До сумерек бродил он вокруг дома, чтобы не пропустить, когда она вернется. Обдумывал, как скажет: он все решил, сам решил, навсегда – он не с родом, он с ней, и если она захочет сняться, собрать весь скот свой, весь люд и дом, он снимется с нею вместе, куда бы ни погнала она коней, пусть даже сердце его рвется, рвется…
Уже в сумерках он различил сизый дым из царского дома – хозяин вернулся. К этому времени весь пыл его вышел из головы и из сердца, все стало глухо, и сам себя он чуял как тихий древесный дух. Неслышно он приблизился к дому, отворил дверь и остановился на пороге, – даже мамушка не повела головой.
– Я была там, – услышал он голос Кадын, хотя никого еще не успел различить в теплой полутьме дома. – Ездила к вдове Велехора. Все верно: в сухой степи, на берегу реки Чу, с конем и оружием положили лэмо моего брата.
Алатай обвел дом взглядом и вздрогнул: не на царском месте, а у дальней стены, где было бы детское ложе, будь дети в доме, на циновке сидела Кадын, а рядом с ней, спиной к двери – конник Талай. Алатай не мог не узнать его.
– Глупая куропатка! – продолжала Кадын со злобой. – Эта вдова Велехора. Как она причитала: богато его положили, богато, все, что могла, собрала ему в счастливый мир! Головешка! Как она извивалась и заглядывала мне в лицо. Хотелось плюнуть в него. Я сказала, что могу сей же час велеть закопать ее в землю, если верит она, что среди червей ждет ее счастье. Стоило видеть, как она побледнела, как задрожали у нее губы!
Алатай не знал, что делать: уйти ли сейчас или сказать слово, чтоб его заметили. Он продолжал стоять. Лицо Кадын было тонким и бледным, сдерживаемая ярость светилась в глазах, и вместе с тем столько муки было в них, с такой болью звучал ее голос, что сжималось сердце. Алатай потерялся. Он еще не видел царя такой, не думал даже, что увидеть ее такой может. Стоял и молчал. И Талай не отвечал ей ни слова. Она продолжала:
– Эта глупая женщина мечтает об одном: чтобы стал царем ее сын, этот сенной тюфяк. Он младший в нашем роду, нет других наследников у меня по братьям. Она ездит ко мне, подсовывает его мне на глаза. И кто же станет царем – эта подушка? Сын, чей отец лежит под каменной горой древних Чу?! Что происходит с моим людом, Талай? В их сердцах больше нет ветра. Таежные люди, таежные глядят на меня глаза, сердца их поросли мхом, как гнилые лиственницы в теснине. Они хоронят покойников в землю и говорят, что это отныне их земля. Но где же тогда люд Золотой реки? Когда мы с отцом потеряли его?
Талай молчал, а Алатай стоял, будто донага раздетый, и каждое слово било по нему, как языкастая, с железными когтями плетка. Все это было о нем, он знал это и чувствовал дурноту.
– Уйдем с нами, царь, – сказал тут Талай. Алатай увидел, как он коснулся ее локтя, и кровь в нем похолодела. – Мой род снимется, как стают снега, и уйдет на юг, как ходят желтые. Духи давно говорили мне о тучных пастбищах для коней в тех краях. Уйдем со мной. Возьми людей, кто еще не растерял кочевого духа, и уйдем.
– Нет, Талай, – покачала Кадын головой. – Отец говорил, что царь – пленник своего люда. Во все времена, чтобы умилостивить духов, в жертву им отдавали царя. Я царь люда, а не рода. Род – ветка, люд – дерево. Как я спасу дерево, спасая одну только ветвь?
– Но царь! Ты сама говорила, что люд изменился. Какому же люду ты царь, а какому – пленник? Своему ли или тому, что не слышит голоса духов? От моего рода пойдет новый люд, и нам ты будешь царем. В нас будет ветер кочевий, мы будем чутки к голосу духов. Возьми дев Луноликой, и с нами будет сила Золотой реки. Уйдем с нами, пойдем к ней, ты же всегда лишь этого желала, Ал-Аштара!
Алатай видел, как царь слегка улыбнулась. Она подняла глаза на Талая, коснулась его руки, – и в этот миг ее взгляд скользнул к двери. Алатай вздрогнул, когда взгляд этот налетел на него – таким теплом, такой нежностью был полон он, какого и не могло быть у царя, но лишь у юной, прекрасной, любимой девы. И тут же увидел, как взгляд этот тухнет, будто вылетевший из костра уголек.
– Что ты, воин? – спросила Кадын.
– Я к тебе, царь, – проговорил Алатай непослушным языком, будто рот его был полон овечьей шерсти. – Я сказать… – И замолчал, не зная, как вымолвить то, с чем шел. «Я пойду за тобой. Куда позовешь – я всюду пойду за тобой. И мой род вместе со мною», – хотел он сказать так же, как Талай, подарить хотел ей – и себя самого, и весь род, но не мог. – Каспай говорит, рыжая кобыла засекла ногу, – вымолвил он наконец и не понял, как не разверзлась под ним земля. Талай обернулся на эти слова, и Алатай не нашел в себе сил посмотреть ему в глаза.
– Хорошо, ступай, – кивнула Кадын. – Я возьму завтра каурого. Благодари Каспая. Легкого ветра.
– Легкого ветра, царь, – проговорил Алатай, шевеля языком в мокрой овчине, и вышел.
И на следующий день, когда собрала Кадын глав и спросила: «Когда уходим, братья?» – все молчали так же, будто наелись шерсти. И Алатай молчал. Один Талай сказал снова:
– Мой род готов сняться, как стают снега и по свежей траве можно будет гнать скот.
Тогда поднялся из угла Стиркс – в тот день он сел гораздо ближе к огню, будто получил на это право.
– Люд не желает уходить, царь, – сказал он уверенно. – Люд желает знать, что хочет ээ-торзы, хозяин гор, за то, чтобы навеки оставить нас на этой земле.
– Верблюды дурные! – вскочил тут Талай на ноги. – Где потеряли вы дух свой? Где ваши сердца? Или совсем ушла Золотая река из вашей крови?
– Нет никакой реки! – крикнул Стиркс, и лицо его перекосилось. – Костровые сказки! Тысячу лет нас водили за ложью! Люд против!
Поднялся крик. Алатаю казалось, что снова дрожит земля. Он метался взглядом от одного лица к другому, и все шло перед ним кругом. Талай чуть не бросился на Стиркса, но их остановил голос царя.
– Опомнитесь, главы! Вас помутили духи! – И мужчины замерли на месте. – Я не знаю, кого я вижу перед собой, – заговорила Кадын тише, но в доме стала такая тишина, что было слышно шипение дров в очаге. – Это ли люд Золотой реки? Нет, я не знаю вас, люди. Сердца ваши как мягкое тесто. Страх перемен гнетет вас больше, чем трепет перед волей хозяина. Вы продали свой род подземным Чу, отдав им своих мертвецов. Вы продали дух люда, как старый сосуд для хмеля. Но пусть вас судит Бело-Синий. Я принимаю волю люда, какой бы она ни была.
Она сидела белая, с лицом, словно окаменевшим. Алатай боялся дохнуть.
– Царь, опомнись! – воскликнул Талай. – Это гибель! Если духи гонят, они не оставят в покое!
– Волей люда говорит Бело-Синий. Если он оглушил глав, что те не слышат голоса духов, значит, в том наша доля, – сказала Кадын, не глядя на него.
– Но ты же слышишь, царь! Так уходи! Уйдем вместе с моим родом, как только сойдут снега. Царь!
Он шагнул к ней и остановился как потерянный. Он хотел говорить по-другому, Алатай видел и будто знал, как бы хотел конник говорить с ней сейчас, но не смел: при всех, на людях, он не мог говорить иначе. Кадын не двигалась тоже, будто замерзла. И голос ее был тих, когда ответила ему:
– Царь защищает люд перед духами и врагами, Талай. Царь пленник своего люда. Иного пути нет у меня.
Талай стоял, будто не веря, что слышит такое. Потом опустился на колено и коснулся ее ступни.
– Я не хочу держать тебя пленником, царь. Отпусти меня. Мой род уйдет, как стают снега.
Алатай почуял, как кругом пошла его голова – он словно опять слышал вчерашний их разговор, и будто опять никого не было в доме, и даже его самого не было на сей раз. Они говорили один на один. И вся их жизнь, прошедшая до этого дня, о которой Алатай ничего не знал, звучала сейчас, исходила от лиц их – и растворялась вокруг навеки.
– Я отпускаю тебя, конник Талай, – проговорила Кадын еле слышно. Но Алатай услышал. Не хотел бы – а все же услышал. – Иди со своей долей. Легкого ветра.
– Легкого ветра, моя госпожа, – ответил Талай, поднялся с колен и вышел.
Весной, лишь только запоют долины голосами скота, снимется род Талая, легкий, многоконный, и уйдет за белые перевалы, откуда приходят по осени караваны желтых. Люди займут землю, где стояли их дома, поделят их выпасы, черные проплешины от пожарищ быстро затянутся травой, как зарастают раны. Это будет только весной, но и сейчас Алатаю показалось, будто пахнуло гарью, когда Талай прошел мимо. Как старик, развязавший пояс, словно бы уже не живет, пусть даже и не покинул еще дом, так и конник, порвав с людом, словно бы перестал быть. Он еще жил, но уже не жил, он еще ходил здесь, – но уже словно бы откочевал за белые перевалы. Его даже можно было еще догнать, остановить, сказать, что забыл он здесь свою плетку. Алатаю вдруг жгуче захотелось так сделать, лишь глаза уткнулись в эту плеть, захотелось выбежать, догнать Талая, заглянуть ему в глаза – чтобы понять, что у того на сердце, каково это – быть и вместе с тем уже словно не быть. Но он продолжал сидеть, словно опоенный дурманом. Прошло время прежде, чем сердце его оттаяло, уши раскрылись, будто из них вытекла вода, – и он вдруг понял, что главы обсуждают как ни в чем не бывало, что же отдать хозяину Торзы, дабы оставил он их на этой земле.
– Золото, – говорили одни. – Это богатство, что мы имеем.
– Умелых мастериц, – предлагали другие. – Ни один люд не делает то, что у нас.
– Скот, – кричали третьи. – Эти земли тучные дают нам стада. Поделимся с хозяином!
Кадын молчала, но после, тоже словно очнувшись, произнесла негромко:
– Братья! То, что имеем мы ценного, – наш вольный дух. Его как отдать? Давайте подарим старшему брату лучших наших коней. Их растит он на лучших травах, в спокойных долинах. За ними и желтые через горы приходят. Золото дают горы, скот есть везде, а мастерицы ээ-торзы не нужны.
Главы одобрительно заговорили, впервые соглашаясь с царем.
В тот же день отобрали из царского табуна трех молодых кобылиц самой светлой, солнечной масти, с самыми гибкими шеями, тонкими ногами, летучих, как ветер, узды не знавших. Обрядили их в маски оленей-солнцерогов. Гривы убрали, перевязав тонкими нитями, хвосты заплели, и отвели на три белые вершины, где любит отдыхать ээ-торзы. В полнолуние скинули всех трех в ущелье.
Алатай вместе с царем был на одной из вершин. Как кричала кобылица – эхо стояло в горах. Но на сердце сразу стало темно: что-то шепнуло ему, что не того хотел ээ-торзы, а другого, но чего именно, он боялся и подумать. Кадын же, вернувшись, отправилась в чертог дев и пробыла там несколько дней, а когда снова вернулась в царский дом, Алатай заметил у нее на руке новый рисунок: лошадь в маске Солнцерога с растрепанной гривой и сплетенным хвостом, закрученная, изломленная в смертельном полете – в падении к хозяину гор.
Глава 9 Серые камни
Или ошибся Алатай и принял хозяин дар от люда, только земля не плясала больше, и зима прошла спокойно. Люди залатали дома, Эвмей забыл, что хотел принести своему грозному духу черного быка, обсыпав ему рога мукой. Род конников ушел однажды ночью по голодной весне, а жизнь текла дальше, словно ничего и не было.
Праздник весны духи назначили в урочище серых камней неподалеку от одного из станов рода кузнецов. Царские воины отправились туда раньше, чтобы поставить царю шатер. Весна была ранняя, и долины уже жили, люди готовились к выпасам, перегоняли скот, собирали скарб, чтобы на лето уйти в горы. А по станам уже вовсю трубили лэмо: земля оттаяла, можно провожать мертвецов в лучший мир. Алатай, до того и не думавший о них, всякий раз теперь морщился при этом звуке.
Наконец весь люд стянулся в долину. В ночь перед новолунием, последнюю ночь в году, люди проводили у костров постную трапезу. Царь собрала глав одиннадцати родов, выслушивала, как перезимовали и кто куда на лето кочует. Алатай был там же, хоть и мало мог рассказать о своем роде. Когда все разошлись, отправился искать Эвмея. Он вспомнил, что тому предстояло уйти на посвящение уже с этого праздника, и радостная тревога за брата вдруг охватила сердце. Он чуял себя так, словно сам снова стоит на пороге посвящения и что-то новое вот-вот откроется ему.
Недалеко от царского шатра Алатай увидел костер, вкруг которого сидели люди, и приметил там пустую шапку Эвмея. Тихо подошел и сел рядом с ним, но Эвмей с таким вниманием слушал костровой рассказ, что даже не обернулся. Алатай не удивился, когда увидел у огня того же сказителя, что был в доме царя, – Ашкопая. Он снова рассказывал о Деве-Охотнице, о светящемся в лунном свете ее коне, о волчьей шкуре на плечах. Рассказывал об этом так же, как осенью, и опять у Алатая от его слов мурашки бегали по коже.
– Алчные найдут тебя за эти сказки, сказитель, – раздался вдруг чей-то голос. Человек сказал, будто плюнул в огонь, и все разом обернулись к нему. А тот стоял мрачной тенью, и голос его был тяжел, словно камень.
– Время алчных прошло, – спокойно отвечал Ашкопай. – Как ты можешь говорить за них? Или сам с ними дело имеешь? Или поселились они в твоем сердце, что к розне подстрекают, не гнушаясь кануном праздника?
– Верно, поселились, – отвечал незнакомец мрачно. – Был у меня брат-отражение. В эту зиму забрала его твоя Дева в тайге. Забрала и скормила алчным. Вот тебе и вся сказка о ней.
Люди у костра зашептались, зашевелились.
– Что сказало тебе о том? – спросил Алатай с тревогой.
– Тайга сказала. Тайга и следы на снегу, – ответил человек из тени. Видно, он не хотел рассказывать много. Но люди уже взволновались.
– Раз сумел оскорбить сказителя, говори все! – крикнул кто-то. – Рассказывай!
– Нечего мне рассказывать, – отвечал человек нехотя. – Всю луну искал я брата. Мы вместе с ним зверовали, но поделили деляны с прошлой зимы. Его земля мне хорошо известна. Верно, потому и нашел его. Так и лежал он, даже звери не тронули. Не было только глаз. Ээ-борзы сожрали его изнутри.
– Те, пустое! – стали кричать люди. – Видано ли: чтобы целую луну, в голодную весну – целую луну не тронули звери тела!
– Верно все говорит, – вдруг остановил их сказитель. – Кого пожрали ээ-борзы, того звери не тронут. Зверям нечего брать там, пусть даже видим мы, словно бы тело цело.
– А следы? – стали спрашивать снова. – Что за следы ты видел?
– Видел, – отвечал человек из тени, хоть и не желал, а все же продолжал отвечать. – Шагах в двадцати. Там Дева стояла, за ней шел брат до самой смерти. Схватился там наст, и не исчезли следы: босая девичья ступня, постояла она там, а потом двинулась в тайгу и через тридцать шагов обернулась волком, – волчий след пошел дальше и канул.
Люди сидели как оглушенные. Даже сказать: «Пустое!» – не решался никто. Потом стали смотреть на сказителя, но тот сидел спокойно и ничего не говорил. Смотрел на огонь, и лицо его озарялось таким светом, будто снова видел он перед собой волшебную Деву, преследующую охотников, сияющую в лунном свете обнаженным телом, прекрасную и опасную, как смерть.
– Все верно про Деву, – вдруг раздался голос, и Алатай не сразу понял, что заговорил его Эвмей. Раньше он никогда не решался вставить слово в кругу. – И у нас знают о ней. Твой брат застал ее за охотой. Она не терпит такого. Потому и убила. Хорошо, легко убила. Ты благодарить должен. У нас рассказывают, один муж превращен был ею в оленя. Свои же собаки разорвали его.
– Те! Везде она есть! – хлопнул кто-то по коленям от этих слов. – Э, верно же, дух, а не дева: духи одни в любой земле, говорят, обитают.
– Хе, и что ж в том чудного? – вдруг раздался насмешливый девический голос. Это было так неожиданно, что все подскочили и обернулись. – Мужчины в любой земле одинаковы: все и в тайге о девах мечтают. А дух ли она или человек из кожи и плоти – то им и не важно.
Три невысокие хрупкие фигурки вырисовывались в темноте. Алатай видел, как тихонько подошли они, но решил, что это мальчики пришли послушать взрослых.
– Что за ночные птицы? – стали говорить мужчины. – Чего это вы слушаете, что женщинам нельзя?
– Дома говори это, – с гордым вызовом отвечали ему. – Жене своей, привязанной к очагу. Она у тебя, верно, с первого дня свадьбы, как надела юбку, так и забыла, как держать боевой чекан!
– Это кто же тут распищался? Братья, видите ли вы кого?
– Нет, верно, мыши! – хохотали мужчины. – Мыши, мыши! Пи! Пи!
– Да хоть выйдете на свет! Дайте поглядеть, что не духи вы! – крикнули им, и тут круг зашевелился, и девы вышли, спокойно и с достоинством озираясь. Алатай впился глазами в их лица, ничего не упуская, и другие мужчины, только что растревоженные разговорами о Деве-Охотнице, смотрели с жарким любопытством. Юные девы, еще только посвятившиеся и не снявшие мужской одежды, терпели эти взгляды, будто и не было вокруг мужчин. Алатаю больше других бросилась в глаза первая, она была ниже подруг ростом, но смотрела более задиристо. Ему вдруг упало в голову, что именно ей давала посвящение Камка в эту осень, когда они с Кадын ездили спрашивать духов про лэмо, и от неожиданного чувства таинственной, сокровенной связи с этим смелым воином у него по всему телу хлынула жаркая кровь.
– Хе, и верно мыши! – продолжали мужчины. – Ваше место на посиделках. Не тем ветром вас сюда занесло.
– И верно не тем, – спокойно отвечали девы. – Шли мы к царю, думали встретить здесь ее воинов, а попали, верно, на сторожевых собак.
– Языкастые попались мыши! – с удовольствием хохотали мужчины.
– Заладили: мыши, мыши, – фыркнула другая дева. – Мы ровня тебе, как не заметил, что с такими же воинами говоришь?
– Воины! – покатились мужчины со смеху. – Вы воины, пока никто на вас юбку не надел!
– Те, и не думай, с нами такого не будет, – сказала с усмешкой третья. – Мы в воинство Луноликой проситься идем. У нас другая жизнь будет, сидите сами у очага.
Алатай аж вздрогнул от этих слов.
– Что вы говорите, девы? – удивился сказитель. – Слышал я, много лет уже не зовет Луноликая к себе. Верно, не нужно ей больше земное воинство.