Боярыня из дому показывалась редко. Знать, тошно ей было на Ратшу даже смотреть, не то что за столом угощать. А еще рядом со Всеславой частенько стали видеть Красу – с того самого дня, когда Ратша едва не задушил Хакона в единоборстве. Дочь боярская, не чинясь, приходила к ней в крепость, в девичью к чернавкам, нянькалась с малышом. Тот скоро перестал дичиться ее, топал навстречу на еще неуверенных ножках, забирался на колени. Мать его жила в крепости не княжеской добротой, кто ее видел-то, эту доброту, – помогала готовить гридням еду, пекла и варила, по полдня не отходила от жаркой печи. За это воины баловали и ее, и сынишку, не оставляли ходить разутыми-раздетыми, а Ратшинича прочили в отроки, когда подрастет. Нынче уже кто-то смастерил для него крохотный меч, повесил над постелью мальчишки: пусть ждет. Парни быстро вытягиваются – кто этого не знает! Быть ему отроком, а после гриднем вослед отцу. А там, если будет сметлив, из мужей хоробствующих и в бояре думающие выйдет… не он первый такой!
Совсем не горькая жизнь была теперь у Красы, хуже вышло бы, не уведи ее Ратша тогда с берега речного, с рабского торга: куда, к кому попала бы, может, давно утопилась бы, глумления не снеся!.. А вот поди же ты – всякое ясное утро уходила Краса за ворота детинца, на самый обрыв, и кланялась там Даждьбогу, умывающему в росе свой огненный лик… Неугомонные отроки подкрались однажды послушать, о чем просила, да и убрались пристыженные жестоко. Ни о чем не молила Краса ни для себя, ни для сына. Лишь наказывала солнцу небесному поласковее пригреть родную сторону полянскую, навеки потерянную, благословить золотым лучом родительский дом в далеком Киеве-граде… Не видать ей никогда отеческого порога – кто же ее, вольноотпущенницу, туда повезет!
Всеслава смотрела на нее и загадывала: вот опорожнят на пиру глубокие свадебные чаши, и уговорит она Ратшу взять Красу к ним в дом. Не меньшицею – так просто, ей, жене старшей, помощницей-подружкою…
Потом она стала зазывать ее к себе. Краса, отвыкшая от дружеской ласки, сперва робко отнекивалась, но однажды вечером пришла-таки на боярский двор. Пришла в чистом платье, теплом шерстяном плаще и красивой кике, еще Ратшей когда-то ей подаренной. Рукоделие с собой принесла и сушеных семян – просила ее Всеслава поучить пряники вкусные печь.
Что из этого получилось, Пелко видел сам. Ратша ныне часто поручал ему проезжать белого Вихоря, чтобы не застаивался, не скучал конь. И так уж оно выходило, что Пелко ни разу не сумел далеко объехать боярского двора, нес его своевольный Вихорь вдоль самого забора, пофыркивал и тоже, кажется, ждал: не выглянет ли Всеслава. И вот повезло: стукнула дверь, вышла на крыльцо боярская дочь. Ухнуло сердце у бедного Пелко, перехватило дыхание, прошла по всему телу горячая мучительная волна! Не сразу и разглядел, что у Всеславы горели по щекам малиновые пятна, а на плечах не было даже платка.
Следом за Всеславой из дому появилась Краса. Спокойно соступила с крылечка на мокрые деревянные мостки, обернулась и низко, в пояс, поклонилась открытой двери – да не двери, знать, а боярыне, оставшейся в избе. А потом так же спокойно поправила серый плащ и пошла по мосткам через двор. Всеслава побежала ее проводить – мелкий дождь расшивал темными бисеринками льняную рубашку. Боярыня что-то крикнула ей из дому, но она притворилась, будто не слышала. Не дело воину бросать в беде побратима, негоже дочери воина отказываться от подруги. Они с Красой постояли немного возле калитки: поглядит кто незнакомый и не вдруг еще разберет, где тут рабыня несчастная, где боярское дитя. Потом поцеловались на прощание, и Всеслава пошла обратно домой. Ветер так и трепал ее волосы – бегом бежать бы в теплую избу! – но она не торопилась…
Пелко не останавливал Вихоря. Тот остановился сам и стоял, покуда не закрылась за Всеславой тесаная дверь. Потом выгнул шею, легонько ухватил седока за ногу в потертой кожаной штанине. Пелко погладил коня, вздохнул и шевельнул пятками: вперед!..
Они как раз направлялись вон из города, Краса же шла в крепость. Поэтому корел не заметил, как из Гетского двора, будто нарочно, выглянул Тьельвар, увидел Красу, что-то ей сказал. Та остановилась, ответила. Молодой гет притворил за собой ворота, и дальше они пошли вместе: знать, было и у Тьельвара в крепости какое-то дело.
4
Вольгаст-воевода сам был разумом проворен и другим дремать в лености не давал. Так и ныне. Только-только отхлестал себя веничком в бане, только-только смыл пот и грязь долгого похода, даже волосы как следует еще не просохли – подступил к старому Ждану:
– Думу вот думаю, Твердятич… А кабы обнести нам град наш новым забралом, да не деревянным, а каменным!
– Ишь ведь чего насмотрелся по чужим землям-то, за морями! – Могучий Ждан запустил пальцы в сивую гущину бороды. – С князем хоть посоветуйся допрежь, неуемный…
Молодой варяг хитро улыбнулся пятнистым от ожогов лицом:
– Кнез мне уже сказывал – по сему быть.
Правду молвить, не так-то часто он, не по летам суровый, допускал до себя улыбку. Сказывали – довелось ему однажды уцелеть одному-единственному из почти сорока молодцов, вышедших в морс на острогрудой стремительной снекке. Победителиданы, вдвое превосходившие силой, едва не спалили Вольгаста на погребальном корабле своего вождя, которого тот зарубил в бою один на один, – выручил варяжский Бог Святовит: наслал свирепую бурю, унял смертный огонь… Да мало ли что еще про него говорили, ведь даже самое имя воеводы ладожские словене произносили по-разному: одни Вольгой называли, другие Олегом – кому как выговаривалось.
А про замыслы его о крепости каменной в доме боярском, как и во многих других ладожских домах, сведали скоро. Разом пали на колена перед хозяйкой оба раба:
– Смилосердствуйся, государыня! Олег-воевода посулился всех нас, холопей, кто камни тяжкие возить пособит, на свободу выкупить…
Вот тебе и опора осиротевшему без хозяина дому, вот тебе и защита в беде!.. Невольник – он невольник и есть, сколько ты его ни корми. Все забудет, услыхав про вольную волю. Боярыня утерла рукавом обильно покатившуюся слезу:
– Ступайте, ребятушки, разве ж удержишь вас теперь… Добром не отпущу, так убежите небось!..
И остались они в тот же вечер с доченькой Всеславушкой одни. Легли спать, тесно прижавшись друг к дружке, уверенности ради, не для тепла. Задули светец и долго слушали, как тонкими, слабыми ножками переступал по земляной крыше ночной дождь. И опять никто не стукнул в ворота, не прошагал устало через двор к крыльцу…
А утром предстояли хлопоты: созывать мужатых соседушек – помогать у печи; веселых дочкиных подружек – раскрывать сундуки, готовить наряд бедной невесте. Донесли же боярыне добрые люди, будто Ратша, уча глупышей-детских боевому умению, сломал один за другим два железных меча и плюнул в сердцах: да сколько же со свадьбой тянуть, рассержусь ведь!
И будет мать-боярыня сновать туда и сюда, распоряжаться помощницами, а Всеслава, укутанная с головой в бабкино еще скорбное красное покрывало, так и просидит безгласно, безвылазно в чулане до самого свадебного пира. И будут все жалеть ее и плакать по ней, словно по только что умершей. Да так и получится. Умрет Всеслава-девчонка, родится Всеслава – жена мужатая, совсем другой человек перед Богами трижды светлыми и перед людьми… А не пройдя через смерть, другим человеком не станешь.
В эти дни Пелко не единожды видел Хакона. И получалось это всегда столь неожиданно, что корел едва сдерживал руку, готовую схватиться за нож. Дело-то нешуточное, тут как со зверем матерым, с Отсо шатучим – оплошаешь, кости растащит!
Жизнь в вечном страхе губительна. Страх исподволь подгрызает самые корни души и одному человеку вовсе переламывает хребет, другого делает зверем, вкладывает ему в руку топор. Лишь самые сильные умеют переступить через собственную боязнь и предложить мир былому врагу. Это единственное оружие, убивающее страх наверняка. Мало таких людей, и забывают их не скоро…
Впрочем, молодой гет на Пелко и не смотрел, проходил, как мимо порожнего места, пересмеивался о чем-то с другом Авайром. И доверчивый ижор понемногу стал успокаиваться: а не приврал ли Тьельвар-то, может, Хакон обиделся совсем не так сильно или решил, поразмыслив, что мстить было не за что и незачем?..
Вот уж правда святая поется в старой жалостной песне: сладок хлеб, выпеченный материнскою рукою, хотя бы и замешали его наполовину из сосновой коры с ячменной соломой! А в чужом доме горек пышный свежий кусок, даже если режут его щедро и мажут душистым, только что выбитым маслом… С одних песен этого не уразумеешь – только и поймешь горе, когда сам хоть мало его испытаешь!
Было дело – однажды весною Пелко наткнулся в лесу на молодую лосиху, жестоко мучившуюся чревом. Никак не могла разрешиться от первого бремени: не так шел у нее большеголовый теленочек. Пелко на всю жизнь запомнил глаза бедной лосихи и мохнатую серую тень, дожидавшуюся чего-то в ближних кустах. Пелко, вооруженный тугим охотничьим луком, не дал волку приблизиться, меткой стрелой расчесал душегубу свалявшуюся шерсть между ушей. Приласкал, добрым тихим словом приучил к себе изнемогавшую лесную жену, стал гладить больное брюхо и наконец помог, как помогал дома коровам и ручным лосихам, телившимся под крышей… И долго провожал чащей бурую красавицу, целовавшую длинноногое беспомощное дитя. Никогда не обнимавший пригожих девчонок, он и женщине сумел бы помочь, приключись такая нужда.
Было дело – однажды весною Пелко наткнулся в лесу на молодую лосиху, жестоко мучившуюся чревом. Никак не могла разрешиться от первого бремени: не так шел у нее большеголовый теленочек. Пелко на всю жизнь запомнил глаза бедной лосихи и мохнатую серую тень, дожидавшуюся чего-то в ближних кустах. Пелко, вооруженный тугим охотничьим луком, не дал волку приблизиться, меткой стрелой расчесал душегубу свалявшуюся шерсть между ушей. Приласкал, добрым тихим словом приучил к себе изнемогавшую лесную жену, стал гладить больное брюхо и наконец помог, как помогал дома коровам и ручным лосихам, телившимся под крышей… И долго провожал чащей бурую красавицу, целовавшую длинноногое беспомощное дитя. Никогда не обнимавший пригожих девчонок, он и женщине сумел бы помочь, приключись такая нужда.
Мать с отцом похвалили его, хотя он тогда вернулся в голодный дом без добычи. Мать с отцом поняли, что вот теперь-то лес никогда не даст их сыну пропасть – от голода, от холода ли, у зверя ли в когтях… Мать сама причесала его, усталого, пододвинула ему сушеную рыбешку, сбереженную – Пелко это смекнул – из собственной скудной доли…
Не так вышло, когда он, коротая дождливый вечер, поведал про лосиху Ахти и его домочадцам. Посмеялись молодые слуги, посмеялись языкатые служанки, а сам Ахти покачал головою:
– В диком лесу вы, Щуки, живете. Пора бы уже тебе, Пелко, набираться ума. Мог бы той лосихой весь дом накормить и еще сколько впрок заготовить!
Пелко рта не раскрыл в ответ, но про себя ужаснулся. Такое говорить, лесом живя! Кто слыхал, чтобы долго была удача хапающему без счета, в три горла, в пять рук, тому, кто не просит прощения у добытого зверя, у лесных пичуг за обобранную ягодную поляну, тому, кто, распахивая новое поле, не оставляет на нем дерева для отдыха небесным орлам! Как не вытащить из полыньи провалившуюся лисицу и не отпустить ее в лес, как вообще жить на свете без совести, без чести, зачем, ради чего?.. А поди же ты: именно так вот и вел себя Ахти, онежский людик из рода Гусей, и ничего, дом его стоял крепко и рушиться не собирался… И бегал по двору страшенный черный пес с налитыми кровью глазами: Ахти бил его суковатым поленом, бил впрок, без всякой вины, чтобы злей сторожил обильное хозяйское добро. Пелко как-то подошел покормить голодного пса – и еле увернулся от длинных клыков. Тут и оказалось, что он единственный во всем доме умел обращаться с собакой. На другой день черный Мусти лизал ему руки, а Пелко искал клещей у него на голове и в ушах. Вытаскивал их, насосавшихся, с горошину каждый, и давил сапогом…
А потом Ахти поручил ему зарезать свинью. Что ж, и это было для Пелко делом привычным. На Неве издавна выкармливали свиней и брали у них жир, мясо, щетину, крепкую красивую кожу. Зная обычай, ижор первым долгом принес воды и согрел ее над очагом, отвел свинью в угол двора и ласково, тщательно вымыл. Свинка знай себе хрюкала, радуясь осеннему солнышку и непривычной чистоте. Подошел черный пес, посмотрел, что происходило, и улегся неподалеку. Потом вдруг ощетинился, зло показывая зубы: через двор шагал Ахти-хозяин.
– Что возишься? – спросил он нетерпеливо. – Палить пора.
Пелко опустился на корточки, почесал свинке за ухом.
– Не сердись, – сказал он ей шепотом, так, чтобы не услышал хозяин. Быстро кольнул охотничьим ножом – свинья ткнулась рыльцем в мокрую землю, не успев испугаться.
– Мясо будет вкуснее, – угрюмо проговорил Пелко и выпрямился, пряча нож. Он уже знал, что иных слов Ахти Гусь попросту не поймет, рог Тапиолы больше не слышен был у дверей этой сытой избы, здесь перестали быть корелами, давно потеряли отцовскую охотничью тропу, а новую проложить поленились, зато выучились, уходя из дому, запирать дверь пудовым замком… Вот такие-то и крошат хлеб на срубе колодезя, отчего потом в колодезь падают мыши. И оттого этому дому, с виду крепкому, не простоять долго на земле.
Мясо же вправду получается лучше, если животное стояло в тепле и не боялось. Так вышло и на сей раз, и вечером Ахти при всех похвалил Пелко за ловкость, велел служанкам отрезать для него хороший кусок. Но к тому времени у ижора совсем пропала охота есть что-нибудь за этим столом. Он попросил себе лишь комочек нутряного сала, потому что хотел сварить для Тьельварова пса еще немного мази от ран.
В эту ночь он снова спал подле Вихоря, в просторной дружинной конюшне. И снился Мусти – он ведь долго бежал следом, никак не хотел отставать, и Пелко не знал, вернулся ли он домой. Пелко было жаль его. Славно с таким на зимней охоте в светлом бору, когда поет под лыжами снег и живыми огнями горят по заиндевелым ветвям невозмутимые снегири…
Утром он выбрался из конюшни за водой и едва удержался, чтобы сразу же не юркнуть обратно за дверь. На крыльце воинской избы, под свесом крыши, сидел босой и неподпоясанный Ратша. А перед Ратшей, насторожив уши и глухо ворча, стоял Мусти.
Пелко внутренне скорчился от жалости и предчувствия боли: эх, бедолага! Видно, вовсе невмоготу стало ему, попробовавшему ласки, во дворе у Гуся!.. Не случайно же в ворота раскрытые забежал, не так просто. Нашел ведь чутким носом следы, совсем затоптанные чужими ногами, пустился разыскивать единственного друга, да вот незадача: на Ратшу лютого нарвался. А чего от него, кроме пинка да заушины, еще ждать?
Ратша между тем отломил кусочек от горбушки, которую жевал, и протянул псу. Мусти зарычал громче и отступил, по давнишней привычке ожидая подвоха, – свирепый, голодный зверь с костистыми боками и по-волчьи подведенным брюхом.
– Ну, дурачок, – улыбнулся гридень и бросил угощение наземь. Пелко редко слыхал, чтобы он с кем-нибудь разговаривал так ласково. Разве с Вихорем, да, может, еще со Всеславой… Мусти немедленно проглотил хлеб и подошел к Ратше на полшага ближе прежнего. Третий или четвертый кусочек он взял прямо с ладони, а когда Ратша протянул руку и погладил его, Мусти сунулся носом ему в колени и заскулил. Ну, Ратша! Вот, стало быть, еще каков!.. Он не ударил Мусти, не оттолкнул мокрого и грязного пса, дал собачьей душе насладиться доверием и покоем. Потом потрепал по загривку, необидно отстранил и поднялся:
– Погоди-ка…
И скрылся в избе. Мусти сел перед крылечком, стал ждать, глядя на дверь.
Пелко снова высунулся из-за угла, чмокнул губами. Пес поставил уши торчком, оглянулся и кинулся через двор. Он едва не сбил Пелко с ног – со всего разлета взметнулся на задние лапы и радостно завизжал, облизывая лицо. Пелко с трудом успокоил его и тут только заметил, что Ратша вновь вышел на крылечко, уже в сапогах и кожаной шапке, не боящейся дождя. Может быть, он удивился возвращению корела и его дружбе с собакой, но показывать этого не стал – экая важность! А потом бросил Пелко кусок крепкой веревки:
– К хозяину отведешь.
Он, конечно, знал, чей это был пес. Пелко наклонился привязать веревку к истрепанному ошейнику Мусти, сжав зубы: как поспорить! Не может муж у мужа при всех увести раба, приговорив: у тебя плохо ему, пусть-ка у меня теперь поживет… Так и тут. И пока вел собаку, кипело в душе, норовя подступить к глазам, беспомощное зло. Чудо-лайка могла бы быть из этого Мусти, бесстрашная, ласковая, звонкая! Колокольчик лесной, веселый добытчик, хозяину-охотнику друг и подмога!
Справный пес должен уметь защитить глупых телят и присмотреть за двором, чтобы не испортил припасов озорной или проголодавшийся зверь, не утащил чужой злой человек. Но приучать его бешено кидаться к забору и лаять, давясь ненавистью, на всякого идущего мимо калитки?.. И не посреди безлюдья лесного, а в городе, где охраняет мир сам князь-кунингас, где все живущие друг друга знают в лицо? Зачем?..
5
Нынче воевода Ждан ехал охотиться в скудное осеннее поле, в облетающие леса. Может, обозлят в тростниках темно-бурого могучего вепря, а то поднимут и самого хозяина чащобы, грозного тура, неустрашимого, в свежих рубцах после осенних боев… Будет на столе в гриднице мясо, а молодым ребятам – опасная мужская наука.
Корельский мальчишка отчего-то замешкался, все не вел под уздцы оседланного Вихоря, заставлял ждать. Ратша не стал посылать за ним отроков, нахмурился и сам пошел поглядеть, в чем еще у бездельника закавыка. Пора, видно, взашей прогонять его со двора, и пусть убирается обратно в свой лес. Покуда не завел ленивца слуги и сам возился с конем, ни разу не бывало, чтобы он, Ратша, позднее всех садился в седло!
Шел и думал о том, как привычно поставит ноги в железные стремена, как вынесет его конь за ворота и начнется скачка-полет над холодной землею, над влажной желтой травой, как с гулом ударит сырой ветер в лицо… есть же радости у мужа, и не эта последняя! – когда вдруг почудился ему из-за угла елового сруба словно бы какой-то сдавленный вскрик.
Что за дело Ратше? Может, храбрый гридень обнял приглянувшуюся девчонку-чернавку и та пискнула со страху, не успев толком решить, что тут делать, как быть: то ли кричать уже во все звонкое горло, то ли самой расцеловать бородатого удальца?..