– Хорошо, – сказала Камка. – Выходи вон, пока дух твой жив.
Алатай на животе выполз из шалаша, и его вырвало. Тут же стало легче, он смог дышать полной грудью, но ноги держали еще слабо. Качаясь, он дошел до воды, чтобы попить, но оступился и упал в реку. Тут же вылез и решил больше не пробовать наклоняться к воде, проковылял к костру, стал прыгать вокруг огня, чтобы высохла одежда. Туман еще заполнял голову. Сквозь стены шалаша долетало до него смутное, странное пение – там Кам призывал сильнейших духов.
Слов не было в этой песне, лишь протяжное, словно ветер, завывание и постанывание. Алатай остановился, невольно сел и прислушался. Звуки уносили его в мутные, темные глубины, как будто в пещеру. Потом стали долетать крики, и всхлипы, и вздохи – и у него опять закружилась голова и перехватило дыхание. Перед глазами стало красно, ум заполнился образами, странными, жуткими, но различить, понять их Алатай не успевал: плыли, плыли ээ через голову, плыли, толкались, пока не вынесли дух из тела, выше и тела, и шатра, и темных, склоненных деревьев, а потом его откинуло навзничь и, как дым, растянуло над землей. Пошевелиться он уже не мог. Ему вдруг стало казаться, что он сидит под шкурой в камнях, и рядом с ним, бок о бок, другой человек, Камка, но Камка-девочка, еще неумелая и слабая. Он мог бы почуять, как она дышит. Ветер дует над ними, ветер гонит ночь и снег над головой, и вместе они – на суде у барса-царя, и ни судьбы своей, ни будущего еще не знают. Придет барс – и растерзает или отпустит, один Бело-Синий ведает. Но вдруг остановился поток видений, все еще плывший через его голову, и стало черно и пусто, и шалаш пропал, а потом со всех сторон явились черные тени и стали налезать, огромные, липкие, и он понял, что это Чу, и показалось даже, что он видел их уже, и побежал, потому что больше ничего не мог в этот миг сделать. Но тут кончилась земля, и он полетел с обрыва, кувыркаясь, крича, и упал, но не разбился, а уже сам глядел на все сверху, и видел внизу прекрасную, светло-чалую лошадь – мертвой лежала она на камнях, закинув голову и набок отбросив ноги… Жалость и боль переполнили Алатая, так что он силился закричать, но его закрутило опять, и он ощутил вдруг, что это он сам лежит на боку, согнув ноги, сложив руки на животе, а кругом – чернота беспросветная, земляная, глубинная чернота – чрево земли, могила глухая под курганом. И в то же время он продолжал оставаться сверху, и смотрел по-прежнему вниз, и видел там в этой позе – на боку, согнув ноги и сложив руки на животе, – лежащую свою невесту, прекрасную, манящую невесту в невестиной одежде и высоком парике с золотыми птичками. Она лежала, как будто спала, но он понимал уже, что она мертва, мертва, никогда не проснется, что сделали из нее прекрасную куклу. И тут же с ужасом таким, что похолодело все тело, в невесте этой узнал он Кадын…
Когда раскрыл глаза, над головой была бело-синяя высь, светлая, звездная, и прямо из нее, чистой, медленно-медленно летел снег. Лишь когда перестал, Алатай понял, что это ветер качал ветку и сбрасывал снежинки на лицо.
Он поднялся. У костра сидела Камка. Кадын лежала рядом, прикрытая плащом. Камка обернулась и протянула Алатаю чашу с теплым отваром.
– Выпей, воин. Ты много сил потерял вчера.
– Что ответили духи? – спросил он, пригубив.
– Ты не можешь не знать. Ты все время был с нами.
Он удивился, но не посмел подать вида. Спросил по-другому:
– Так кто же лэмо? Люди или духи?
– Я не знаю таких существ. Души человеческой нет у них, а значит, не назову их живым. Духами тоже не назову – они имеют плоть. В них алчность, как в ээ-борзы, алчность до чужой жизни, но это не ээ-борзы. Ночь на исходе, – сказала она потом. – Меня ждут девы. Легкого ветра, воин. Не покидай своего царя до конца.
С этим она поднялась и ушла, лишь топот коня отозвался в лесу. Алатай остался, подавленный и смущенный ее словами. Воздух начинал сереть. Кадын мирно спала на боку, свернувшись. Алатай смотрел на ее лицо и вспоминал жуткие видения этой ночи, и вдруг понял, что видел то, что приходило ей самой – это были ее видения. Он почуял, как от этой догадки на ладонях выступил пот. Он почуял себя так, как если б невольно подсмотрел за закрытые двери царского дома. В этом было что-то еще более жуткое, чем в самих видениях, и что хотел тем сказать Бело-Синий, он не мог уразуметь.
Глава 7 Зонтала
– Хо-рош, хо-рош! – нараспев говорил Стиркс, качаясь в седле позади Алатая. – Хорош воин! То-то отец порадуется! То-то рад будет, как сын в родной дом вернется. Мало ли: такой стал воин. И верного слугу имеет. Лишь у доблестных богатырей слуги были. Так ведь, да?
Алатай морщился, но молчал. Отвечать Стирксу не имело смысла – только раздувать огонь, который и без того славно горит. Два дня, как они тронулись из царского стана через перевал, дядя как будто позабыл, что умеет молчать. Он не переставая пенял Алатаю на его поступок, насмехался над ним и над Эвмеем, не упускал любого повода напомнить, как учил его все эти годы и какой благодарностью отплатил он и ему, и отцу, уйдя на службу к царю. А когда вдруг смолкал, утомившись, язвительный, злой взгляд его жег Алатаю спину, он чуял это даже поверх плеча Эвмея, который сидел сзади на его коне. Покоя не было. Но Алатай решил твердо стерпеть все и молчал, кусая губу.
Было холодно. На перевале уже лег снег, и в тайге в стылом воздухе крутились снежинки. Алатай продрог в своей летней одежде, только со спины грелся от Эвмея. На Эвмее была зимняя ладная шуба, подаренная царем – шуба младшего из братьев Кадын, Санталая. Верно, в одних летах и в одном теле был Эвмей с погибшим братом, шуба сидела на нем как влитая. Алатай начинал уже мечтать о собственной, в доме оставленной зимней шубе, теплой и большой, так что зимой в тайге можно в ней и ночевать как в шалаше, с головой укрывшись. Ради нее стоило вернуться домой. Ради нее, а еще коня и оружия. Царь сказала: ты воин, негоже воину с одним ножом, точно мальчишке, бегать. И на чужом коне. Алатай и сам знал это, но все же, не вели царь отправиться вместе со Стирксом, он бы не поехал. Попадаться на глаза отцу не хотелось. Но Кадын сказала: «Раньше я сама не отпускала тебя. Но ты становишься воином, твердым в своих поступках. Нельзя больше бегать от того, что смутить может сердце. Рано или поздно с этим надо встречаться». «Но я хочу быть с тобой, царь, тебе служить хочу!» – ответил он тогда. Дело было сразу после гадания, только уехал Кам, и дух Алатая еще не очнулся от смутных видений той ночи. Но царь сказала: «Если в том твоя доля, ты вернешься. Ветер коня не поборет, чужое слово с доли не свернет. Но ты должен явиться к отцу, чтоб не говорили люди, будто я ворую детей себе на службу», – усмехнулась она.
– А что за груз с собой тащишь? – продолжал насмехаться Стиркс. – Какой прок от такой обузы? Работать не может, слов не понимает. Тупой бычок в дороге ценнее будет – того хоть съесть можно. А этот на что?
– Это брат мой, – не выдержал Алатай. – Сродник. И относиться к нему ты должен как к родному моему брату.
– Хорош брат, уж так хорош! И немой, и глухой! А всем в царской линии таких выдают? А если я пойду, мне дадут такого или еще заслужить надо? Ты чем заслужил, Алатай? Тем, что царю вовремя красными подвязками чулки на ногах подвязал?
И неприятно захохотал. Алатай закусил губу, сжал коню бока, и тот резко рванулся вперед.
– Те, ладно! – послышался через некоторое время голос дяди. Он нагнал и снова поехал сзади – шаг в шаг. – Повеселил ты меня, да хватит. Вон уже дымы родного стана видны. Узнаешь хоть дом свой, царский воин? Ты смотри, отцу только про сродника такого не говори. Он гнева своего скрывать не будет. Да и так-то, я чаю… – Он вдруг запнулся. Это было так странно для Стиркса, что Алатай невольно прислушался. – Я чаю, говорить отцу не надо всего. Вернулся – и будет. Он только рад станет. А что было с тобой до этого – и не стоит ему знать. Дурной сон утро смывает.
Алатай подивился – Стиркс так и не понял, что он не насовсем уехал из царского стана. Верно, думал, что удалось ему забрать его с царской службы.
– Я знаю, что скажу отцу, – ответил Алатай как можно безразличнее, хотя ничего и в помине не знал. Неприятная трусость кольнула сердце.
– Хе, да куда мне! Ты ж теперь взрослый, дядина помощь уже не нужна. Вырос сосунок, оборвал постромки. Я и не удивлен, – начал он опять насмехаться. – Да только я, будь на твоем месте, десять раз бы подумал, прежде чем отцу открываться. Поостерегся бы. Или забыл его нрав?
Алатай промолчал. Нрав отцовский был ему хорошо известен. Но и юлить, врать, изворачиваться было противно.
– Я знаю сам, что мне делать, – повторил он упрямо.
– Те, ладно, – сказал Стиркс недовольно и до самого дома уже молчал.
Алатай промолчал. Нрав отцовский был ему хорошо известен. Но и юлить, врать, изворачиваться было противно.
– Я знаю сам, что мне делать, – повторил он упрямо.
– Те, ладно, – сказал Стиркс недовольно и до самого дома уже молчал.
У порога их никто не встретил. Никто не знал, что они приедут. Они спешились у коновязи и прошли к дому.
– Заходи же, – сказал Стиркс у дверей, и рот его исказился странной улыбкой.
– И ты, – ответил Алатай, вглядываясь и пытаясь это разгадать. Но Стиркс подался назад.
– Нет. Ты сам, сам, – проговорил он, и улыбка стала еще более тугой, точно натянутая на барабан кожа. Алатай не стал спорить, наклонился к двери. – А ты здесь жди, – увидел он, как Стиркс перехватил за локоть Эвмея. – Нечего тебе там. Это только его дело. Сыновье.
Алатай толкнул двери, вошел в дом, и в этот момент, когда тепло и запах дома, где он вырос, коснулось его, он понял вдруг улыбку Стиркса: тот просто боялся, боялся Зонталы и его гнева.
В доме было жарко и душно, пахло овчиной и травами. Мачеха сидела у огня на месте хозяйки и чернила брови, поглядывая на себя в маленькое зеркальце. Она была обнажена по пояс, и распущенные черные косы лежали по спине и груди. Алатай сперва опешил, уставившись на ее белое, гладкое, с костяным отливом тело. Он, конечно, сразу вспомнил, что она не стеснялась его, когда в доме было слишком жарко или когда служанки натирали ее тело, но тогда он был мальчишкой, и ее нагота не трогала его, хотя и тянула болезненным любопытством. Но он слишком давно не был дома и успел позабыть все это, и теперь, увидев обнаженную мачеху, вдруг как никогда почуял себя мужчиной.
Она встрепенулась, заметив его, а из углов, точно мыши, стали сбегаться служанки, одевая ее, и почти скрыли за собой. Но она уже признала его, и испуг сменился на ее лице равнодушием. Она даже капризно прикрикнула на служанок, коря за излишнюю суетливость.
– А, пришел! – раздался тут голос, и Алатай вспомнил, где он и зачем. – Жеребенок к коновязи вернулся! С посвящения отпустил Кам. Долго же шло оно. А мы уж думали посылать к Каму, пытать, где сокрыли тебя духи. Хе, что и говорить: я рад. Подойди ближе, плохо тебя вижу.
Кровать у стены заскрипела, отец поднялся, откинув шкуры, которыми был прикрыт, – он мерз даже в такой духоте, хотя Алатаю тяжело было дышать. Он успел стянуть шапку и распустил шубу, но это не помогло.
– Подойди же, – бормотал отец, спуская с кровати одутловатые ноги, не дававшие ему ходить. – Дай погляжу. Хе. Повернись. Те, хорош. Хорош. До братьев еще далеко, но уже все на месте. Шу! – крикнул он мачехе. – Шуйка! Гони служанок, вели жеребенка резать! Праздник у нас: сын вернулся, воином вернулся! Узнаешь ли, а, Шуйка? Гляди глазами: вот он, мой мальчик, мой Алатай. Каков стал! Возмужал! Те, не держать мне больше гнева на Бело-Синего: дал он мне снова сына увидеть воином на коне. Дал.
Зонтала говорил, не в силах остановиться. Алатай молчал и чуял, как сжимается в нем сердце: после такой радости гнев отца будет еще жарче. Он готовил себя к этому. Мачеха тоже молчала и как-то неприятно, липко смотрела на Алатая – то бросит взгляд, то вдруг быстро потупит, только заметив, что он тоже глядит на нее. От этого его бросало в пот, столько было в ее глазах животного, зовущего, чего он раньше не замечал или не умел видеть. Стоять так было неприятно, но и спрятаться некуда. Ему становилось тоскливо и гадко, хотелось побыстрее покончить со своим делом и выйти на воздух.
– Те, ладно. Расскажи, сын, кем сделал тебя Кам, что так долго держал в тайге? Что за дух тебя выбрал? Кем ты стал? – начал отец задавать вопросы, и Алатай вдруг понял: он не знает ничего. Стиркс не рассказал, как встретил его на ярмарке. На какой-то миг в душе мелькнула подлая мысль, что можно ничего не сказать и уехать, выдумав какой-нибудь повод для отлучки. Алатай ясно видел сейчас, что старость уже заполнила отцу голову туманом, а Стиркс, верно, давно знал про это и умело пользовался. И, конечно же, дядя, а не отец давно уже управлял жизнью их рода, их дома и его самого. И все же он боялся Зонталы, его гнева, его неукротимого нрава. Потому и призывал поостеречься, не говорить лишнего и подумать, решить все иначе. О, Стиркс хитер и осторожен. И, возможно, он прав. Но все в Алатае противилось лжи и осторожности. Нет, Кадын говорила, что надо делать все как велит сердце. Алатай ясно сейчас понимал, что это значило.
– Ты знаешь, сын, ты знаешь, Алатай, на тебя одного теперь надежда, – говорил тем временем отец, усадив его рядом с кроватью и склонившись к его уху, понизив голос до звенящего старческого шепота. – На тебя. Не одного меня надежда. Я собой давно не живу. Рода нашего надежда и всего люда. Нас окружили враги, – выдохнул он в самое лицо Алатаю зловонным дыханием, так что тот невольно отстранился. – Враги. Ты помнишь ли, кто вырезал твоих братьев и добрую треть твоего рода? Помнишь, сын? А они все еще живы и живут в царском стане. Это гнилая кровь! Ты же знаешь, чего они хотят. Ты не забыл, чего они хотят, Алатай? Весь наш род уничтожить. Тебя, меня – всех вырезать, всех! – Он тяжело дышал и плевался слюной при каждом слове. – А знаешь ли, отчего? Не забывай никогда, сын. Во век свой не забывай об этом. Дух кочевья сожрал сердце их предков и всех разметает по свету, никому не будет покоя. Не знают добра, не умеют работать. Все пожрал в них этот дух беспокойства, гонит их по свету, а мы, как скотина, следом за ними бредем. И куда придем? Не останется никого, все вымрем. Надо на месте жить, запомни, Алатай. Если меня не станет… А меня скоро не станет, так ты крепко запомни: род свой держи здесь, в этих горах. Здесь наша доля себя нашла. Здесь она стала… Те, ладно. Ты чего молчишь как неживой? Хоть слово скажи. Кем сделали тебя духи? Ты царем должен стать, мой мальчик, запомни! – вдруг перебил он сам себя. – Ты должен вернуть в наш род царскую шапку!
Его лицо, обрюзгшее, с тяжелым двойным подбородком, по-женски гладкое, пошло неприятными пятнами, губы отвисли и дергались, глаза горели злым и ядовитым огнем. Сердце у Алатая сжалось: отец был как безумный, и все же надо быть честным с ним. Надо признаться. Надо все ему рассказать. Он набрал в грудь воздуха.
– Я не от Кама сейчас, – сказал он и сразу почуял себя лучше. – Кам давно отпустил мальчиков с посвящения. Меня ничем не одарили духи, чтобы до холодов в тайге держать.
Зонтала слушал, пристально прищурив один глаз, и по лицу его будто гуляли волны, словно он силился понять, что ему говорят. Слышалось его сиплое, сдавленное дыхание. Наконец он почуял, что ничего доброго сейчас не услышит, и брови его сдвинулись:
– Откуда же ты? И где все это время жил? Стиркс говорил…
– Стиркс ничего не знал, – поспешил вставить Алатай и почуял, что сказанная раз неправда может привести к дальнейшей лжи. – Стиркс всего не знал, – поправился он. – Я служу, отец. И живу в другом стане. Я вернулся за оружием и боевым конем. И шубой к зиме.
Он старался говорить небрежно, но отца уже била дрожь.
– Кому служишь? – прогромыхал он. – Кому служишь? – повторил он еще громче. Алатай невольно прикрыл глаза и ответил на выдохе, словно с головой пускался в холодную воду:
– Царю. Я в царской линии воинов. Я там сам… – Но договорить отец не дал. И без того красный, он покраснел еще больше, горло его сжалось, он начал хрипеть и плеваться, будто в огонь попало смолистое полено, и наконец вместе с хрипом прорвались слова:
– Царю! Царским стал мальчишкой! – Он попытался подняться на ноги, но Алатай, в другое время поспешивший бы подставить ему плечо, невольно попятился и остановился у очага, под защитой Табити на стороне гостя. – Гаденыш! Саранча злая! – бушевал отец. – Мокрица! И чем она тебя заманила? Чем – тебя, сына Зонталы, эта девка с дурной кровью? То-то говорят, ей спать не с кем, берет мальчиков в линию. И что, как оно, хорошо пахнет в царской постельке?
Алатай онемел и оцепенел. У него словно язык отнялся, он не мог отвечать ни на оскорбления, ни на хулу, как бы ни жаждал этого. Служанка кинулась, сунула Зонтале в руки палку и поскорей отскочила, чтобы не получить ею же по спине. Отец тяжело оперся, дрожа всем своим грузным телом, стал подниматься на ноги. Он был велик и когда-то силен, словно бурый, но от тучности тело его давно ослабело, стало как студень из бараньей башки. Алатай в оцепенении смотрел, как вырастает отец.
– Повтори! Повтори еще раз! – гремел отец. – Повтори, кем ты стал? Кому продался? Блевотина ты! Говори, кому служишь?
– Ты не смеешь! – вдруг взвизгнул Алатай, как будто слова прорвались сами. Его тоже трясло как в лихорадке, хотя он и не замечал этого – Не смеешь! Она чистая, светлая! Это дева Луноликой! Ты не смеешь о ней – так! Ты – так!