Наконец Каспай с царем на плече приблизились к лиственнице, где оставались двое не обнесенных хмелем пленных.
– Те, что смотришь, голый человек? И откуда ты здесь явился? Пей, хоть забудешь себя. Пей, говорю тебе, – гремел Каспай на всю поляну, а Аратспай поил черноголового чужеземца из бурдюка. Тот подставлял руки и глотал жадно – похоже было, что их в тот день не кормили. Царь в этот момент соскользнула с плеча Каспая и склонилась над больным. Тот уже не стонал и не метался, а откинулся навзничь и тяжело, прерывисто дышал. Лицо Каспая стало горьким, когда он увидел его.
– Те! – протянул он и прищелкнул языком. – Но не обдели и его, брат Аратспай. Пусть глотнет сладкого перед смертью.
Воин склонился над больным. Алатай видел, как Кадын сама приоткрыла ему губы и разжала зубы. Дальше он не понял, что случилось, хотя смотрел во все глаза: Аратспай сделал вид, что поит чужеземца, но еще ни капли не попало тому в рот из бурдюка, а они с Кадын уже отпрянули и замерли, внимательно на него глядя.
Все произошло очень быстро. Кадын с Аратспаем еще не успели подняться с колен, как чужеземец принялся биться и корчиться, будто в последних судорогах. Крупный пот выступил у него на лбу, лицо исказилось, мышцы скрутило. Его друг, оттолкнув Каспая, припал к нему. Но он не кричал, не звал на помощь, он молча и зло обернулся на Кадын, будто проклиная от всего сердца. Алатай понял, что он догадался тоже, что она отравила больного.
Тот уже стонал в голос. Охрана, преодолевая вялость от хмеля, подходила с разных сторон.
– Те, похоже, не увидеть ему больше рассвета, – сказал Каспай громко. Охрана уже собралась и что-то выкрикивала, но было видно, что они плохо соображают, что творится.
– Мертвый в кочевье – лишний груз, – как бы объясняя им, сказал Аратспай.
– И то верно, брат, – подхватил Каспай. В этот момент чужеземец простонал совсем уже слабо, вывернулся всем телом и застыл. Даже дыхание, казалось, не колыхало больше его грудь.
– Унесите его, – сказала Кадын холодным голосом, будто не она только что убила этого человека. – Отрубите голову и верните желтолицым. Они должны довезти ее своему государю. – Она показывала руками, что надо делать, чтобы и желтые поняли. Те уже были под чарами отвара и только вяло залепетали что-то, когда Каспай одним движением разорвал веревку, связывающую чужеземцев, взвалил на плечо легкое тело и быстро вышел из ограды, скрывшись в темноте. Рабы взирали на все молча и тяжело. Что они видели и понимали, одурманенные, нельзя было узнать. Только черноголовый друг иноземца глядел на царя с болью и ненавистью.
Как только Каспай с безжизненным телом скрылся в темноте, Алатай выпрямился и стал бесшумно, пятясь, уходить за деревья, а затем, развернувшись, пустился через лес, огибая загон, вниз, к ручью. Тревога, бившая его все это время, достигла такой силы, что сидеть на месте он не мог. Ни одной мысли в его голове не было, но он чуял всем сердцем, где должен сейчас быть.
Он не добежал до ручья, а наткнулся на Каспая в двадцати шагах от тропы. Выскочил к нему с шумом, топотом, сбитым дыханием, будто за ним гнались, и замер, уставившись на безжизненное тело чужеземца, лежащее на земле. Каспай как раз поднимался с колен и тоже замер, сурово глядя на юного воина. В руках у него был мешок, в каких хранят соль, даже в темноте Алатай видел, что мешок пропитан кровью, и невольно зажмурился: он понял все, догадался, что было в мешке, и ему до тошноты не хотелось видеть обезглавленное тело.
– Ты кто? – спросил Каспай.
– Алатай, – ответил тот и открыл глаза, коря себя за слабоволие.
– Духи послали тебя. Я не могу оставить его, – сказал Каспай. – Возьми это, беги, отдай царю.
Царю?! – охнуло в сердце у Алатая. Но он только кивнул, взял мешок и припустил к загону со всех ног, стараясь не дышать глубоко, чтобы не чуять запах свежей человеческой крови.
Уже у загона, входя в свет факелов, он догадался затянуть на лице уши шапки. Ему подумалось, что царь может его узнать, и он испугался одной этой мысли.
В загоне все оставалось так же, как он видел из леса, даже как будто все сидели в тех же позах и с тем же выражением пьяного тупого недоумения на лицах. Стоило Алатаю войти, как все повернулись к нему, невесть откуда взявшемуся человеку, и цепче других смотрела Кадын. Алатай, тоже не сводя с нее глаз, подошел и протянул мешок. Он хотел бы сказать что-то равнодушное, но не сумел – глаза снова зацепились за темное пятно крови, и его замутило.
Кадын взяла мешок, развязала, заглянула внутрь хладнокровно, потом опустила руку и потянула голову за светлые волосы. Алатай приказал себе не жмуриться и не отворачиваться – вот сейчас появится мертвое лицо, страшное, искаженное лицо иноземца, миг назад бывшего живым, и до чего же спокоен царь, до чего ж ее сердце равнодушно к жизни и смерти, что так легко достает руками отрубленную голову человека, которого сама только что отравила! Она удовлетворенно кивнула, стянула мешок и отдала в руки ошалевшему охраннику:
– Передашь это своему царю. И не смей говорить, как ты не сберег раба, если хочешь сберечь свою жизнь. – А потом крикнула боевым голосом: – Уходим, воины! Праздник еще не закончился!
Аратспай подхватил ее на свои широкие плечи, и вся линия с гиканьем и пьяными песнями вышла из загона и двинулась по тропе к ярмарочной поляне. Алатай, растерянный, чувствуя себя забытым, стоял и смотрел, как они уходят. Но уже удаляясь, царь обернулась и бросила на него взгляд, и он тут же сорвался с места, следуя за ними.
Они отошли от загона, и вдруг Алатай заметил, что царя нет на плечах поющего Аратспая. Так же шумно линия продолжала путь, а он свернул в сторону и снова пустился к ручью.
Он и правда нашел их там – Кадын, Каспая и мертвого чужеземца. Тот лежал у самой воды, и Кадын, опустившись на одно колено, поила его из крошечного сосуда. Алатай так растерялся, что не сразу понял, что голова у чужеземца на месте.
– Он умер, умер, – с печалью и жалостью бормотал добросердечный Каспай. – Отпусти его, царь. Пусть идет в Бело-Синее. Мы опоздали.
Больной и правда был столь слаб, что не мог даже глотать, царь поддерживала его голову, чтобы он не захлебнулся. Жидкость вытекала у него изо рта, стекала по щекам и капала на траву. Но все же что-то попало ему в желудок – вдруг тело его снова стала бить судорога, потом он закашлялся, и только Кадын успела перевернуть его на живот, как его вырвало.
Когда она опять положила чужеземца на спину, он глубоко и тяжело дышал, а потом открыл глаза и обвел всех затуманенным, но сознающим взором. Царь черпнула воды из ручья, омыла ему лицо и дала напиться.
– Где плащ, Каспай? – спросила Кадын. – Ему надо тепло.
– Ему надо в чертог дев, царь, – отозвался Каспай. Казалось, он сам стал соображать плохо от всего, что увидел. Алатай же почти не чуял себя и не понимал, что творится. – Только там могут помочь. В чертоге…
– Он не доедет, – сказала Кадын, вглядываясь в лицо чужеземца. Тот все еще смотрел кругом большими глазами, и недоумение в них было близко к безумию. – Ему нужен брат, залог его жизни. Ты можешь стать ему братом, Каспай?
– Те! Уже трижды я резал руку с верными друзьями, царь! – отозвался тот с горечью. – Четвертого быть не может.
– Четвертого быть не может, – повторила царь, не сводя глаз с чужеземца, и эти слова прозвучали прощанием. – Воин! – вдруг обернулась она к Алатаю. – Воин, кто ты? Давно ли ты посвятился?
– Две луны назад, – ответил он глухо, с трудом разжимая губы и чувствуя, как шерстяные уши шапки намокли от дыхания.
– У тебя уже есть побратимы?
– Нет, царь.
– Воин, подойди сюда. Дай свою руку. Духи привели тебя в этот час.
Как завороженный, Алатай приблизился и протянул правую ладонь. Быстро, одним движением царь рассекла кожу повыше запястья сперва ему, потом чужеземцу, и стала сцеживать кровь в подставленную чашу.
– Молока нет, будет вода, но от этого ваш союз не станет слабее, – сказала она, потом передала чашу Алатаю, и тот сделал глоток с замиранием сердца, чуя вкус крови. Остальное она отдала чужеземцу, тот откинулся навзничь, лишь пригубив, и забылся.
– Воин, ты теперь отвечаешь за чужую жизнь своей жизнью, – сказала Кадын, глядя Алатаю в сердце. – Скачи в чертог дев, отвези больного. Надо успеть за два дня. Дольше ему не продержаться. Это далеко, но ты успеешь. Возвращайся потом, я тебя награжу.
– У меня нет коня, – молвил Алатай. Он чуял себя так, будто глотнул хмеля, а не крови.
– Возьмешь коня Каспая. Мы думали, ему ехать. Но видно, это твоя доля. Ступай.
Алатай кивнул, и царь тут же поднялась с колен и канула в темноте леса. Было слышно только, как шумит ручей.
– У меня нет коня, – молвил Алатай. Он чуял себя так, будто глотнул хмеля, а не крови.
– Возьмешь коня Каспая. Мы думали, ему ехать. Но видно, это твоя доля. Ступай.
Алатай кивнул, и царь тут же поднялась с колен и канула в темноте леса. Было слышно только, как шумит ручей.
– Те, времени мало, воин, – отвлек Алатая Каспай. – Пошли.
Вместе они подняли чужеземца на плаще и стали закреплять на спине коня. Все случившееся еще не осело в сердце Алатая.
– Скачи же, – сказал Каспай. – Конь добрый, умный, поможет. Но торопись, не поторапливаясь. Иначе весь яд перемешается у него с кровью.
Алатай уже сидел в седле и готов был крикнуть «йерра». Он чуял уже, что жизнь его изменилась. Еще раз предстало перед ним все, что только что произошло, и чудо, несомненное чудо, которым царь вернула жизнь чужеземцу, вдруг так поразило его, что он развернул коня.
– Друг! – крикнул в спину уходящего Каспая. – Послушай, друг! Но как же голова? Я ведь сам видел в мешке голову, светловолосую человеческую голову!
– Хе! Ты видел то, что хотела показать Кадын. Думаешь, ей сложно сделать так, чтобы все видели, что она хочет? – усмехнулся Каспай. – В мешке была голова, да. Овечья, белорунная голова. Я сам отрубил ее сегодня утром.
И он зашагал к торговой поляне.
Глава 3 Счастливый мир
Стоял темный час ночи. В маленьком походном шатре, где умещалось только три человека, было душно от огня и красно от светильников. Меднолицый толмач сидел, склонившись над разложенным на коленях свитком, и быстро писал расщепленной на конце палочкой. Похожие на хворост знаки ложились ровно, сверху вниз. Толмач поднимал глаза, взглядывал на царя и снова продолжал работу.
Кадын дремала, отвалившись на седельные подушки, пахнущие сухой травой и конским потом. В этом шатре не было ничего для удобства, даже простых подушек или постели. Кадын спала, чуть смежив глаза, и, верно, сама не знала, что спит. Ей казалось, что она все еще слушает наставления учителя, что мудрость, которую вынес он с Шелковой дороги, все еще звенит в шатре. Но она спала. Лицо ее было усталым, тревога проступала на нем, и было это лицо брошенной девочки, а не грозного царя, управляющего людом. Вглядываясь желтыми глазами, острыми, точно жало подземной осы, толмач разбирал эти черты как письмена и снова писал.
Вдруг по ее телу пробежала судорога, и она очнулась.
– Ты все пишешь, учитель. О чем?
– Познавая соседей, мы познаем самих себя. Я описываю юного царя соседствующих с нашим народом варваров, – улыбнулся Го, не поднимая глаз. – Эти люди носят штаны, застегивают одежду на левую сторону и не умеют писать своей истории и законов, поэтому мы зовем их так.
– И каков же их царь? Я хочу тоже узнать о нем.
– Он силен и крепок, мужествен и статен. В нем видна кровь его предков-барсов. Его глаза – сияние горных вершин, его руки – вековые деревья. На его плечах табунам пастись, на его спине – отарам отдыхать. Его ум и хитрость страшат врагов, и все народы из дальних земель едут к нему на поклон. Только мне одному известна его тайна, но я никому не скажу, а иные не догадаются: что этот молодой, грозный царь на самом деле – юная дева-воин.
Кадын тихонько засмеялась:
– Ты сам учил меня не слушать лесть, Го. И кому нужна ложь в твоих записях?
– Что ты, царь, это не ложь, это я слышал, как описывают великих воинов прошлого ваши сказители, – отвечал он, и она опять рассмеялась.
– Как ты хитер и гибок! Но зачем ты это пишешь, старый учитель?
– Я сохраняю историю. Пройдет много лет, быть может, никто не сможет вспомнить ни о нашем, ни о вашем народе, но найдут мои записи, прочтут и вспомнят.
– Кому тогда мы будем нужны, Го?
– Тот, кто умер, но не забыт, бессмертен. Так говорят мудрейшие.
– Это пустое, – поморщилась Кадын. – Бессмертия нет. Тело смертно, а памяти достойно лишь то, что рождает боевой дух в сердцах. Если ни нашего, ни вашего люда не станет, в ком будет память рождать боевой дух, кто сможет гордиться тем, что помнит о нас?
– Ваш люд не имеет письма, ему достаточно преданий, но и это он легко оставляет и идет дальше. Наш народ бережет память, складывает ее в кладовую и готов всегда обратиться к ней, чтобы узнать, как жили в прошлом и правильно ли живем мы теперь. Ваш люд устремлен в будущее, наш народ смотрит в прошлое, чтобы удержать настоящее. Я не знаю, что лучше, такова разность наших путей.
– Я тоже не знаю, что лучше, Го. Как и не знаю, есть ли будущее у люда, забывшего прошлое и меняющего свое настоящее, как шапку, в зависимости от направления ветра.
– Не стоит думать так о своем люде, Кадын. Думая дурно о породившем нас дереве, мы гнием сами.
Она сжала губы, глядя в огонь, не в силах ни ответить, ни согласиться.
– Ты мудр, как сорока, Го. Скажи мне, что ты прозреваешь в нашем люде? – спросила наконец. – Столько забот окружает меня, что мне тяжело оглянуться вокруг, чтобы что-то понять.
– Свой Путь есть равно у человека и у люда, царь. Я говорил тебе это. Путь бесконечен и непостоянен. Он определяет облик люда, все его наклонности, обычаи, но он меняется, и это залог долгой жизни люда. Если Путь застынет, люд исчезнет. Мудрость правителя – позволить Пути течь своим чередом. Так говорят мудрейшие: если, управляя, правитель отдалится и встанет позади, народ будет любить такого правителя. И сам сделает все так, как будет для его блага, а значит, и для блага правителя.
– Эта мудрость слишком глубока для меня, Го. Мне приходится пока самой скакать по землям и налаживать жизнь. Скажи лучше, каким ты видишь будущее моего люда, пока глашатай не объявил о начале торгов.
Старый Го погладил плешивый подбородок. Он думал так долго, что Кадын поднялась и стала раздувать огонь в очаге. Когда он разгорелся, она повесила котел с водой, и тогда Го сказал:
– Я вижу смену народов, царь. Когда Путь меняется, один народ порождает другой, изменяя при этом обличье. Я вижу, что ты правишь уже другим людом, не тем, что был у твоего отца, и ни ты, ни я еще не знаем его.
Кадын села и закрыла глаза, словно слова эти причинили ей боль, и она терпела. Толмач сказал:
– Расскажи, царь, что угнетает тебя. Год за годом я нахожу на твоем лице новую думу, но, рассказывая мне о жизни люда, ты говоришь только о войнах и набегах, о скотине, конях, золоте и торговле, но никогда – о том, что по-настоящему тревожит тебя. Ты хороший царь, я знаю, выстроить жизнь люда тебе не сложно. Но тяготит тебя другое, то, на что не хватает одной воли.
– Я долго не знала сама, что это, – нехотя заговорила она. – Сердце чуяло, но глаза были слепы. Я была занята другим и не знала своих людей, не знала, к чему прирастает их сердце. Нынче, видя все, я теряюсь.
– Расскажи, Кадын. Быть может, старая обезьяна еще пригодится тебе.
Она снова закрыла глаза, готовясь говорить долго, а когда открыла, взгляд ее стал холодным.
– Ты говорил, Го, что, когда Путь народа меняется, один народ порождает другой и так происходит испокон веков. Я тоже вижу, что правлю другим людом, не тем, что был у моего отца и деда. Я не знаю этот люд. И боюсь узнать его. Дед мой помнил кочевье. Он привел наш люд в эти горы, и здесь остались мы, потому что были они хороши. Отец мой помнил кочевье от деда и в любой миг готов был сняться, если позовут духи-братья к Золотой реке. Мне тяга в кочевье досталась с кровью, и голос ээ-торзы, грифа, я слышу с детства. Но долгие годы он молчал о кочевье. Молчал, но пробудился с того дня, как отец отдал мне царскую шапку. Я ждала, не торопила людей. Дорога вызреть должна, ты сам говорил. Я укрепляла люд, боролась с голодом, ходила в набеги сама и отбивала набеги степских. Но вот все стихло, люд размножился и окреп. Скоро нам станет тесно в горах. Я уже слышала о бедных семьях, кто снимается и уходит искать счастья. Я не хочу дробить роды и терять люд. Я стала спрашивать глав о кочевье. Но те тупили глаза и молчали. И тогда я прозрела. Они не хотят кочевья. Они вросли в эти горы. Лесные люди сидят нынче передо мной на сборах. Их сердца поросли мхом, точно лиственницы в тесном лесу. Они привыкли к оседлости. За их домами уже не телеги, а тяжелые лари, набитые скарбом, и это приковало их к земле. И еще другое их приковало.
– Что же это, царь? – спросил Го, видя, что она замолчала, силясь подавить в себе проснувшийся гнев.
– Чем больше я настаивала на кочевье, тем мрачнее они становились, – сказала она. – И потом признались, что не хотят покидать эту землю, она их, потому как родичи похоронены в ней. Сердце мое зашлось гневом: испокон веков люд Золотой реки отправлял своих предков на пастбища Бело-Синего. И вот нынче все изменилось: люди кладут своих родных в землю, лишая их вышнего пастбища. Как могло такое случиться? Вот то, чего я не могу понять. Бурые лэмо изменили Путь моего люда.