Все взоры обратились к Гамбриллу, который, со смертельным ужасом на лице, внезапно вскочил и, расталкивая толпу, выбрался к двери. Многие из тех, кто трепетал от страха, заподозрив в неведомом грешнике себя, при виде бегства Гамбрилла облегченно вздохнули. И Бергойн не произнес слов, изобличавших Гамбрилла.
В последующую неделю в стене, где прежде была перегородка, проделали углубление для памятника. Сам монумент прибыл из Лондона во вторник, и когда Гамбрилл увидел повозку, грохотавшую по Соборной площади, то сказал Лимб-рику, что устрашен как уродством памятника, так и его весом и опасается неприятных последствий, когда он будет вставлен в стену.
Субботний день начался с необычной для этого времени года жары и духоты, низко нависших облаков и коротких, но бурных ливней. Старики, покачивая головами, предсказывали свирепую бурю, а некоторые ворчливо бормотали насчет ненадежности шпиля. К концу рабочего дня Гамбрилл – выполнявший на совесть даже это, ненавистное ему задание – подготовил все необходимое. Тяжелую плиту подняли на леса под башней, чтобы в понедельник установить на приготовленное место в стене, футах в двенадцати над полом. Гамбрилл распорядился закончить работы пораньше, так как буря должна была вот-вот разразиться: солнце садилось в облака, вскипавшие, как ведьмовское варево.
Бергойн по обыкновению явился в дом к Клаггетту около десяти – ветер как раз задул сильнее. Старик был уже совсем болен, жена и дочери суетились вокруг него, но ключ канонику отдала молоденькая служанка. Через час или два над городком во всю мощь разразилась буря, бомбардируя его градом величиной с дроздовое яйцо, срывая с крыш черепицу и кружа ее в воздухе, будто листья, разбивая окна и даже опрокидывая дымовые трубы. Среди шума и грохота хлопающих дверей и бьющегося стекла, в раскатах грома старый Клаггетт впал в забытье, и близкие поняли, что он умирает. Послали за врачом, а один из слуг кинулся к дому регента, который был близким другом старика. В суматохе никто не вспомнил о том, что Бергойн не вернул ключ.
Около двух ночи буря достигла апогея, и все, кто спал – или пытался заснуть – в домах на Верхней Соборной площади, услышали страшный шум и ощутили толчок. Некоторые из каноников и младших служителей выбежали наружу и увидели, что обрушились крыша и верхний этаж старинной колокольной башни над главными воротами. Пока испуганная маленькая толпа – включавшая Фрита, регента и даже старого настоятеля – осматривала руину и возносила благодарственные молитвы за то, что на ночь там никто не оставался, вновь послышался треск. В этот раз они с ужасом поняли, что исходит он от самого собора. Оглядев здание, насколько это было возможно в плотном мраке, они установили, что шпиль как будто цел, но войти внутрь, пока бушевала буря, никто не решился. Потом служанка Клаггетта сообщила, что Бергойн не вернул ключа. Но, даже зная об этом, присутствующие не отважились пойти на поиски.
Доктор Систерсон поднялся и направился к открытому окну.
– Понимаю почему. Сейчас безмятежная ночь. Но представьте себе разгул бури.
Я присоединился к нему. На площади тускло светили фонари. Сквозь туман и тьму напротив проглядывала громада здания, похожая на утес.
– До чего же страшно, – подхватил я, – находиться у подножия гигантского собора и ждать, что в любую минуту его башня может обрушиться.
Ризничий согласно вздрогнул.
– Пожалуйста, закрой окно, Фредерик, – запротестовала миссис Систерсон, неправильно оценившая намерения мужа.– Холодно, а кроме того, ты разбудишь детей.
Хозяин повиновался, и мы вернулись на свои места. Я продолжал:
– У дома настоятеля собралось еще несколько каноников, они наблюдали, но не двигались с места. Многие боялись даже находиться у своих домов. Прибыл Лимбрик и сказал, что, пока не кончится буря, в собор входить ни в коем случае нельзя. Все ждали. Когда небо над Вудбери-Дауне озарили первые проблески рассвета, буря почти улеглась. Трясясь от страха, старик настоятель, Фрит, регент, Лимбрик и один из младших церковнослужителей осторожно пробрались в собор.
Представляете, каково им было двигаться в глубь нескончаемого нефа в свете двух или трех фонарей, когда вокруг шпиля и башни все еще завывал ветер, напоминая о том, что в любую минуту им на голову могут посыпаться камни и балки? И сквозь вой ветра им слышался другой звук, от которого волосы вставали дыбом, – словно бы человеческий голос, мучительно стонущий и причитающий.
Когда каноники приблизились к перекрестию, в темноте перед ними внезапно вырисовался какой-то гигантский предмет. Даже поняв, что видят леса, которые рухнули и лежат кучей досок и щепок, они не совсем оправились от испуга. Выяснилась причина грохота, который слышался в окрестностях собора. Подойдя ближе и подняв фонари, они заметили лужицу темной густой жидкости, сочившейся из-под сломанной балки. Они прислушались и убедились, что звуки, похожие на человеческий голос, на самом деле вызваны ветром. В остальном в соборе было тихо. Лимбрик поделился со своими спутниками предчувствием, что под обломками обнаружится тело их коллеги. Также именно он первым обратил внимание на поразительный факт: нигде не было ни следа мраморной плиты, помещенной на леса накануне вечером. Лимбрик осветил фонарем стену, куда собирались вставить плиту, и – о чудо! – она оказалась на предназначенном для нее месте, высоко над их головами. Каноники смотрели и не верили собственным глазам. Плита была аккуратно установлена в подготовленное углубление, и швы вокруг заделаны.
Лимбрик послал за своими работниками, и два часа ушло на разборку кучи деревянных обломков. Тут наконец вспомнили, что Гамбрилл не показывался с самого начала грозы. Лимбрик поспешил к нему домой и узнал, что жена мастера видела его в последний раз предыдущим вечером, около девяти. Она предполагала, что он наблюдает за собором, опасаясь за его сохранность во время бури; теперь же она встревожилась.
Когда Лимбрик возвратился с этими новостями в собор, остаток упавших лесов убрали и под ним обнаружилось тело. Оно было так жестоко изуродовано, что Бергойна узнали только по одеянию каноника, цепи – атрибуту казначейской должности – и ключу от западной двери, который Бергойн взял в доме Клаггетта. Лимбрик поделился с Фритом (их взаимопонимание росло на глазах) своими подозрениями: не сбежал ли Гамбрилл потому, что он убил Бергойна. В тот день Гамбрилл не появился, и в городе его больше никогда не видели. Бегство было сочтено доказательством его вины. Причиной убийства стало грозившее ему разоблачение.
– Яне понял, – возразил доктор Систерсон. – Какого разоблачения боялся Гамбрилл?
– У доктора Шелдрика есть на этот счет теория. Лимбрик подсказал Фриту, что ключом могут послужить казначейские счета, которые вел Бергойн; в них содержались данные по работам, выполнявшимся Гамбриллом. Эти двое взломали кабинет Бергойна, нашли счета, изучили и через несколько дней выступили с заявлением, что, сравнивая их со счетами за фактически выполненную работу, пришли к выводу: Гамбрилл растратил часть средств, предназначенных для содержания собора.
– Это довольно просто, как мне кажется, – проговорил доктор Систерсон.
– Но вы сказали, у доктора Шелдрика имеется теория, – заметила миссис Локард. – Значит, он это объяснение не принял?
– Он утверждает, что Фрит убедил Лимбрика фальсифицировать счета Бергойна, чтобы свалить на Гамбрилла всю вину.
– В то время как сам Фрит втянул Гамбрилла в хищение денег фонда? – предположил доктор Систерсон.
– Именно. Кстати, правильный термин, я думаю, – присвоение. Вот потому-то ему и удалось подговорить Гамбрилла, чтобы он убил Бергойна.
– Благие небеса! А есть ли этому какое-нибудь подтверждение?
– Только косвенное. Эта теория не противоречит фактам, и Фрит, как кажется, был на такое способен.
– Способен толкнуть человека на убийство! – воскликнула миссис Локард.– Вы слишком низкого мнения о человеческой натуре, доктор Куртин.
Я опешил.
– Согласно историческим материалам, он показал себя жадным и бессовестным человеком, когда подделал документ с целью кражи собственности фонда.
– Даже если это правда, до убийства тут далеко.– Миссис Локард улыбнулась.– И еще меня смущает роль, которую доктор Шелдрик приписывает каменщику. Разве гордый и добросовестный человек, которого вы описали, стал бы обкрадывать свой любимый собор, даже при всей его неприязни к каноникам?
– Но кто-то же убил Бергойна.
– Если это был Гамбрилл, – сказал доктор Систерсон, – думаю, деньги тут ни при чем. Мы знаем о нем одно: он любил собор и считал, что Бергойн собирается его разрушить.
– Фрит и Лимбрик убедили окружающих, что убийца, скорее всего, Гамбрилл, – продолжал я.– Оставалась только одна загадка: как попала на свое место мемориальная плита. Лимбрик и мастеровые, работавшие в соборе накануне, уверяли, что в одиночку с ней бы никто не справился. Горожане решили меж собой, что не иначе как Гамбриллу помогал сам дьявол.
– Фрит и Лимбрик убедили окружающих, что убийца, скорее всего, Гамбрилл, – продолжал я.– Оставалась только одна загадка: как попала на свое место мемориальная плита. Лимбрик и мастеровые, работавшие в соборе накануне, уверяли, что в одиночку с ней бы никто не справился. Горожане решили меж собой, что не иначе как Гамбриллу помогал сам дьявол.
– Что ж, это кажется единственным рациональным объяснением, – улыбнулась миссис Локард.– Мне непонятно одно: почему он бежал из города?
– Меня это тоже озадачило, – кивнул доктор Систерсон.– Смерть Бергойна вполне могла сойти за несчастный случай, и если бы Гамбрилл спокойно вернулся домой, никто бы не узнал, что он тут замешан.
– Оставить жену и маленьких детей! – негромко воскликнула миссис Локард, бросая взгляд на спящего у нее на коленях ребенка.– Поступок из ряда вон выходящий.
– Согласен, это странно, – отозвался я.
– Доктор Шелдрик холостяк, вот он об этом и не подумал, – вмешалась миссис Систерсон.
Ее муж хмыкнул:
– А меня так и подмывает сказать, что это дети Гамбрилла и довели.– Мы улыбнулись, и он продолжил: – Кстати, доктор Шелдрик поведал, что стало в дальнейшем с Лимбриком?
– Он взял на себя дела Гамбрилла и стал их вести от имени его вдовы.
– Правда? А вдова и дети – какова их судьба?
– Через несколько лет она обратилась к судебным властям с просьбой признать ее мужа умершим, и после долгих проволочек это было сделано.
– И Лимбрик на ней женился? – спросила миссис Локард.
– Весьма проницательное предположение, если мне позволено будет так сказать. Похоже, что за предыдущие годы она прижила с ним нескольких детей.
– Мне кажется, он сыграл в этой истории решающую роль.
– Возможно ли, – предположил доктор Систерсон, – что Лимбрик под маской миротворца подогревал вражду между Бергойном и Гамбриллом?
– Подозреваете, он сам приложил руку к смерти Бергойна? Не исключено; однако доктор Шелдрик даже не упоминает эту гипотезу среди тех, которые рассматривались, а ведь семья покойного приложила массу усилий, чтобы выяснить истину. Племянник Бергойна, молодой человек по имени Уиллоуби Бергойн, две недели провел в Турчестере, пытаясь до чего-нибудь докопаться. Он знал, разумеется, что его дядя не со всеми в капитуле ладил, но свидетельств, достаточных для обвинения, так и не нашлось.
Мы еще несколько минут строили догадки и предположения, но затем гул соборного колокола напомнил, что час уже очень поздний. Доктор Систерсон спросил, не соглашусь ли я проводить миссис Локард к дому настоятеля, и я, несмотря на ее возражения, с удовольствием взял на себя эту обязанность. Мы вышли на площадь и всю короткую дорогу говорили о докторе Систерсоне, его жене и их очевидном счастье.
Когда мы приближались к дому настоятеля, моя спутница сказала:
– Ваша история каноника Бергойна просто зачаровала меня. В вашем пересказе она ожила. Вы, наверное, замечательный преподаватель.
– Насчет этого не знаю, но я действительно стараюсь оживить прошлое. Мне кажется важным донести до молодежи, что наши предшественники тоже были живыми людьми, со своими страстями и страхами.
– И все же мы не можем быть до конца уверены, что каноник Бергойн обладал такой благородной душой, как утверждает доктор Шелдрик, а заместитель настоятеля Фрит был таким чудовищем?
– Абсолютно уверены – нет. Но если все свидетельства бьют в одну точку, тогда можно говорить о достаточной степени уверенности.
– Не кажется ли вам, что, рассуждая о людях прошлого, мы читаем в них свои собственные желания, ибо мы заблуждающиеся смертные и не способны судить беспристрастно?
– Такая опасность действительно существует. Единственная защита от этого – понимать себя и делать поправку на свою предвзятость.
– Такова, без сомнения, стезя мудрости, – с улыбкой произнесла миссис Локард.– Но ей не так-то легко следовать.
К моей досаде, дом настоятеля был уже рядом. За вечер я сообразил, кого мне напоминает миссис Локард, и, прощаясь, высказал надежду до отъезда увидеться с нею вновь. Пожимая мне руку, она ответила, что тоже на это надеется, и когда зевающая служанка отворила дверь, я поклонился и направился к дому Остина.
СРЕДА, НОЧЬ
Пересекая темную Соборную площадь, я вспоминал о шумной, теплой, пропитанной любовью атмосфере, которую только что покинул, и моя собственная жизнь показалась мне по контрасту очень спокойной. Вокруг не слышалось ни звука, и хоть мне всегда нравилась тишина, нынче она стала приобретать зловещий оттенок. Систерсон, будучи на десять лет моложе меня, охотно взвалил на себя заботы и обязательства, которых я тем или иным путем избежал. Мне подумалось, что из троих знакомых мне каноников он меньше всех забивал себе голову мелочным соперничеством в капитуле.
Дверь дома Остина была у меня перед глазами, но внутрь еще не хотелось, поэтому я решил обойти кругом собор, который напоминал гигантского зверя, сидящего в темной клетке площади. Испытывал ли я злорадство при мысли о том, что Остин ни в одном отношении не сумел благополучно устроить свою жизнь? Мне не досталось семейного счастья, такого как у доктора Систерсона, но по крайней мере у меня есть интересная, уважаемая и хорошо оплачиваемая работа, в то время как мой друг увяз в скучном и гнетущем провинциальном болоте. В противоположность ему я занимался тем, что мне нравилось и чем я всегда хотел заниматься: учил студентов, вел научные исследования и писал книги. Конечно, Остин был прав, утверждая: счастье – это нечто большее, чем отсутствие несчастий. Задумавшись об этом, я допустил, что не могу назвать себя счастливым человеком. Мне пришло в голову, что иным дан талант быть счастливыми, другие же как будто ищут повод чувствовать себя несчастными. Возможно, они просто боятся разочарований. Мне казалось, счастье дается само собой, если не совершаешь неправильных поступков. Я был осторожен и совершил за свою жизнь очень немного ошибок. Но среди них была, конечно, одна крупная, и за нее я продолжал расплачиваться до сих пор.
Как это ни смешно, я не переставал думать о себе как о молодом человеке. Даже в обществе старшекурсников я воображал себя почти что их ровесником, едва-едва старше. Чем это объяснялось: тем, что я по-прежнему считал, будто моя взрослая жизнь пока не началась? Но теперь я внезапно осознал, что мне под пятьдесят и уже слишком поздно. Дальнейшая моя жизнь будет точно такой же, как и последние тридцать лет.
Но, продолжая воображать себя юношей, я иногда задавал себе вопрос: что, если я, в юном возрасте начитавшись книг, почерпнул из них теоретические познания о взрослой жизни и отчасти лишил себя таким образом отрочества и юности? Из-за этого я куда раньше, чем следовало бы, влюбился в свою будущую жену.
Огибая восточный конец собора, я чувствовал себя на пустой площади как призрак. Но обо мне, в отличие от каноника Бергойна, через две сотни лет никто не вспомнит. Даже через пятьдесят. И никто не будет носить мое имя. Что я оставлю после себя? Несколько пыльных книг, которые будут лежать непрочитанными на верхних полках библиотек? Обрывки воспоминаний в головах моих студентов – но с чего бы им меня вспоминать?
Я понял, что, не желая посвящать время и внимание вещам и людям, для меня скучным, я во многом обеднил свою жизнь. Старинные тексты, разночтения или лакуны в исторических свидетельствах, забытые языки – все эти предметы буквально зачаровывали меня, и к тому же – еще одно преимущество, – исчерпав интерес, их можно было тотчас отложить в сторону. Иных страстей я не знал, и за последние двадцать два года своей жизни ни разу не позволил себе увлечься другой женщиной. Находил ли я оправдание в том, что мне нельзя было жениться? Но я знал, что всегда любил себя только в той мере, в какой чувствовал любовь других людей. Мы ценим себя настолько, насколько нас ценят другие, ибо, можно сказать, мы храним себя для других. В таком случае, какие у меня были основания ценить себя? Удовлетворялся ли я сознанием того, что ни о какой любви – или даже семейном счастье – не может быть и речи? Давний печальный опыт запугал меня настолько, что я навсегда отказался от мысли доверить кому бы то ни было свое душевное спокойствие? Быть может (забегу чуть вперед), именно эти, тронувшие глубины моего воображения мысли породили самый беспокойный в моей жизни сон, который привиделся мне в пятницу, в первые утренние часы.
Газ в холле не горел, и я предположил, что Остина все еще нет. Я снял пальто и шляпу, зажег свечу и направился вверх, но на площадке второго этажа меня настиг приветственный оклик из гостиной. Войдя, я застал в комнате почти полную темноту, только тлевшие в камине угли мерцали красным. Остин сидел за столом, перед ним стояли бутылка и два стакана.
– Входи, садись и давай выпьем, – воскликнул он.
– Можно зажечь свечу? – Он кивнул, и я поспешно воспользовался разрешением.