– Сейчас царевна точно кобыла упрямится, но станет мне женой, присмиреет. Пока я все по ее капризу делаю, а она только брови гнет. Потом ей это время сладким сном покажется. А как поедем в Степь, я тебя с собой возьму. Там осыплю золотом, лучших коней дам, лучших соколов и сокольничих, псов поджарых для загонной охоты – все тебе подарю.
– Отчего ты уверен, что поедет с тобой царевна? – спросила Очи.
– Разве не видишь, что она изменилась, иначе смотрит, а порой такой взгляд кинет – так лишь невеста на жениха глядит, поверь, мне это известно.
– Она верная дева Луноликой и вождь воинов. Она не отступит от доли.
– Но ведь и ты дева Луноликой, а по лесу с мужчиной ездишь одна и ничего не боишься.
– Я не такая, я дикая и без стыда живу.
– Вот и она стыд забудет. Верное средство дали мне перед дорогой сюда. Оно уже действие возымело, точно знаю.
– Какое же средство? Кто дал?
Задумался Атсур.
– Хитра ты! – усмехнулся потом. – Да можно ли тебе открыться? Ты одного с ними корня.
– В тайны твои я не лезу, не хочешь – молчи, но меня со стойбищенскими не смешивай! – резко отвечала Очи, и он сразу потерял страх.
– Погоди, лесная дева, не серчай! Скажу тебе: дали мне наши ворожители зеркало, я передал его царевне еще до того, как сам ее встретил. Так говорили мне: если увидит дева свое отражение, всем сердцем прикипит к дарителю. Царевна хоть и воин, а все равно девой остается. Все вы любите созерцать свою красоту, в какой бы печали, в каких бы раздумьях ни жили. Ал-Аштара не исключение.
– Меня тоже, царь, приворожить хочешь, предлагая подарки? – Очи засмеялась.
– Нет! С тобой того не надо. Как сам я открытым сердцем к тебе потянулся, так и ты, вижу, тянешься ко мне. Тебе уже тяжел твой пояс, верно же, дева? Сними его, пустые все наговоры, никто и не узнает, как со мной без него останешься.
Они остановились у быстрого, незамерзающего ручья. Очи будто в мыслях своих блуждала, не отвечая Атсуру, он же изловчился, обнял ее и попытался к себе привлечь.
– Шеш, царь! Я говорила, что такого нельзя со мной, – сказала Очи строго, но не вывернулась.
– Почему же? Чего ты ждешь? Или не доверяешь мне? Или противен?
– Не противен. Но рано сейчас. Да и не верю я, чтобы царевна уехать с тобой согласилась. Пойдешь завтра со мной?
– Те, заладила – пойдешь да пойдешь! Пойду, раз так хочешь, а сейчас дай губ твоих.
– Шеш, царь! – сказала Очи еще строже, но он не послушал, тогда рукоятью плетки ударила она его в основание шеи. Он поперхнулся, закашлял, а она подтолкнула коня, перешла ручей и как ни в чем не бывало отправилась дальше.
Все это я видела своими глазами, догнав их у ручья. Потемнело мое сердце от обиды на глупую мою, неверную Очишку. А Атсур, отдышавшись, нагнал ее.
– И верно дикарка, – заговорил громким злым голосом. – И манишь, и играешь, и не даешься в руки. Не так себя девы во всех племенах ведут! Все ласку любят, а ты – волчица.
– Не волчица, а лесная дева. И не время сейчас, – не оборачиваясь, отвечала Очи. – Я же сказала: завтра откроются двери, завтра приедешь – совсем другой буду. Ласковой. До смерти ласковой! – вскрикнула вдруг весело и рассмеялась. – Вот увидишь!
С этим они скрылись в тайге. Другой тропой возвращались, моих следов не видели, и я, незамеченная, нашла прежнюю дорогу и быстро, только снег из-под лыж, пустилась в стан.
Я влетала в дом, точно ветер с горы. Очи и Атсур прискакали раньше и сидели у очага. Как ни в чем не бывало сидели и ели похлебку, отец и Санталай беседовали с Атсуром, а больше и не было в доме людей, кроме мамушки. На меня подняли они глаза, и я, опускаясь к очагу, сама не знала, как взгляну на них, какие слова скажу.
– Будто алчного духа ты увидала, дочь, – молвил отец. – Что случилось, откуда летишь?
Я приветствовала очаг и вдруг сказала:
– Мать Табити! Как же спокойно ты смотришь на все, что без нас в этом доме творится? Почему не лопнула со стыда, видя позор? Или мало маслом мажем тебе бока? Почему терпишь и не скажешь, что чужие собаки в доме жируют, что чужие люди не гостями, а грабителями стали?
Из самого сердца прозвучали эти слова, и все встрепенулись, обратили взгляды ко мне. Тогда только поднялась я и гневно на Атсура с Очи посмотрела. Не изменилось ее лицо. Отец же спросил:
– О чем говоришь, Ал-Аштара? О чем жалуешься огню?
– Жалуюсь и огню, и вам, царям, на людей из степи, что силой у нашей служанки женское взяли. Где ваша защита, цари!
Нахмурился Атсур, отец стал мрачен.
– Верно знаешь?
– Верно. Сегодня сама видела, как степняк темной девушке заступил дорогу, но моя плетка остановила его. Девушка все мне потом рассказала. А та служанка не ходит к нам второй день, сказавшись больной, ты помнишь об этом, отец.
– Знаешь ли, кто сделал это? – спросил Атсур.
– Я твоих людей не разбираю. Сегодня лицо мерзавца отметила моя плетка. Других же сам суди.
– По нашим законам за такое злодей может быть убит родными девы в поединке, – сказал отец Атсуру. Тот не взглянул на него. – Но темные – стыдливы и кротки, за судом они ко мне не пойдут. Ты сам суди своих людей.
Молча продолжал сидеть Атсур, и лицо его было прежним, хотя видела я сокрытый в нем гнев. Потом резко поднялся и вышел. Как морозом сковало нас всех.
– С тобой еще слово молвить хочу, Очи, – сказала я негромко. – Выйдем или здесь говорить будем?
Она подняла на меня прозрачные свои глаза, но смотрела без тревоги.
– Я не знаю, о чем говорить хочешь.
Спокойствие ее, звериное бесстыдство меня и взбесили, и успокоили: Очи оставалась собой. Каким бы путем ни шла она, все же это была моя Очи. Мы отошли в угол и закрылись ото всех.
– Я была сегодня у лога, где некогда вы с Камкой жили, – начала я, и легкая улыбка тронула губы Очи. – Или знаешь уже, о чем скажу?
– Знаю. Неужели снова твой помощник-ээ привел тебя? Добрый у тебя ээ.
– Нет, нынче случай привел.
– Те, да в этот раз чуяла я, что чьи-то глаза меня видят, – усмехнулась она. – Я в своем лесу всегда это чую.
– Ты как дитя, будто не понимаешь! – сказала я в раздражении, что она остается спокойной. – Очи! Не о своей чести я говорю и не о чести девы Луноликой – не мне вспоминать о том нынче. Но ты сговор ведешь с чужеземным царем, понимаешь? Если б другой кто это был и отец узнал, сразу велел бы разорвать лошадьми как предателя.
– Скажи ему. – Очи только пожала плечом. – Что ж не сказала? Ты же все слыхала.
– Очи! Что тебя замутнило?! Или что-то тебе посулил он, подкупил тебя? Или правда полюбился крепче, чем прежний воин, так что вновь ты готова оставить и люд свой, и долю?!
Глаза ее вспыхнули – будь нож, убила бы меня. Пылающим шепотом заговорила:
– В эту ночь начинается время алчных духов, не поминай, царевна, того, кто живым в их мир взят. Никого, кроме него, не пускала я себе в сердце и только со смертью забуду его. Но то моя тайна, и ты, не имевшая подобного горя, об этом не говори!
Эти слова, тяжелые и жестокие, меня отрезвили. Я замолчала, потом взяла ее руку и погладила по ладони.
– Прости, Очи. Я не хотела ранить тебя. Давят меня эти дни. Не знаю уже, что говорю.
Она закрыла глаза, и лицо было каменным, бледным, губы стали тонкими нитками на этом лице, словно кровь из них отступила. После с трудом она их разжала и молвила:
– От того, что в себе носишь, не убежишь, сестра. Хоть к дальним стоянкам откочуй… И хотела бы, да ничего не забыла. Ошиблась тогда: через себя перепрыгнув, хотела великим камом стать. Но духи надо мной посмеялись: жертву готовила им, страшную жертву, из собственного сердца вырезанный живой ком, а они ее сами забрали. Не успела ее принести им.
– Так решил Бело-Синий. То была плата за замысленное преступление. Не заслужил тот охотник смерти такой от тебя…
– Не нам с тобой говорить об этом. – Она открыла глаза. Они словно замерзли и потемнели, как темнеет, замерзнув, озерная вода. – Больше я не позволю такому статься, все жертвы моей рукой впредь пойдут к алчным духам, чтобы за то они вечно служили мне. И рука не дрогнет, нет в ней больше сомнений, нет мягкости в сердце, бездомный охотник ее с собой в нижний мир забрал. Есть во мне нечто, я знаю, что влечет мужчин. Если бы я захотела, половина охотников свои дома побросала бы и за мной по лесам бродила. – Как змея, злая улыбка скользнула по ее лицу, но глаза не изменились. – Но мне того не надо. Больше, чем хочу, мне не надо.
– Чего же ты хочешь?
– Приходи завтра в лог, туда, где вытекает каменная река. Ты это место знаешь, там кони Камкины когда-то ходили. Сама все увидишь. – Тут она впервые теплее на меня посмотрела. – И не бойся, о предательстве не помышляю, а если удастся мне все, сама благодарить меня станешь. Ты же добрая, сестра, мягкая, тебе не справиться с той затравой, что вокруг тебя собралась. А я справлюсь. Только пораньше приди, до света, чтоб с нами не встретиться.
Я хотела спросить у нее еще, но тут в дом вошел красный с мороза Атсур, и в руках его были волосы, как обрубки конских хвостов.
Он подошел к отцу и опустился перед ним на одно колено.
– Царь, я сделал свой суд над теми, кто оскорбил твоих слуг. Я не мог убить их, я мало взял с собой людей. Но я узнал виноватых и велел высечь их, а хвосты с их голов приношу тебе.
Он положил перед отцом отрезанные с макушек черные волосы.
– Для вас это ничто, – продолжал Атсур, – но они вернутся домой с позором, как воины, бежавшие с поля боя.
– По нашим законам труса разрывают конями, – сказала я, возвращаясь к очагу. Атсур обернулся ко мне.
– Ваши законы суровы, я их запомню. Мы же иначе судим: трус в этом бою может богатырем стать в следующем. Позора достаточно ему, а не смерти.
– Только если это будет бой с его женой, – пошутил Санталай, и мужчины расхохотались.
– А какой суд был бы над этими злодеями дома, в Степи? – спросила я.
– У нас не было бы суда над ними, царевна, – ответил Атсур.
Я не спала в ту ночь. Странные видения посещали меня, но были это лишь грезы, не сны. То виделось мне, что во весь опор скачу на гнедом коне, но вот кончилась под ним земля, и мы падаем вместе – но я вздрагивала и приходила в себя. То виделся бой, в каких еще не бывала, и враги обступают, но стоило мне ударить клевцом, как они рвались, будто бурдюки, и темная вода из них вытекала. Я чувствовала себя в грязи – и просыпалась.
Наконец поднялась с постели Очи, подошла к сосуду с водой у двери – высокий, стройный старинный сосуд из рога был у нас, за ночь вода в нем замерзла, и донеслось, как Очишка ломает тонкий лед, – отпила, а после, неслышная, скользнула из дома. Чуть позже поднялся Атсур, натянул сапоги с шумом и, шатаясь спросонья, на ощупь двинулся к двери.
Он вышел, и я осталась как перед началом скачек: все напряглось, ожидая нужного мига. Не знала, как выждать время, чтобы и не опоздать, и не столкнуться с ними. Потом, поняв, что никто не вернется, встала, обулась, затянула шубу потуже, опустила уши у шапки – все делала неспешно, чтобы, проснувшись, никто не решил, что вслед за ушедшими спешу. Но никто не проснулся или виду не подал. Я же от самой двери вернулась к очагу, наклонилась и попросила помощи у Табити.
С тем и вышла. Пурга улеглась, но была еще непроглядная ночь, самое морозное время. Я нацепила лыжи и короткой дорогой побежала в лог. Следы Атсурова и Очишкиного коней мне подсказали, что они встретились на опушке и поехали вместе. Я же пустилась иным путем.
Холодная, застывшая тайга, полная алчных духов. После пурги особенно тихо, по звездам уже ясно, что скоро поднимется Солнцерог, но он еще спит на вышних холмах. Мои лыжи скрипят о мерзлый снег, и больше нет звуков в мире.
Я быстро добежала до лога, вышла к нему с верхних отрогов и, спускаясь, о том только думала, чтоб не показаться на глаза Очи и Атсуру. Ничего не было вокруг видно, кроме темных деревьев, но я замедлила бег, приближаясь к открытому месту. Каменная река – язык осыпи – спускалась с горы и пересекала весь лог. Летом под камнями и правда течет вода, ее слышно, и камни влажные. Но воду ту не достать, не напиться, сколько ни поднимай валуны. Зимой вода замерзает, а камни не видно под снегом. Коням опасно здесь – переломают ноги. Камка потому и держала табун в этом месте, потому что река была ему преградой, вожак знал, сколь она опасна, и водил табун стороной. Сам же лог открытый, с легким настом, привольно пастись на крутых южных склонах. Но сменился вожак в табуне, и Камка на новое место перегнала его.
Я спустилась к руслу этой странной реки и осторожно пошла вдоль него. Я не знала, где Очи и Атсур, и, чтоб найти их, стала смотреть иными глазами, как учила нас Камка.
И только сделав так, поняла, отчего именно сюда вела Очи жертву для алчных духов: они кишели по всему руслу, будто откупорили сосуд. Меня скорчило от омерзения, и больших сил стоило держаться. А они выходили из своего мира, разлетались над тайгой или вдруг падали в снег, сливались вместе, меняли форму… И слышалось шуршание сухих их бесплотных тел, и в шуршании этом мерещился тихий шепот: «Крови! Крови!»
Тут показались Атсур и Очи. Медленно выехали они из тайги и направили коней к руслу. Я свернула к деревьям и притаилась. Сонм алчных духов продолжал шуршать и клубиться. Очи стала озираться. Их разговор не долетал до меня, но я поняла: она искала лучшее место. Они приближались, и вот нас разделяли уже только русло реки – и сонмы темных духов.
– Отъедь, царь, сто шагов вверх, держись на ту трехголовую лиственницу, – расслышала я голос Очи. – Но не давай коню шагать вправо, под снегом камни.
– Ты куда? – Голос Атсура был странен. Я понимала: он уже не доверяет Очи. То ли сердце что-то подсказало ему, то ли даже степские чуют таежных духов.
– Я отъеду к моей старой землянке. Там схоронено кое-что, что хочу подарить моему первому избраннику. Но где это место, ты не должен знать. Отъедь, стой и жди. Как выйдет солнце, станешь моим.
Атсур расхохотался:
– Это ты станешь моей, дева! Так говорят.
– Нет. – Очи покачала головой. – Как хотела, так и сказала. Езжай, царь.
А сама развернула коня и стала спускаться к деревьям по другую сторону горы. Атсур же поехал выше по руслу. Я осталась на месте, хотя Очи лучше видела теперь, чем степняка.
Небо стало сереть, звезды исчезли. Смутным сделался воздух, сумеречным, как бывает перед рассветом. Мне ясен был Очишкин замысел: к рассвету алчные слетаются в одно место, где проводят день. Очи, верно, знала, что русло каменной реки и есть их гнездовище.
Атсур отъехал, как было велено, спешился, ходил, согреваясь, охлопывал себе плечи руками. Очи не искал, думая, что она спустилась вниз по склону. Она же стояла чуть в стороне, и я видела, как уже готовит лук. Спокойная, ждала только нужного мига.
Солнцерогий олень показал свой первый венец. Горы зарделись, свет выплеснулся в небо, озаряя их спины, но в логе было еще темно, даже как будто темнее стало. Зашуршали ээ-борзы, слетаясь к щели в свой мир. От их облика меня мутило. Осмелев, я поднялась из своего укрытия и увидела, что Очи уже целит стрелу.
Но в этот миг на склоне появился барс. Так близко от Атсура, как только можно вообразить: и трех прыжков не разделяло их. Солнце уже скользнуло по верхушкам черных деревьев на восточном склоне, осветило дальнюю белую стену гор. Атсур замер под взором истинного царя.
Отчего подошел он, всегда осторожный, так близко, зачем проложил свой путь именно там в ту минуту? Это потом, когда все свершилось, Очи поднималась туда и нашла остатки его добычи. Ночь вблизи нее провел царь и уходил с рассветом. Атсур спугнул его в логове. Но тогда мы этого не знали и смотрели в трепете, как замер он на вершине холма.
В этот момент я со всей ясностью вспомнила нашу с Очи охоту в дни посвящения и поняла, что Атсуру не стать жертвой Очи: с этого часа он принадлежит барсу, и не нам отнимать у царя добычу. Это же поняла и Очи.
Все потом случилось быстро. Конь Атсура, завидев хищника, взвился на дыбы, но царь успел удержать его за узду. Конь бился и ржал, но Атсур был силен и не пускал его. А обернулся – нет уже горного властелина. Лишь на миг появился он среди снега, тень от камня, напоминание о смерти, и так же исчез. Атсур вскочил на коня и начал спускаться.
Но Очи уже сложила лук в горит. И я, и она знали: не тронул его барс сейчас – после вернется, но убьет свою жертву. Занималось утро, шуршание духов стихало, и я видела, как слетаются они на Атсура и его коня, привлеченные страхом смерти.
А Очи, выехав из-за дерева, чтобы увидел ее степской царь, прокричала:
– Благодари владыку наших гор, Атсур! Жизнь тебе подарил он сейчас! Только не мой ты отныне и моим уже не станешь! Больше меня не увидишь! Прощай!
И, повернувшись, быстро пустила коня на открытое место, протянула плеткой – птицей взвился конь и помчал ее прочь из лога по бесснежному склону, поднимая копытами белую морозную пыль. Сколько ни бил своего конька, ни кричал на него Атсур, сколько ни звал он Очи и ни клял барса, было ясно: ему ее не догнать.
Я видела, как, взбешенный, он слез с коня и стал сечь его плетью по морде, глазам и шее, как кричал и ругался на своем языке. А ээ-борзы вились вкруг него и несчастного коня, и сердца их, я знала, отныне будут полны растущей болью и страстью – пока целиком не достанутся духам.
Угомонившись, он отправился в стан по своим следам, а я заскользила обратно. Я знала, что буду там раньше и буду ждать его с отцом, чтобы сказать свое слово. И теперь я твердо знала, каким ему быть.
Стан весело курился дымами. Сверху, из тайги было видно, как маленькие светлые домики привязаны к Бело-Синему за тонкие ниточки. Весело было в залитом солнцем, ослепительном мире. Мне стало легко, будто носила тяжелую ношу, но вот скинула. Так легко и просто, так просто и ясно. Словно от власти, придавившей меня, освободилась, когда увидала Атсура в логе – жалким перед истинным царем.