страх и надежда. Я положила ладонь на круглый твердый живот.
– Благодарю тебя, царевна, – сказала она, будто я избавила ее от боли.
– Рожай воина, – я сказала. – Он нужен нашему люду.
И она вернулась на свое место, а я застыла, охваченная новыми мыслями. Луноликой матери дева хранит люд, дает помощь в родах, победу в битвах, оберегает от бед. Не того ли, что сделала сейчас эта дева, хочет и мой отец – дать защиту люду через меня? И не будет ли тогда шаг мой тоже служением Луноликой? Доля найдет тебя, даже если на дальние откочуешь стоянки, с чужими станешь жить, – сказал ушедший в Бело-Синее воин, и каков бы он ни был, духи через него тогда говорили, ведь земное кочевье его подходило к концу. Доля найдет тебя…
– Царевна, – услышала я вдруг голос хозяина. – Ты лишь однажды посетила наш дом, но мы до сих пор помним, как ты пела сказание. Будь добра, спой снова. Когда еще сюда придешь.
Все стали меня просить, сняли со стены многострунный нун, но я не чуяла веления духов.
– Нет, друзья, не буду сегодня петь.
– Отчего же? Я и не знал, что ты умеешь, покажи, царевна. – Атсур так живо стал просить, что я ощутила злость, но сдержалась.
– Пусть другой, если хочет, споет, а я не буду, – ответила спокойно. Люди приуныли от моего отказа, но тут подал голос Талай:
– С нами Ашкопай из нижнего стана. Этим летом он сказывал на выпасе у своего отца. Я был там, лечил кобылу с белым пятном на боку. Хорошо ли ходит кобыла, Ашкопай?
И все люди обратились к юному мальчику, только этой весной прошедшему посвящение. На его еще детской шапке с красными шариками, свисающими по краям, были фигурки ястреба и быка – знак хлебопашцев из нижнего стана по роду и табунщика, объездчика молодых лошадей по доле. Сам же он был на удивление худ и бледен, и не подумать, что сможет усмирить жеребца. Когда о нем заговорили, его кожа пошла красными пятнами – и лицо, и руки, и шея. Он был ярко рыж и конопат, что на льдисто-белой коже было очень заметно. Худая шея торчала над плечами нелепо и хрупко, как у жеребенка, еще плохо стоящего на ногах. Я решила, что это от голода, который сильнее, чем везде, был в нижних станах.
– Будешь ли петь, Ашкопай? – спрашивали его. – Слышишь ли духов?
– Буду, – кивнул он, справившись со смущением, и ему дали нун. Он удобно устроил его на коленях и пробежался по струнам. Его руки, в веснушках до самых плеч, были тонки, жилисты, а пальцы – длинны. От рыжины или от света ламп даже ногти его казались желтыми. Золотой мальчик, пришло мне в голову в тот миг.
Он настроил арфу, позвал духов и запел. Очень скоро рассказ захватил его. Закатив глаза, отдалившись от всех, он видел и чуял все то, что шептали ему духи, а нам в уши влетало. И скоро сумел он людей за собой увести. Словно в дремоте все сидели и грезили.
Как после сладкого сна, не сразу возвращались люди. Иными, светлыми глазами переглядывались.