Думала, не могла быть хуже? Могло. Теперь Лайзу мутило.
Чем больше густой темно-красной жидкости набиралось в шприц, тем нестерпимее становились желудочные спазмы.
Эта ночь не могла стать хуже, просто не могла. Хуже просто некуда…
Едва справляясь с позывами тошноты, Лайза, с оцепеневшим от паники мозгом, наблюдала за тем, как игла наконец выскользнула из-под кожи, как к проколу прижалась ватка, как незнакомец, держа шприц в руке, повернулся и посмотрел на нее.
Что хотел сказать его взгляд: "сейчас будет хуже?" Или "терпи, будет больно"? Снова больно? Зачем больно, для чего? Почему все время больно?
В какой-то момент Лайза устала. Устала бороться и постоянно проигрывать, устала чувствовать предельное напряжение нервов, устала слушать грохот отбойного парового молота — собственного сердца.
Когда тот, кто испортил этот вечер (а заодно и всю жизнь), шагнул к столу, ей стало почти все равно. Умирать, так умирать. Лишь бы скорее. Вот уж не думала, что доживет до этой мысли… Пусть смерть будет благородной и заберет сразу, пусть не держит на грани, пусть просто вынет душу и заберет с собой, оставив это тело — любимое тело, способное служить еще долгие годы (но карты выпали иначе…) — этому миру.
Теплота чужих рук не успокаивала, прикосновения не отзывались эмоциями, лишь равнодушными сигналами в мозг: "он держит шею… он поворачивает шею… шприц совсем рядом…"
Неприятное ощущение от введения иглы оказалась ничем по сравнению с той болью, которая начала медленно расплываться по телу, стоило чужой крови попасть внутрь. Лава, поганая жидкая лава, чужая субстанция мутанта… вирус-убийца… зачем же так изощренно…
Рыча в агонии, Лайза не чувствовал ни впившихся в запястья веревок, ни собственных метаний, ни оставляющих синяки на коже крюков, ни мужских рук, держащих ее голову.
В зеленовато-коричневых глазах застыло предельное напряжение; по виску стекала капелька пота.
Он держал ее, пока хрипы не стихли.
Подергивание конечностей продолжалось еще около минуты, затем тело обмякло, выключилось, теперь шла внутренняя работа.
Да, жестко. Да, больно.
Если бы Мак не привязал руки и ноги к столу, Лайза могла бы повредить себе: в момент ввода антидота — коим являлась его собственная кровь — человек утрачивал контроль над совершаемыми действиями. По крайней мере, так помнилось из полученных от Комиссии знаний, не из практики. Потому что практики до этого момента не было; еще ни разу Чейзер не останавливал разрушительный процесс, спровоцированный собственным влиянием, для этого в прошлом не было ни желания, ни необходимости.
Что ж, все когда-то приходит впервые.
Глядя на бледное лицо и искусанные губы, Мак чувствовал дискомфорт в голове и непривычную тяжесть в груди. Она не умрет. Не должна. В следующие несколько часов он будет находиться рядом и беспрерывно наблюдать течение восстановительного процесса. Если понадобится, повторит ввод антител.
Тлела надежда, что до этого не дойдет.
Дыши, попавшаяся под руку девчонка, дыши.
Спустя полчаса он перенес ее вниз, в спальню. Убедился, что регенерация тканей началась, и только тогда набрал номер друга.
— Рен, не отвлекаю?
На том конце ответили бодро — не спали.
— Ты мог бы для меня кое-что сделать? Забери с трассы Нордейл — Делвик, четырнадцатый километр, машину, темно-синий Мираж. Да, подгони ее к моему гаражу. Спасибо, друг, я у тебя в долгу.
Нажав отбой, Мак положил телефон в карман, подошел к постели, прощупал на горячей шее пульс, после чего опустился в мягкое кресло напротив, настроившись проснуться от малейшего движения.
А сейчас сон. Несколько минут драгоценного отдыха.
* * *Все тонуло во мраке. Мысли, чувства, желания.
Последних, наверное, и вовсе не было. Лишь ощущение, что трудно дышать, трудно лежать, трудно жить. Мучило нервное подрагивание стоп и пальцев рук, ломило суставы, сводила с ума резь в груди, изредка перемещающаяся в кишечник.
На лбу лежала чья-то ладонь — теплая и твердая.
Наверное, казалось.
Она удерживала на месте, когда хотелось поднять голову и разлепить склеившиеся веки, напоминающие тяжелые, покрытые бетонной пылью портьеры.
Каждый вдох сопровождался жжением: чудилось, что легкие вдыхают пламя, а после выдыхают его же наружу. Ленивой сонной мухой вился страх, что вокруг что-нибудь загорится, ведь она изрыгает из себя огонь, настоящую лаву, но треска не слышалось. Наверное, она в лавовом пруду, на дне жерла вулкана. Поэтому ничего не загорается… нечему гореть, все сгорело…
Мрак уносил сознание, но не скрадывал боль, оставляя ее где-то рядом; мыслей нет, а страдание есть — физическое воплощение ада.
Иногда хотелось пить, и тогда гортань формировала комковатые звуки. Каждый раз вместе со стонами на язык стекали холодные капельки, приносящие временное облегчение, и Лайзе мерещилось, что теперь она лежит не в жерле вулкана, а в пещере, где с потолка, с длинных кривых сталактитов, стекает конденсат.
Минуты превратились в резиновое желе, мир — в набор плавающих вокруг слоев.
Где она? Зачем она? Почему так плохо?
Грела лежащая на лбу ладонь — тяжелая, как могильная плита.
* * *Напоить. Проверить пульс, приподнять веки, убедиться, что красная сетка из лопнувших сосудов исчезает, сесть обратно в кресло, чтобы через час вновь повторить все процедуры. Жизнь превратилось в колесо, где белка однообразно перебирает цепкими лапками бесконечные, замкнутые в круг жердочки.
Аллертон не жаловался.
Медленно и нудно двигалась часовая стрелка висящих на стене часов.
* * *— Сколько я проспала?
С момента пробуждения и до прихода в комнату хозяина дома Лайза успела не только вспомнить все, что произошло накануне, но и осознать несколько вещей: она все еще обездвижена (любая попытка пошевелить чем-либо вызывала крайне неприятное ощущение), она все еще находится в гостях у монстра, и она в чужой майке. Его майке. Что означает — ее переодевали.
Этот гад снимал с меня блузку… А бюстгальтер? Посмел ли он тронуть бюстгальтер?
Тело плохо передавало ощущения, понять, на месте ли эта деталь нижнего белья, не представлялось возможным. Мысль противно скребла чувство собственного достоинства кошачьей лапой.
— Почти сутки.
Войдя в комнату, похититель внес с собой запах еды: небольшой поднос с тарелкой супа, хлебом и ложкой стоял на столе. Тошнотворный и одновременно восхитительный запах. Желудок принялся бунтовать, в то время как рот наполнился слюной.
Лайза поморщилась от дискомфорта в животе.
Значит, все случилось не накануне, а сутки назад. И она все еще жива. Жива после той страшной процедуры в комнате маньяка, где успела проститься с жизнью. Воспоминания пугали даже теперь, пришлось срочно заткнуть их в дальний угол, тот, что потемнее, иначе ужасающе быстро возрождалась паника.
— Зачем… ты меня привязывал?
— Чтобы ввести антидот.
— Это твоя кровь?
— Да.
Она боялась задавать вопросы. Боялась смотреть на него и думать о том, что произойдет дальше. А что, если извращенная пытка продолжается? Что, если ее оставили жить не потому, что осознали непричастность к криминальным действиям, а для каких-то иных целей? Неизвестных, страшных целей.
Сидящий в кресле мужчина не выказывал признаков раздражения ни от того, что она случайно перешла на "ты", ни от наличия вопросов. Как не выказывал и радости. Он держал переплетенные пальцы у подбородка и смотрел на нее, как смотрят на подозреваемого в камере для допросов. Ровно, тяжело, молча.
Хотелось одного: уйти.
Каким-нибудь образом покинуть эту квартиру/дом и навсегда забыть лицо с зеленовато-коричневыми глазами. Вычистить его из мозга, вытравить, выскрести, закопать и насадить сверху цветочков, чтобы оно не преследовало ни во сне, ни наяву. Чтобы весь тот чертов вечер с гонкой и последующим операционным столом канул в небытие.
— А моя машина?
— Она у меня в гараже.
"Я могу ее забрать?" — хотела спросить Лайза, но не спросила. Вопрос означал бы, что она желает уйти, а никто пока не сказал, что отпускает ее. Преследователь вообще не был щедр на слова, и ни лицо, ни взгляд не выдавали эмоций.
Незнание того, что происходит, щекотало позвоночник ледяными пальцами. Зачем она здесь? Почему жива? Надолго ли? Лайза чувствовала, что сдает, проигрывает борьбу с собственными нервами. Если не начать этот разговор сейчас, то уже никогда…
— Я невиновна, — прошептала она тихо; выдавая волнение, начал предательски дрожать подбородок. Только не слезы, только не выдавать слабости. — Невиновна, слышишь?
— Я знаю.
Все тот же немигающий взгляд под темными бровями и исходящая паром тарелка супа на столе. Впуская глоток свежего воздуха, пошатнулась у окна бордовая штора.
— Я знаю.
Все тот же немигающий взгляд под темными бровями и исходящая паром тарелка супа на столе. Впуская глоток свежего воздуха, пошатнулась у окна бордовая штора.
— Поэтому ты жива.
Лайза с облегчением выдохнула сдерживаемый в легких несколько бесконечно долгих секунд воздух.
Слава Создателю… Слава Создателю… Слава Создателю…
Первый ответ положительный, нужно идти дальше.
— Я… — слова давались тяжело, несмотря на положительное течение разговора: вдруг через час этот мужик вновь примет охладитель для души, и оттепель закончится? — Я хочу уйти.
Похититель откинулся в кресле и сложил ладони на поясе.
"Предплечья, как бревна, — подумалось ей некстати, — такие же мощные и жилистые…"
Взгляд нехотя переполз на широкую грудь, рельеф которой черная майка скорее подчеркивала, нежели скрывала. Огромный разворот плеч, просто огромный… Он мог переломить ей хребет одной левой.
Снова сделалось страшно; почему-то захотелось плакать — океанским прибоем нахлынула жалость к себе.
— Ты уйдешь, как только сможешь двигаться.
Лайза не поверила собственному счастью. Резко вдохнула, открыла рот и закрыла его, не в силах произнести ни слова. Лишь бы не спугнуть удачу… Когда, когда же она сможет двигаться?
— Хочешь восстановить двигательную функцию — ешь.
Мужчина поднялся с кресла и взял в руки поднос; ее глаза сделались блюдцами.
Кормить. С ложки. С рук.
Что ж… Для того, чтобы снова начать ходить, она перетерпит и это.
* * *Картина с абстрактными линиями.
Синие мазки в виде незавершенного треугольника, оранжевая точка у верхней грани, желтые разводы в левом углу и снизу.
Лайза успела запомнить ее до мельчайших деталей. Потому что эта картина — единственное, что она могла видеть, не имея возможности повернуть голову. Скошенные вбок глаза позволяли ухватить стоящий у стены шкаф, балконную дверь — открытую, судя по шевелящимся шторам, и, собственно, вход в спальню, откуда приходил похититель.
Похититель. Почему-то она привыкла называть его этим словом, несмотря на то, что ее не похищали. Наоборот, кормили и поили с рук, выхаживали для того, чтобы она могла уйти.
Где-то тикали часы.
Лайза зверела, не имея возможности на них взглянуть.
Портьеры скрадывали небо за окном — единственный индикатор времени суток. Мужчина ушел какое-то время назад, сказал, что она проспала сутки, значит, сейчас глубокая ночь. Над картиной горело несколько вделанных в потолок лампочек — единственный источник света. Не слишком яркий, под таким вполне можно спать, если бы спать хотелось, но сон ускользал.
Она лежит в чужом доме, почти не может двигаться. Ее наверняка потеряли на работе, телефон не отвечает. Нужно позвонить. Нужно каким-то образом позвонить шефу. Утром.
Спустя несколько секунд, отзываясь на физический позыв, мысли испуганно переключились на совершенно другую тему: Лайза почувствовала, что хочет в туалет.
Он насмехался.
Нет, насмехался не он, а едва заметный дьявольский огонек внутри его глаз, говорящий: "У тебя нет выбора".
— Я могу отнести тебя в туалет, но ты не сможешь усидеть на унитазе, сползешь с него, если я не буду придерживать. Никогда не задумывалась, сколько мышц задействуется для удержания тела в вертикальном положении? А они у тебя на данный момент не работают.
Лайза рдела, как помидор. Как могла сжимала бедра, чтобы не выпустить влагу наружу, и факелом горела от стыда.
Какой абсурд! Здоровый сутки назад человек теперь поставлен перед выбором: либо позориться в уборной, валяясь картофельным мешком на полу возле унитаза, либо позволить себя раздеть, чтобы подложить под пятую точку "утку". Замечательный выбор. Просто мечта! Ни с чем несравнимое продолжение "банкета".
Он вошел, когда она уже поскуливала от нетерпения. Вошел сразу с "уткой", будто знал.
— Или же ты даешь согласие на мою помощь тебе прямо здесь. И в том, и в другом случае — тебя ведь это беспокоит? — я увижу тебя частично обнаженной. Иначе никак.
— А нельзя пригласить сиделку? Медсестру? В общем… женщину.
— Твоя сиделка в этом доме — это я.
Ответ прозвучал ультиматумом. Мол, довольствуйся тем, что есть.
Она проскользила глазами по лицу — прохладному смешку в глубине глаз, искривленным мягкой улыбкой губам, подбородку, шее, мощной груди, серебристой пряжке ремня, длинным пальцам, держащим "утку", и нехотя кивнула. Почти провалилась под землю в переносном смысле, не имея шанса отказать. Скажи "нет" и сделаешь под собой лужу, напрудишь на кровать, испачкаешь матрас… Потом придется менять белье и, возможно, спальню… стыд-то какой…
Хозяин дома не стал дожидаться повторного кивка, шагнул к кровати, рывком сдернул одеяло, поставил "влагосборник" рядом и взялся пальцами за тонкое кружево трусиков.
Лайза зажмурилась. Пахло мужским присутствием, терпким, но тонким одеколоном и собственной беспомощностью. Чувствительность кожи не пропала: Лайза ощущала и прохладный воздух комнаты, и теплоту чужих рук.
Плавки соскользнули с коленей, затем с икр. Ее приподняли и подсунули под голую попу металлическую чашку с загнутыми внутрь краями, положили обратно.
Несколько секунд она чувствовала на себе изучающий взгляд.
— Какая красивая бритая девочка.
Лицо тут же пошло пятнами, кровь загрохотала в ушах.
— Накрой меня!!!
Раздался тихий смешок; сверху легла плотная ткань. Лайза, не смея открывать глаз, лишь плотнее сжала зубы. Мерзавец… наглый мерзавец, пользующийся положением! Забыв о всякой вежливости, она рыкнула:
— Оставь меня одну!
Послышался шорох одежды; шаги застыли у двери.
— Вернусь через две минуты.
— Пять! У меня из-за нервов ничего не выйдет.
— Три. Три минуты.
Мягко щелкнул дверной замок.
Она сумела стоически смотреть в сторону, когда с нее вновь сдернули одеяло и извлекли "утку", но вновь покрылась пятнами, когда увидела, как он открывает запечатанную пачку влажных салфеток. Хотела выдавить "нет", но не успела.
— Я накрою тебя, успокойся.
— Не надо… перестань!
Сверху вновь легла теплая ткань, под которую тут же скользнули мужские руки. Спокойно и умело раздвинули ноги и аккуратно протерли там — ТАМ! — салфеткой. Неторопливо, тщательно, со знанием дела, сверху, снизу и… внутри.
Теперь Лайза, даже если бы хотела, не смогла бы выдавить ни звука. Напряглась, онемела и ошалела от подобной "заботливой" наглости.
Маньяк. Она знала, что он маньяк, она всегда это знала… чувствовала…
— Ты же хочешь спать чистой?
Щеки полыхали, язык прикушен, даже пальцы от усердия подчинились желанию и сжались в кулаки.
— Люблю послушных девочек.
Она не верила, что он это сделал. Как не верила в то, что он только что сказал. Сказал до того, как поднялся с кровати, щелкнул выключателем и прикрыл за собой дверь.
Казалось, она полночи отпихивала от себя эти мысли: "Он протер меня там… раздвинул ноги и протер…"
Внутри бушевал ураган эмоций, какой сон? Какой к черту сон?! Промежность пульсировала. Наверное, тоже от стыда. Лайза поражалась смене чувств: два часа назад она боялась этого мужика, ненавидела его, хотела сбежать, а сейчас… Сейчас она тоже хотела сбежать, но перед этим хотела вцепиться ему в лицо, протереть салфетками щетину и наладить пендаля по крепкой сра… (стоп, хорошие девочки так не говорят. Угу, послушные девочки…)
Щеки вновь залились краской.
Послушной.
Что он еще сказал? Какая красивая бритая…
Ей хотелось орать. Перевернуться на живот и колотить руками подушку, драконом изрыгать пламя и испепелить все вокруг.
Как он смел? КАК ОН СМЕЛ так себя вести?! Маньяк, чертов наглец, беспринципный… кто, беспринципный кто? Слов не хватало.
Он так и не надел на нее трусики.
Забыл? Сделал это специально? Чтобы не снимать, когда ей вновь приспичит по нужде?
Лайза в ярости уставилась на то место, где висела картина: темнота комнаты поглотила абстрактные синие и желтые линии; когда же наконец задвигаются ее ноги? Когда она сможет управлять собственным телом, ходить и делать то, что хочет?
Когда, когда, когда?
* * *Фобию и стресс можно побороть стрессом другого типа. Наложить один шок на другой, избавив человека от предыдущих переживаний, заменив их новыми. Более приятными.
Мак улыбался.
Эта чертовка сейчас негодует, а, значит, все идет хорошо. Пусть бесится, пусть мечтает поджарить его голую жопу на сковороде, пусть грезит о мести — это поможет забыть ей о собственном недуге, а также изменит восприятие того, кто явился его причиной. Проще говоря, вытянет из головы страшные воспоминания и вытравит из них цвет. Пережившему стресс человеку нельзя позволить вариться в них, это грозит углублением психологической травмы.