Ратша немедленно узнал обоих: друзья-геты, Хакон и Авайр. И выслеживали они его здесь, надо думать, вовсе не затем, чтобы угостить сухарями.
Ратша тяжело поднялся, расправил плечи и понял, что появление гетов, почти наверняка сулившее смерть, больше обрадовало его, чем огорчило. А ведь и то хорошо, что сойдется он с ними как раз теперь. Не у Всеславушки на глазах. И уж позаботится, чтобы они недалече отсюда ушли. Один и другой.
Он вытащил из ножен меч и внимательно осмотрел. Длинное лезвие не заржавело и выглядело вполне годным для боя.
– Ну?.. – негромко сказал Ратша мечу. – Я ли тебя не ласкал, я ли не холил? Смотри, и ты не подведи…
Щелкнул ногтем по серому лоснящемуся металлу, в ответ послышался звон. Вот так появляются россказни, будто иные мечи поют сами собой, предчувствуя битву. Ратша шагнул вперед, на край островка. Он не станет ни прятаться, ни убегать. Он знал гетов: они разбудили бы его, прежде чем напасть. Но лучше будет, если он выйдет к ним сам.
Он еще оглянулся на Вихоря и Мусти. Конь, более привычный дожидаться хозяина, стоял почти спокойно. Зато Мусти струной натягивал привязь, глаза блестели, шерсть на загривке стояла торчком… уж этот умница сообразит в случае чего, как освободить и Вихоря, и себя. Больше Ратша не оборачивался.
Геты остановились, когда он появился между валунами и молча пошел им навстречу, выдирая ноги из сырого податливого мха. Хакон заложил пальцы за ремень, насмешливо сощурился: худой, заросший серой щетиной, Ратша показался ему измученным и больным. Грязная повязка на голове, страшные синяки вокруг глаз – жаль, что им не дали схватиться тогда у конюшни, больше чести было бы зарубить его в тот день, а не теперь. Что драться с таким, разве только прикончить.
– Здравствуй, – сказал Хакон, когда Ратша подошел вплотную и тоже остановился, держа в руках меч. – Мало радуешься ты мне, как я погляжу!
Ратша подумал и ответил на северном языке:
– Верно, не радуюсь. Но и не горюю.
А для стороннего глаза все это выглядело, наверное, мирно: встретились трое и разговаривают себе, даже посмеиваются… Вот Авайр увидел поодаль лежачее дерево и отошел к нему, думая выжать мокрые сапоги. Сел – и прогнивший ствол подался с глухим треском. Авайр неуклюже взмахнул руками, холодная вода хлынула ему под одежду. Хакон и Ратша дружно расхохотались. Потом снова повернулись друг к другу.
– Ушел я от Эймунда, – весело поведал молодой гет. – Теперь никакой дряхлый старец не помешает мне, если я захочу мстить.
Авайр вылез наконец из мокрой ямы во мху и отправился искать местечко посуше, ругаясь сквозь зубы и отряхиваясь по-собачьи.
Ратша внимательно следил за ним краешком глаза: не для чего бы этому Авайру оказываться у него за спиной… Он кивнул Хакону обмотанной головой:
– Не уйти нам с тобой друг от друга, видать, одно на роду обозначено. Сперва меня из дому выгнали, нынче же и тебя.
А мысленно добавил: и здесь вместе останемся. Это уж наверняка.
Кажется, Хакон собирался сказать ему что-то обидное, но неожиданно передумал и провел рукой по лицу – как паутину убрал.
– Вот теперь ты увидишь, Словении, высоко ли я ценю свою честь, – проговорил он, почему-то заметно волнуясь. – Надо тебе знать, что, если бы меня не оскорбил твой слуга, мне, пожалуй, захотелось бы примириться с тобой. Это после того, как ты меня пощадил.
Ратше потребовалось некоторое время, чтобы понять услышанное. Однако потом он проглотил хорошо отточенные слова, уже висевшие на кончике языка, ибо ему вдруг расхотелось их произносить. Он отвел глаза, поскреб ногтем усы и хмыкнул, внезапно увидев себя и Хакона со стороны. Действительно, понадобилось же им привести друг друга на край, толкнуть к бесчестью и к гибели, и все затем, чтобы понять по колено в болоте – с самого начала вовсе незачем было вытаскивать из ножен мечи… Великое слово произнес отчаянный Хакон – считай, мир предложил! Вот каков человек, нипочем не захотел просить милости тогда в поединке, нынче же знал за собой силу – и сам о примирении заговорил…
– И я… – начал Ратша еще неуверенно. Но договорить ему не привелось. Потому что Хакон вдруг переменился в лице, и Ратша понял, в чем дело, еще прежде, чем тот крикнул, глядя куда-то за его плечо:
– Берегись!
Подобными предупреждениями не бросаются зря. Ратша крутанулся на месте – и удар, назначенный раскроить ему затылок, пришелся в лицо, убив примирение не рожденным. Это Авайр отбросил воинское благородство, точно цветной вышитый плащ, пусть нарядный, но способный нынче лишь помешать ему с местью за брата. Ратшу едва не свалило наземь, перед глазами полыхнули и сгинули косматые солнца. Он мгновенно ослеп от их огня, от раздирающей боли и густой крови, хлынувшей по лицу. Остальное совершилось без его воли, само. Привычные руки занесли меч и полоснули то место, где он успел заметить Авайра. Авайр переломился в поясе и рухнул, расплескивая болотную воду. И закричал так, что с сосенок шумно взвились усевшиеся было птицы.
Ратша не видел, как черным комом пролетел мимо взъерошенный Мусти: обрывок перекушенной тетивы хлестал пса по спине. Лапы Мусти глубоко увязали во мху, но он кинулся на Хакона с налета, не раздумывая, бесстрашно. Как на медведя, сграбаставшего друга-хозяина в цепкие когти. Хакон пнул наседавшую лайку ногой, отшвырнул прочь. Мусти с визгом перевернулся в воздухе, но сразу вскочил и бросился снова. На этот раз ему досталось вдетым в ножны мечом – отлетев в сторону, он остался лежать.
Ратша между тем поднял руку к лицу. В левом глазу бесновалось гудящее пламя, но правый был еще цел, и багровая тьма медленно расступилась, дав ему увидеть стоявшего перед ним Хакона. У Хакона тоже был в руке меч, и гет держал его наготове. Так вот, значит, какая цена всем его разговорам о мире. Бешеная ярость подхватила Ратшу, бросила вперед, утраивая силы. Хакон сперва попятился перед ним, потом остановился. Два длинных меча встретились с лязгом.
Солнце садилось – могучие Боги войны знатно веселились на окровавленных небесах. Меч Хакона полыхнул в сумерках, казнил корявое деревце, но даже не замедлил полета. Ратша отбил гетский клинок, не допустил его до себя и тут же сам рванулся вперед – получай. Ему повезло больше: Хакон охнул – вполголоса, не в голос.
Теперь они шатались почти одинаково, но чутье воина подсказывало Ратше, что он ослабеет первым. Еще немного, и свалится Хакону под ноги, и тот добьет его со словами: это за Авайра тебе… Вспышка ярости выгорела, как сухая солома, не способная дать долгого жара, и знакомый меч казался неправдоподобно тяжелым, каждый замах будто откраивал лоскут от жизни, еще сохранившейся в теле. Солнце медленно дотлевало за лесом, сгущалась кромешная осенняя ночь. Ратша на своем веку видел немало, не в одних веселиях веселился; случалось, калечили, и жестоко – по ползимы в ранах лежал… но такого, как ныне терпел, – ни разу еще. Может, вот так и является к воину государыня Смерть. Минет год-два, придут добрые люди на это болото за сладкой ягодой морошкой, найдут три кучки сгнивших костей да ржавые мечи, покачают головами и станут гадать, кто здесь кого побил!..
Впрочем, ни о чем таком Ратша не думал. Просто, слабея, намеренно промедлил, позволил Хакону достать себя еще раз. Велик воин, у кого хватает мужества на подобный прием, трижды велик, кто сумеет распознать ловушку и не попасться в нее. Раненый Хакон подвоха не угадал. Ратша принял на грудь раскаленную, брызжущую искрами полосу… и тут же срубил гета косым страшным ударом, от которого не было обороны. Верный меч не обманул его, не подвел, но тьма снова сомкнулась, – некому было поглядеть, как Хакона швырнуло навзничь в истоптанный мох…
Ратша продержался на ногах дольше. Он еще постоял победителем – огромный, черный на остывающем небе… потом и его повело, как вынутое из горна железо, он слепо шагнул, привалился к сухой сосне. Обдирая плечом кору, сполз на мшистую кочку и остался сидеть. Больше ему не сдвинуться с места; завтра утром Всеслава тронется в путь и будет уходить все дальше, так и не узнав, что он был совсем рядом с ней. Никто не позовет ее сюда, не расскажет ей, что с ним приключилось.
7
Пелко решил обойтись в эту ночь без костра. Дымок над болотом будет заметен издалека, мало ли кого он может привлечь; а и ни к чему бы – за день-два до встречи с охотниками ижорского племени, с Устья… Придя на выбранный для ночлега островок, он сказал об этом Всеславе, и она без слова раскидала по кустам уже собранный хворост. Боярыня, которой хотелось отведать горяченького и высушить промокшую обувь, поохала было, но упрашивать корела не стала. Ему видней.
Пелко посмотрел на низкое солнце, развернул свое одеяло и лег возле оплетенного травой валуна, положив рядом копье.
– Разбудишь, как стемнеет, – попросил он Всеславу, и она привычно кивнула. Так они поступали с первого дня. Закатится солнышко – и Пелко снова продерет глаза, примется бесшумно похаживать кругом островка. Ему, охотнику, не привыкать бороться со сном.
Пелко посмотрел на низкое солнце, развернул свое одеяло и лег возле оплетенного травой валуна, положив рядом копье.
– Разбудишь, как стемнеет, – попросил он Всеславу, и она привычно кивнула. Так они поступали с первого дня. Закатится солнышко – и Пелко снова продерет глаза, примется бесшумно похаживать кругом островка. Ему, охотнику, не привыкать бороться со сном.
…На исходе сумерек он встрепенулся, будто кто тряхнул его за плечо. Нет, не Всеслава: она смирно сидела возле соседнего камня, держа маленького на коленях, и тревожно смотрела в просвет между деревьями. Пелко смутно видел ее лицо, укрытое тенью. Так смотрят, когда еще не появился, но вот-вот появится кто-нибудь страшный.
– Что?.. – тихим шепотом спросил корел.
Всеслава оглянулась с облегчением и ответила столь же тихо:
– Зверь вроде провыл.
Зверь – это еще ничего… Пелко вновь натянул одеяло и начал ждать, чтобы вой повторился. Однако болото помалкивало, и тогда он подумал, что, может, это пробовал голос его одноглазый знакомец. И странное дело: при мысли о диком волке вдруг повеяло родным и глубоко внутри будто ослабла туго натянутая тетива. Вправду, что ли, скоро уже дом…
Пелко поднялся и сложил одеяло, с тем чтобы не одолевал соблазн поваляться еще. Подошел к Всеславе, сел рядом.
– Ложись, – сказал он ей. – Спи.
Боярыня тихо посапывала. Слишком устала, чтобы просыпаться на какие-то ночные голоса. Всеслава посмотрела на нареченного братца и ничего ему не ответила, но он углядел блестящие капли у нее на ресницах. И вдруг до смерти захотелось обнять ее, беззащитную, коснуться губами мягких волос, прошептать ей на ухо – сам толком не знал еще что… Но тут же вспомнил, как накликал Ратшу тогда возле буевища, и окатило холодом. Не время. Да и ей, по всему видать, не до того.
Пелко потянулся к одеялу, подтащил, отдал его, тепленькое, Всеславе:
– Возьми… зябко будет.
Подобрал копье и пошел на край островка – пристально следить за наползающей темнотой.
…Наверное, надо было хотя бы вытеребить пальцами клочок белого мха, втолкнуть под разодранную куртку, как-то утишить катящуюся кровь… Тело глупое будет хотеть жить до последнего. До тех пор пока не пересохнут все жилы и не остановится сердце.
Гордому Ратше так и не суждено было упасть: он все еще сидел Под мертвой сосной – злая судьба тому, кто весной услышит с такого дерева первую кукушку. Его нескончаемо крутило, словно бы в медленном водовороте: ни выплыть, ни погрузиться на дно… Порою наваливался смертельный холод, и толчки в груди совсем затихали, редея, и Ратша каменел, превращаясь в лед, весь, от кожи на лице и до кончиков пальцев, смерзавшихся на рукояти меча. И нечего было ждать, кроме конца. Но потом жаркий пот начинал течь по спине и лед плавился, смешиваясь с сыростью болота…
Долго или коротко это тянулось – Ратша не знал. В какой-то миг он все же открыл зрячее око и увидел, что тучи разорвались и над северным краем земли дрожали бледные сполохи. Точно разматывалась бесконечная зеленоватая бахрома, и звездный ветер порывисто раздувал ее в небесах – открытые топи отражали вздрагивающий блеск… Ратша чуть повернул голову, отыскал взглядом Хакона. Хакон лежал рядом, на расстоянии шага. Он смотрел на Ратшу пристально, не мигая. Глаза были живые.
– Вот и примирились, – вдруг сказал ему Ратша. Выговорил и сам подивился не столько собственным силам, еще, оказывается, остававшимся, сколько сожалению, кольнувшему в самую середину души. Хакон не был предателем. Он ведь предупредил его об Авайре. Да и после не кинулся добивать ошеломленного… зря дрались!
Хакон с видимым трудом собрал дыхание для ответного шепота, такого же жалкого. Но Ратше показалось, что гет усмехнулся. Чему? Может быть, уже завидел деву валькирию, присланную за ним из небесных чертогов?
– Живы… оба еще, – долетело до слуха.
Ратша так и не смог выбить у него меча, пока дрались. Теперь Хакон неожиданно сам выпустил его из ладони, и потертая серебряная рукоять канула в болотную мякоть. Так, без жалости, оставляют лишь вовсе ненужное, то, что никогда больше не пригодится. Ловя ртом воздух, Хакон медленно повернул себя на бок… и его правая рука пядь за пядью поползла к словенину, тот и не понял сразу зачем. Но потом понял – и тоже покинул на коленях залитый кровью черен. Он, правда, так и не сумел дать гету правую руку, дал левую. Ну ничего, сказал он себе, пускай не десница, зато к сердцу поближе… I Пальцы Хакона обняли его ладонь, передали тепло. Ратша ведь вправду никогда не был на Готланде. И родился словенином, а не варягом.
– Незачем умирать, – выдохнул мореход. И больше ничего уже не говорил.
У Ратши голова клонилась на грудь, глаз почему-то стал слипаться. Он еще посмотрел на гета и, кажется, впервые не увидел у него на лице ни вызова, ни насмешки. Было только что-то странно похожее на мудрость… Ратша подумал об этом, и мысли опять принялись путаться. Он откинул голову, прижимаясь затылком к сосне, и опустил налившееся невыносимой тяжестью веко. Тому, кто засыпает, всегда верится, что он будет слушать внимательнее, если закроет глаза.
Он жил еще мучительно долго, по временам приходя в себя и недоумевая, почему мешкает смерть. А потом ему начало казаться, что он уже миновал ее в потемках и выплыл, как в озере, по другую сторону пустоты, так и не заметив, где грань.
8
Добрые Боги совсем забаловали, занежили возлюбленных своих детей: давно приучили, что лютую зимнюю стужу непременно сменит весна, а солнце умирает вечером только затем, чтобы воскреснуть с рассветом. А вот задумаешься покрепче, нетерпеливо дожидаясь первых лучей, и поймешь, что за чудо происходит каждое утро, и молиться захочется на радостях оттого, что вечный Укко решил еще раз пустить солнышко в мир!
Небо на востоке начало понемногу синеть, и старчище Туман пробудился глубоко в топях болота, высунул наружу конец седой бороды, приказал дочери расчесать его узорчатым гребешком: поторапливайся, Терхенетар-красавица, скоро уже выглянет розовый краешек солнца и белые пряди взмоют высоко в ясное небо, станут быстро тающим облачком в синеве…
Пелко с копьем в руках стоял на краю островка. Он почти всю ночь провел на ногах: так легче удержаться и не прислониться к шершавому дереву, не смежить ресницы, уговорив царапающую совесть, что, мол, совсем ненадолго. Поддаваться, жалеть себя было уж слишком опасно, и Пелко терпел. Он знал, что охотничья сноровка в который раз выручит его, долго еще не даст липкому сну повалить его наземь. А там дом. Вкусная рыба, сваренная в котле над очагом. И широкая лавка вдоль знакомой бревенчатой стены. Теплые меха, брошенные на ту лавку. И никаких забот впереди. Спи, усталый, никто не потревожит тебя среди ночи, не станет будить, пока не выспишься сам… Пелко поежился на утреннем холоду, потом встряхнулся, гоня прочь не ко времени явившиеся мечты. Рано еще. Не пой песен, затягивая тесемки на сапогах: как знать, не придется ли плакать, когда станешь развязывать!
Светало… Пелко высунулся из-за валуна, поймал в горсть несколько крупных клюквин, украшавших ближнюю кочку, сунул их в рот. Поднимется туман, и он разбудит Всеславу. И может быть, сам поспит еще капельку, пока они с матерью будут готовить еду. Вся еда – затверделый хлеб с обрезками сала, уж что там готовить-то, но отчего не прилечь, пока женщины развяжут котомку, вытащат ножи, примутся резать.
Он еще дождется, чтобы Всеслава радостно встречала его с удачной охоты, целовала в обветренную щеку, пододвигала за столом сочную медвежатину…
От кислых ягод в животе заурчало. Пелко собрал еще горсть и неторопливо двинулся вокруг островка. Теперь он стоял лицом к дальней Ладоге, глядя туда, откуда пришел. Рассветный ветерок перекатывал по болоту серые волны тумана, и тут Пелко насторожился, потому что издали вдруг долетел какой-то жалобный звук, похожий на плач.
На всякий случай корел сжал в кулаке висевшую у пояса бронзовую утиную лапку: а вот и не заманишь, диво болотное, не на такого напало! Но звук повторился, и он понял, что там, вдалеке, отчаянно скулила собака.
Перед Пелко мелькнули было жестокие ладожские гридни и сам Ждан Твердятич со свирепым псом на коротком ремне… Однако страх жил недолго. Не такой голос у лайки, яростно бегущей по следу, не так заливаются собаки, выпущенные на добычу… Пелко безрадостно подумал о том, что следы, которые он оставит, придется вновь заметать в великих трудах. Но и не сходить, не посмотреть, в чем беда, было нельзя. Может, это окажется еще одним и самым главным испытанием, которое избрали для него хозяева леса, раздумывая, позволить или не позволить ему вернуться домой… Или, того не лучше, как начнет еще этот плач сниться ему по ночам!
Всеслава сладко спала, свернувшись мягким клубочком, подложив под щеку ладонь. Корел осторожно тронул ее за мизинец. Она открыла глаза сразу же, не вздрогнув, будто того только и ждала.