Хотя дни шли, Кадын отчего-то не распускала линию, и Алатай жил с ними как младший, чистил коней и следил за огнем, сказывал вечерами сказки, которых знал великое множество. Воины еще приглядывались к нему и не все ему доверяли, они еще помнили, как явился он к ним. Он мечтал заслужить дружбу этих сильных мужчин – и Кадын, конечно, Кадын, о ней он думал постоянно.
Он понимал, что его жизнь в линии еще не решена и места своего он пока не нашел. У него не было даже коня, лишь то оружие, с которым он явился. Он рад бы был поехать к отцу и забрать все, что нужно для службы, но Кадын его не пускала.
– Каспай дал тебе своего коня, на нем и езди, – говорила она, и Каспай только кривил губы под усами. – Я же пока не хочу, чтобы ты возвращался в свой дом. Из одной воды в другую не так легко перейти, как тебе кажется.
Алатай понимал ее и был согласен: порой он обмирал, представляя, что сделает с ним отец, когда узнает, что он попал на службу к царю. Пусть лучше не знает до поры, а если уж узнает, так когда все совершится окончательно. Пока же, Алатай чуял это, его ветер только начал меняться.
Хотя и то еще не ускользало от него, что царь ему пока до конца не верит. Не хочет отпускать потому, что не верит. Он был для нее из рода Зонталы, и хоть он сам знал, что уже оставил отца и все, что тот внушал ему, она испытывала его, присматривалась. Он вспыхивал, когда замечал это, но старался не держать обиды: она права, он Зонталов, хоть и сменил дорогу, но на шапке его всегда будут зверьки рода. Надо было как-то показать, что он сам пришел сюда, а не род привел его на этот путь. Он искал удобного случая, чтобы доказать свою верность, и скоро такой представился.
Был день без учения, пустой и серый. Воины праздно ходили по лагерю, многие уехали в стан, Алатай бродил меж палаток один, не зная, чем занять себя. Кадын не появлялась, старших воинов тоже не было с утра. Серые тучи низко ползли над урочищем, дальних гор не было видно вовсе. Смутное предчувствие тянуло Алатаю сердце от вида этих сонных, полных дождя туч. Пытаясь унять сердце, он вышел на край лагеря, взглянул в сторону стана – и увидел, как летит оттуда всадник, приближается к лагерю, придерживая на голове шапку. Это был Аратспай, и чутье подсказало Алатаю, что скачет он за ним, позвать его хочет к царю.
Тревога и ожидание бились в груди, когда он вошел следом за старшим в царский дом, приветствовал очаг. Вокруг огня, кроме Кадын, сидел Каспай и неизвестный воин, по знакам на шапке – из кузнецкого стана. Алатай недоверчиво покосился на него: подумалось в первый миг, что это отец ищет его через соседей и речь идет о нем.
– Алатай, ты вырос в земле торговцев, где люди давно стали отдавать своих мертвецов лэмо, – заговорила Кадын, и голос ее был холодный и чужой, голос царя. Алатай подтянулся, чуя серьезность этого разговора. – Скажи, что ты знаешь о лэмо? Известно ли у вас в станах, кто это и где они живут?
– Нет, царь, – помотал головой Алатай. Он был удивлен вопросом: ему не приходило в голову узнать что-либо про труповозцев, они всегда были ему неприятны.
– Хорошо, но откуда они приходят?
– Я не знаю, царь. Они выходят из тайги, если в каком-то доме случается смерть. Они чуют покойника как собаки. Они говорят, что приходят из счастливого мира, но никто никогда не разузнавал, где это.
– Как это странно, – пробормотала Кадын. – Как удалось им сделать так, чтобы никто никогда не задался простым вопросом: где они живут? Где проводят зиму? Как обходятся без домов?
– Говорю тебе, царь, это не люди! – сказал вестник с раздражением. Он слушал все это так нетерпеливо, что Алатай догадался: он уже донес царю и сказал то же, и его злило, что царь хочет услышать все это еще и от сосунка. – Выследить их не удается. Они уходят в тайгу ночью и двигаются словно хищники, в темноте они видят как лисы. И как бы внимательно за ними ни следить, они исчезают. Доходят до горы или каменистого распадка – и нет их, канули под землю.
По спине Алатая прошел холодок от этих слов – и тут словно кто-то толкнул в спину: вот оно, тот случай, чтобы заслужить доверие Кадын!
– Царь, ты хочешь выследить лэмо? О, царь, позволь это сделать мне! Я сумею, я знаю. Я уже ходил следом за ними и доводил их далеко.
– Ты следил за ними? – удивилась Кадын. – Зачем?
– Я хотел проверить себя, свой дар следопыта. Мне это нравилось. Я сумею и сейчас. Я все узнаю про них. Только вели мне, царь! Но надо торопиться: скоро сменится луна, а они лишь сейчас бродят среди людей в станах, а после канут в свой мир и будут выходить, лишь когда кто-то умрет. Выйдут, сделают из трупа куклу, набитую сеном, и уйдут до весны, когда можно будет похоронить куклу в землю.
Он заметил уже, какими злыми глазами глядит на него вестник, как задумчив стал взгляд у царя. Наверное, ей доносили другое, догадался Алатай. Ей говорили, что лэмо никак нельзя выследить. Те, тем хуже для лживых доносчиков, подумал он про себя.
– Я посылала уже лучших следопытов и охотников, – сказала Кадын. – И никто не смог завершить это. Никто не может даже понять, люди это или бесплотные духи.
– Они не духи, царь! – перебил ее Алатай, и вестник издал горловой звук и со злостью хлопнул себя по коленям. – Они не могут быть духами, их тела плотны, их видно глазами, а не иным зрением, каким мы видим бестелых.
– А еда! Ты видел, чтобы они питались? И есть ли у них запах? А следы? Они не оставляют следов на земле, тебе это известно? – крикнул вестник, и Алатай прикусил губу: ничего из этого он не помнил и не обращал никогда на это внимания.
– Шеш! – сказала Кадын. – Не место розни. Я услышала вас обоих. Духи бывают разной природы, и мы слишком мало знаем, чтобы понять правду о лэмо. Я не могу сейчас дать приказа, что делать.
– Но царь! – воскликнул Алатай. – Позволь! Позволь мне все узнать! Я смогу, я знаю!
– Хе, трясогузка, – усмехнулся Каспай в рукав. Аратспай покачал головой.
– Я не могу отпустить тебя, Алатай. Забудь, – сказала царь строго. – Идите все.
– Но луна сменится. Они уйдут, царь! – Алатай еще не верил, что она не послушала его.
– Ничего, доживешь до весны. К тому времени и у тебя над губой пух появится, – зло бросил вестник, проходя мимо него. Алатай зарделся, но ничего не ответил. Воины потянулись к выходу.
Заснуть не удавалось. Решение жгло грудь и зудело во всем теле. Мысли мелькали в голове, точно кони на скачках, и Алатаю стоило большой выдержки не показать волнения, спокойно закончить вечернюю трапезу, неспешно удалиться и лечь. Коня он заранее привязал с краю, чтобы можно было взять его, не потревожив остальных. На чепрак и седельную подушку лег сам, чтобы не искать. Он думал сперва отправиться вовсе без седла, но дорога могла быть долгой, а сбить чужому коню спину не хотелось.
Он решил выехать ночью, чтобы уже к следующему вечеру, если поедет горами, быть в стане отца. Это было бы лучше всего: он знал, что лэмо покидают станы в сумерках, а встретить кого-либо, кто мог бы его узнать, вечером он не боялся.
Весь день после разговора с царем он чувствовал себя так, словно его приподняли над землей. Сердце колотилось, хотелось сразу же сорваться, но он видел, как чутко следят за ним Каспай с Аратспаем: похоже, царь прочла его сердце и велела не спускать глаз. Он притворялся равнодушным, шутил со всеми и сделал вид, что о разговоре забыл, хотя все в нем кричало: вот то, чего ждет от тебя царь, и если не приказывает прямо, так только потому, что жалеет тебя.
Весь день Кадын не звала его к себе, а на закате он увидел, как уезжает она из дома в соседний стан. Лицо ее было бледно и хмуро, взгляд сумрачен и тяжел, она не отрывала глаз от холки коня и почти не правила. Казалось, она напрягает все силы, чтобы удержаться в седле. Алатай сжался.
– Она поехала к коннику Талаю, главе соседнего стана, – сказал Каспай, оказавшийся рядом.
– К Талаю? – удивился Алатай и зарделся: вспомнились непристойные шутки о коннике и царе, которыми кормил его Стиркс, и смутился оттого, что Каспай так просто говорит об этом.
– Когда была большая война, она упала с коня, и с тех пор ее мучают боли в голове и спине. Боль она умеет терпеть, сам видел, с какими ранами выезжала она из битвы, будто и не было этих ран, – сказал Каспай. – И если эта боль мучает ее, значит, она и правда непереносима. Из всех лекарей один Талай знает, как ее унять.
– Она ездит к нему лечиться? – невольно воскликнул Алатай. Его поразило, как просто разрешались дурные слухи.
– Талай умеет вправить кости, боль проходит и возвращается нескоро. Но царь посещает лекаря, только если становится совсем худо. Так что это верно: раз она едет к нему, значит, ей сильно стянуло голову.
Алатай провожал глазами понурого всадника, чуя, как сжимается сердце от сострадания и сильнее жжет желание послужить ей. Сделав вид, что подкармливает огонь в костре, он незаметно коснулся походного сосуда с углями.
– Талай умеет вправить кости, боль проходит и возвращается нескоро. Но царь посещает лекаря, только если становится совсем худо. Так что это верно: раз она едет к нему, значит, ей сильно стянуло голову.
Алатай провожал глазами понурого всадника, чуя, как сжимается сердце от сострадания и сильнее жжет желание послужить ей. Сделав вид, что подкармливает огонь в костре, он незаметно коснулся походного сосуда с углями.
– Помоги мне, мать Табити, – прошептал, быстро натирая маслом темный бок чаши. – Я не для себя – для нее. Не для себя – только для нее одной. Помоги.
После трапезы заснуть он так и не смог, лежал, словно обмерев, боясь неровным дыханием выдать себя. А потом вдруг увидел перед собой чудесную арфу, на которой было множество золотых струн, и она звенела и трепетала на ветру, будто легкие волосы. И уже когда совсем взяла его радость и нега от видения и стал уплывать он в таинственную даль, почудилось вдруг, что бок его грызет мышь, – и он тут же проснулся.
Было совсем темно и холодно. Высь говорила о том, что едва перевалило за половину ночи. Голова его была еще полна сонного тумана, но глаза не слипались. Рядом храпели воины, даже у костра не оставалось уже никого.
И тут метнулась от него в сторону мышка – его ээ – и покатилась шариком туда, где стояли кони. Миг Алатай смотрел на нее, не соображая, но вдруг кольнуло: значит, то был не сон, дух будил его, и пора, пора уже ехать. Как можно тише поднялся он, подхватил чепрак и подушку и бесшумно, как умел, пошел к коновязи.
Кони не всхрапнули, ничто не нарушило тишины. Сердце успокоилось, он двигался ладно и быстро. Ээ все время, пока он седлал Каспаева коня, прятался у того в гриве между ушами, сверкая внимательными глазками. Но как только он спустился с пригорка и готов был уже двинуться к торговому стану, дух слетел с лошади и метнулся в другую сторону. Алатай осадил коня и обернулся. Ээ сидел и ждал его в двадцати шагах. Алатая это озадачило.
– Туда! – махнул он рукой. – Туда, к перевалу.
Ээ не шелохнулся, будто не слышал. Ждал, что Алатай послушается. Того взяла досада.
– Я еду искать лэмо. Мне надо туда! Слышишь ты? Ты со мной должен быть! Слышишь?
Ээ не двигался. Сидел и ждал. Алатай понял, что упрямиться бесполезно. А может, лэмо живут здесь, совсем рядом? – упала мысль в голову. Он развернул коня и пустился следом за ээ.
Все было как в призрачных блужданиях на посвящении у Кама: конь мягко летел по влажной, пропитанной осенними дождями земле, ээ катился вперед, и Алатай не успевал замечать дорогу. Но вот ээ замедлил бег, и Алатаю стало казаться, что он бывал уже в этих местах: его вели к чертогу дев Луноликой.
Он удивился, когда понял это. Тут дух его метнулся обратно в гриву коню, и Алатай увидел, что выехал прямиком к шатру для больного, стоящему под склоном у чертога.
Земля вокруг была утоптана, в стороне, у ручья он заметил шесты – остатки бани. Спешившись, Алатай откинул полог и вошел. Отчего-то он был уверен, что его здесь ждут.
И тут ему показалось, что он сейчас ослепнет: так ярко после темноты горел огонь в шатре. Но еще ярче горели золотые волосы, легкая копна на голове статного воина, который сидел у очага. Одет он был в простую пастушью одежду, шапку держал на коленях. Но все же не чудной облик незнакомца, не светлый цвет его кожи и глаз, а именно волосы изумили Алатая. Он так растерялся, что не сразу узнал, что перед ним тот самый умиравший чужеземец, которого два дня вез он в чертог Луноликой и боялся за его жизнь больше, чем за свою.
Пока он стоял так, хлопая глазами, сбоку кто-то пошевелился, и Алатай заметил сидящую на месте хозяйки фигуру. Это была грузная старуха в драной шубе, порыжевшей и свалявшейся от времени шапке. Лицо ее под спутанными космами и лохматой шапкой разобрать было нельзя, да Алатаю было это и неприятно, его передернуло от брезгливости, как заметил он эту древнюю, как Табити, хранительницу очага.
– Те, вот и ты, – проскрипела она, пошевелившись на своем месте, будто только проснулась. – Приехал. Узнаешь брата? Забирай, будет как новенький.
– Он мне не брат, – сказал Алатай. – Это воин из далеких…
– Не брат? – перебила его старуха. Голос у нее был на удивление крепкий. – Отчего же? Воробей и журавль – все птицы, – она заскрипела, засмеявшись. – Что ж ты, воин, от сродства отказываешься? А с кем ты братался? Я чаю, шрам на руке еще не успел зарасти.
Откуда знает? – изумился Алатай и хотел было наклониться, вглядеться старухе в лицо, но она тут вся заскрипела и закряхтела, поднимаясь, а как ей это удалось, медленно, заваливаясь на левую ногу, отправилась к чужеземцу.
– Шеш, воин. Нажился ты здесь, хватит. Пора конной жизнью жить. Вот брат твой в нашем люде. С ним ступай, – говорила она, слегка подталкивая чужеземца в плечо и побуждая его подняться. Тот смотрел на нее, не вникая в слова, а Алатай только в этот момент начал понимать смысл того, что происходило: он кровно связан с этим человеком, чужим ему всем, и обликом, и языком, в нем нет ничего, что Алатай мог бы понять и назвать родным, лишь капля крови, самая малая капелька, запах, след – и кровь эта связывает их крепче смерти. Так сделал царь – но зачем, к чему ему этакий сродник? Алатай стоял пораженный и глядел на чужеземца во все глаза.
– Шеш, погоди! – вырвалось у него, едва он все понял. – Я не могу увести его сейчас, старая! Мне некуда его увезти!
Но старуха была глухая, она продолжала бормотать и его не слушала. И все подталкивала чужеземца, пока тот не понял, не поднялся и не шагнул к Алатаю. Тот испугался еще больше и взволнованно воскликнул:
– Старая, ты меня слышишь? Я не могу! У меня нет в этом стане ничего, даже коня! Что я буду с ним делать? Он и слов-то не понимает!
– Это уж ваша доля – его и твоя. А девы свое дело сделали, пора шатер освобождать. Или думаешь, легко было душу вернуть тому, у кого имени нет? Духи не видели его, духи не могли помочь. Те, да ты сам взгляни на него, глупая ты трясогузка! Это же дитя до посвящения, рослый ребенок! Ээ своего у него нет, имени нет. Как и живут-то чужеземцы, что полые деревья, без имени и защиты? Любой ээ его сломит. Гляди! – Она не смущаясь откинула шубу на груди чужеземца и показала висящий на ней золотой диск. – Это девы брешь его прикрыли. Видишь, бывает как.
Чужеземец смотрел на нее сверху вниз и вдруг понял ее по-своему и попытался диск снять.
– Шеш, что творишь! – зашипела она и стала прижимать диск к его груди. Руки у нее оказались неожиданно сильные, чужеземец растерялся. – Носи, носи, имени нет пока, вот и носи. И ты, трясогузка, следи, чтобы он его не снимал, – обернулась она к Алатаю. – Что с ним без имени станет, любой дух заберет!
– Но имя… – Алатай чуял, что горло у него пересохло, он не понимал, что ему теперь делать. – Откуда возьмет он имя? Или он должен пройти посвящение?
– Я сказала тебе: как переступишь порог, то ваша уже доля. Останется здесь и посвятится, не останется, уйдет, сгинет или поборют его ээ, замерзнет ли он зимой – то ведает один Бело-Синий. Он же твой брат. Младший. И пока имени у него нет, ты за него отвечаешь. Те! Что и говорить – наговорились. Идите отсюда оба, у меня очаг стынет, – оборвала она разговор и похромала к огню. Стала править угли и класть поленья, бормоча что-то недовольно и уже не оборачиваясь. Алатай смотрел на ее широкую согбенную спину и чуял себя обманутым.
– Шеш, и верно, чего болтать. Пойдем! – прикрикнул он на чужеземца, словно это он не закрывал рта, и вышел сам из шатра.
Моросил дождь, мокрый конь стоял понуро, поджимая заднюю ногу, и Алатай вдруг растерялся, не понимая, что теперь делать. Вернуться в стан, оставить чужеземца там? Но он знал, что тогда убежать не удастся, а там время уйдет, сменится луна, канут бурые лэмо. Что же делать? Брать с собой? Его взяло зло и досада, что так не вовремя, сбивая ему дорогу, выздоровел чужеземец.
– Те! И куда теперь тебя? – обернулся он к нему. Тот стоял спокойно, смотрел на него сверху вниз, и лицо его не выражало ничего. Казалось, он спит, или же уверен, что спит и все ему снится: эта ночь, этот дождь, чужая земля и странный мальчик, говорящий слова, которых он не может понять. Лицо чужеземца выражало покорность доле и даже любопытство, что ждет его в таком причудливом сне. – Умеешь сидеть на коне? – спросил Алатай, чуя, что гнев проходит. Ему не хотелось жалеть чужеземца, но ему уже было жалко его. Вдруг на какой-то миг он представил, что сам видит такой же сон, будто это он в чужой земле и не понимает ни слова. Холодом обдало сердце: это было страшно и дико.
– Алатай, – сказал он тогда и положил руку себе на грудь. – Меня зовут Алатай. – Он говорил медленно, и чужеземец его понял.
– Эвмей, – ответил он, указывая на себя. Голос и слова звучали непривычно. Алатай вскочил на коня и указал позади.