На этот раз Термит задумался всерьез. Он сосредоточенно грыз ногти и сплевывал в воду. Чарли тем временем залил полные баки и заорал:
– Э-эй, Портняжка! Куда ты подевался?! Пора ехать: Хаммермилл небось все телефоны оборвал!
Я поднялся, собираясь идти.
– Ты еще молод, Термит, и я не знаю, сумеешь ли ты меня понять, но я все равно скажу: главное у человека – это его сердце. Если сердца нет или оно умерло – все остальное не имеет значения. Ты можешь найти женщину, которая будет красивее всех на свете, ты можешь иметь с ней сказочный секс, но когда, так сказать, отгремят последние залпы, ты непременно задумаешься о том, чтобы перекусить, выкурить сигаретку… а также о том, что́ тебе теперь делать с твоей партнершей. И тогда тебе станет ясно, что женщина, которая лежит сейчас с тобой в одной постели, для тебя не важнее чем пульт от телика. Настоящая любовь – не инструмент и не средство, и сердце женщины – тоже. Их ты не отыщешь ни в одном журнале.
Термит усмехнулся и затолкал в рот последний кусочек мяса.
– Откуда ты знаешь? Ты же сам только что сказал, что любил только одну женщину. А я считаю, с женщинами как с автомобилями. Прежде чем купить тачку, нужно на ней поездить, провести тест-драйв.
– Ты можешь верить в то, что́ только что сказал, но… Человек, который работает в банке, не изучает фальшивки, чтобы узнать, где настоящие деньги. Наоборот, он изучает настоящие, чтобы отличить подделку.
Я отвязал швартов и оттолкнулся от причала. Термит все еще стоял на досках тротуара и пытался разобраться в том, что́ только что услышал. Вот он выплюнул недожеванный кусочек мяса. Ошметок полетел, кувыркаясь, словно футбольный мяч после удара нападающего, пробивающего дропгол, и упал в воду рядом с причалом. Несколько мгновений он покачивался на поверхности, потом его схватила какая-то рыба – окунь или судак.
Прежде чем запустить двигатель, я показал на журнал у Термита под мышкой и ткнул пальцем в сторону магазина для рыбаков.
– Если парень в офисе увидит у тебя этот журнал, он уволит тебя в два счета, – сказал я. – Он терпеть не может подобные вещи, особенно у себя на причале.
Термит сгорбился, словно предчувствуя необходимость снова искать работу.
– Ты ему наябедничаешь?
Я отрицательно покачал головой.
– Точно? – снова спросил Термит.
– Мне это ни к чему. Он и так узнает.
– Как это? – Он, казалось, был удивлен.
– Когда-то моя жена прочла мне слова, которые, как я впоследствии убедился, оказались абсолютно правильными.
Термит снова поник, словно предчувствуя очередную нотацию.
– И что это были за слова? – поинтересовался он с обреченным видом.
– «От избытка сердца говорят уста»[43], – процитировал я. – Иными словами, из уст человека исходит то, чем полно его сердце. Этот твой журнал… Ты принимаешь слишком близко к сердцу то, что видишь на его страницах, и рано или поздно эта дрянь начнет изливаться через твой рот. Она пропитает тебя насквозь, изменит тебя и сожрет, так что от нынешнего Термита – довольно неплохого парня – ничего не останется.
– Но я… Мне все еще хочется чего-то такого!
– Этого хочется каждому мужчине. Такова наша природа, и тут ничего не попишешь. Я даже скажу: если бы тебе ничего подобного не хотелось, это означало бы, что с тобой, скорее всего, что-то не так… – Я усмехнулся. – Именно поэтому издателям и удается продавать такие журналы в огромных количествах.
* * *Мы с Чарли гнали хаммермилловский катер домой. Каждый раз, когда «Гриветта» подскакивала на волне или начинала бороться с течением, Чарли улыбался, но мне хотелось лишь одного – чтобы он прибавил скорости. Я люблю лодки, люблю их реставрировать, но кататься на них мне не всегда нравится. Откровенно говоря, на воде меня немного укачивает. Пока лодка движется, все нормально; именно поэтому в гребле у меня проблем не возникает, но стоит скифу или катеру остановиться, и ощущения покачивания под ногами или под пятой точкой оказывается достаточно, чтобы мне захотелось перегнуться через борт.
Загнав катер в эллинг, мы подняли его из воды, и Чарли сказал, что на сегодня с него достаточно и что он берет отгул до завтра. Хлопнув меня по плечу, он ощупью двинулся на причал, на ходу обивая чечеточный ритм.
– У тебя сегодня снова урок танцев?
– Угу, – отозвался Чарли. Сейчас он напоминал Фреда Астера, который по какой-то непонятной причине вышел бить чечетку с тростью. – Мы как раз изучаем мамбо. Думаю, так и до вальса дойдем.
– Ты просто феномен, Чарли.
– Видел бы ты нашу преподавательницу! Она француженка и… – Он улыбнулся и, не переставая приплясывать, двинулся через причал. Нащупав тросточкой ведущие к воде ступени, Чарли сказал:
– Сегодня вторник. Помнишь, чем ты должен заняться?
Я прекрасно знал, что он имеет в виду. Не знал я одного – что́ ему ответить.
– Не совсем.
– Зато я помню. Кричи, если будут какие-то затруднения.
– Спасибо. Обязательно.
Стоя на нижней площадке лестницы, Чарли опустил мешки с песком, которые поднимали к поверхности проволоки-направляющие, натянутые под водой от его причала к моему, и рыбкой сиганул в воду.
В последние пару дней меня не оставляло чувство, что, пообещав Синди покатать ее на лодке, я взялся не за свое дело. И вопрос, который задал мне Чарли, прежде чем отправиться домой, еще раз это подтвердил. Впрочем, беспокоиться об этом мне было некогда, поскольку, когда я вошел в дом через заднюю дверь, зазвонил телефон.
– Алло?
– Это Риз?..
– У аппарата. – Я сразу понял, кто звонит.
– Ты все еще хочешь покатать двух девушек по озеру?
– А почему ты решила, что я могу передумать?
– В моей жизни такое случалось.
– Гм-м… Похоже, у тебя богатый опыт.
– Можно и так сказать.
Я рассмеялся.
– Мы только что залили полные баки. Говори, где ты живешь, и я за вами заеду.
Глава 22
В последних классах школы наши с Эммой совместные прогулки оказались несколько ограниченны. Мы по-прежнему могли сходить вместе в кино, в кафе или в один-два небольших магазина, но шататься по универмагу или по парку в течение трех-четырех часов было Эмме уже не по силам. Для этого пришлось бы брать напрокат инвалидное кресло, а ей, естественно, не хотелось показываться перед знакомыми в таком виде.
Ее вынужденное затворничество напоминало мне, что драгоценное время уходит, и я с новым рвением взялся за книги. Я штудировал каждый научный труд, каждую статью о человеческом сердце, какие мне только удавалось найти, но увы: чем больше я читал, тем сильнее недоумевал, почему в учебниках чаще всего говорится о нем как об органе, который практически не поддается лечению. Наука вообще и медицина в частности – спасибо Аристотелю и Декарту – разделила человеческое тело на части и системы. В общем-то, это было правильно: как же иначе разобраться с его устройством? Дело было в другом: я начал подозревать, что поправиться и получить исцеление – две совершенно разные вещи.
Как-то раз, когда мы возвращались из школы, Эмма взяла меня за руку и увлекла в яблоневый сад, принадлежавший одному из наших соседей старику Скиннеру. В последнее время она была какая-то грустная, вялая, почти не рисовала и редко выходила из дома без меня. Сегодня, однако, Эмма выглядела особенно бледной и хрупкой, а за ее улыбкой скрывалась печаль. Казалось, она понимает, что времени у нее осталось немного, и уже ни на что не надеется.
Усадив меня под большой яблоней, земля вокруг которой была усыпана упавшими плодами, Эмма протянула мне какую-то небольшую коробочку, завязанную красной ленточкой. Солнце опустилось довольно низко, и можно было ясно различить седые пряди, совсем недавно появившиеся у нее надо лбом и над ушами. Эмма была брюнеткой, и эта ранняя седина особенно бросалась в глаза.
Развязав ленту, я увидел в коробке небольшой золотой медальон на тонкой золотой цепочке, размером с четвертак. На лицевой его стороне было выгравировано: «Больше всего хранимого храни сердце твое…» Продолжение цитаты я нашел на оборотной стороне: «…потому что из него источник жизни». Двенадцать магических слов… Ни слова не говоря, Эмма повесила медальон мне на шею, и мы долго сидели под деревом среди травы, запаха яблок и птичьего пения, снедаемые тревогой и неуверенностью. Эмма прислушивалась к мерному биению моего здорового сердца, а я – к неровному, замирающему, слабому стуку в ее груди. Я легко коснулся ее волос, заглянул в глаза и прошептал про себя: «О, Слава! Однажды тобой соблазненный, // Тогда я прельстился не фразой стозвонной, // А тем, что в глубинах любимого взгляда // Безмолвно сияла любовь, как награда!»[44]
Тем вечером я понял и многое другое, и мне стало окончательно ясно, что врачи могут помочь человеку поправить здоровье, могут продлить ему жизнь, но они не в силах его исцелить, сделать здоровым и целым. Это, как я теперь знал, задача совершенно иная, куда боле сложная.
Глава 23
Открыв двери эллинга, я на секунду замешкался, пытаясь сделать правильный выбор. Выбор был невелик, и вскоре я уже опускал подъемник. Чисто внешне «Гриветта» произвела бы, конечно, более сильное впечатление, но в глубине души я, вероятно, все же предпочитал незаконченные лодки. «Гриветта» была почти готова и во мне не нуждалась. Другое дело – «Партнер», над которым еще предстояло работать.
Как только катер оказался в воде, я завел мотор и задним ходом выбрался из эллинга. Отойдя подальше от причала, я развернулся, чтобы попасть в старое русло Таллалы, и взял курс на юг, чтобы забрать Синди и Энни.
Они жили в небольшом двухкомнатном коттедже на берегу одного из впадавших в озеро ручьев. Как и у старой рыболовной базы, где мы с Эммой иногда ночевали до постройки нашего дома, характер у коттеджа определенно был, а вот всего остального не хватало.
Когда гидроинженеры затопили стоящий в котловине Бертон, вода поползла вверх по склонам Аппалачских гор – в наших местах еще не слишком высоких, – образуя длинные и узкие, прихотливо изогнутые заливы наподобие скандинавских фьордов, на берегах которых вскоре выросли многочисленные летние коттеджи или – если позволяли размеры кошелька – роскошные дома со всеми удобствами. Один из таких заливов носил название Уайлдкет-Крик – по названию впадающего в него ручья. По этому-то ручью мне и нужно было подняться почти на целую милю. В своем верхнем течении он был довольно узким; над водой склонялись многочисленные деревья, и почти с каждого свисала «тарзанка», но в целом окружающий пейзаж все еще выглядел на редкость живописно. Там, как говорила мне Синди, ее родители в середине пятидесятых купили летний дом – Сахарный домик, как они называли его между собой, – чтобы проводить там отпуска или выходные. Вскоре я его увидел. К дому вел прорытый вручную короткий канал, заканчивавшийся небольшим причалом. Канал был совсем узким – всего лишь втрое шире «Хакера», но выглядел достаточно глубоким. Тем не менее я заглушил двигатель и, сняв с борта весло, промерил им глубину. Только убедившись, что «хакеру» ничто не грозит, я отважился подойти к причалу.
Берег в этом месте был невысок, поэтому, даже не выходя из катера, я разглядел в окне Сахарного домика Синди – она стояла, склонившись над раковиной. Энни что-то делала в тени у задней двери коттеджа – ее я заметил раньше.
С первого взгляда я понял, как сильно она изменилась. Девочка, которую я встретил в городе, выглядела теперь еще более хрупкой и болезненной – и куда менее жизнерадостной. Передвигалась она короткими неуверенными шажками, бережно держа на отлете левую руку в неуклюжем лубке, который казался огромным, хотя и был совершенно нормального размера. На голове у Энни была старая бейсболка, козырек которой скрывал половину лица. Надувной спасательный жилет ядовито-оранжевого цвета делал ее похожей на поплавок или буй.
Я привязал катер к какой-то торчащей из воды палке, и Энни, увидев меня, помахала рукой, приглашая подойти ближе. Пока я поднимался к дому по некрашеным, потемневшим от времени деревянным ступеням, девочка достала носовой платок; прижав его к губам, она несколько раз негромко кашлянула и улыбнулась. Взглянув на нее вблизи, я еще раз убедился, что Энни действительно выглядит так, как свойственно тяжело больным детям. Казалось, один неосторожный толчок, и она сломается, треснет, как яичная скорлупа. Эта бледность, робость в движениях, а главное – отсутствие блеска в глазах проистекали от неуверенности в будущем, от сознания того, что жизнь вовсе не бесконечна. Подобное я видел, наверное, тысячу раз. И точно такие же признаки я наблюдал в свое время у Эммы. В дни, когда ее самочувствие было особенно скверным или вовсе отвратительным, она пыталась подбодрить меня, цитируя «Книгу притчей Соломоновых». «Веселое сердце благотворно, как врачевание, а унылый дух сушит кости»[45], – говорила она, воздевая вверх палец и слегка вздергивая подбородок, что обычно вызывало у нее приступ кашля.
Энни определенно нуждалась в «благотворном врачевании».
Подойдя к девочке вплотную, я увидел рядом какую-то коробку или ящик около двух квадратных футов в основании и примерно двух с половиной футов в высоту. Сколоченный из обрезков реек и досок, он был несколько кривобок и опирался на четыре грубые ножки, благодаря которым днище немного приподнималось над землей. Стенки его были обиты мелкой металлической сеткой, и только верхние шесть дюймов были затянуты гладким и плотным нейлоном. Никакой крышки у ящика не было.
Почувствовал я и запах. От ящика неприятно пахло какой-то гнилью. Заглянув в него, я увидел три или четыре недоеденных картофельных ломтика, кусочки нарезанных овощей – и как минимум десять тысяч сверчков, которые ползали по железной сетке, сидели на полу, на стенках или друг на друге.
– Это мой сверчковый садок, – шепотом сообщила Энни.
Я кивнул, не в силах оторвать глаз от насекомых, которые кишели на дне ящика.
– Я их выращиваю и продаю в рыболовные магазины как наживку. Обычно их берут по два доллара за дюжину, а продают по четыре.
– Вот не думал, что сверчки пользуются таким спросом.
Энни слегка наклонила голову.
– Отдыхающие любят ловить рыбу на сверчков, вот мы с тетей Сисси и придумали выращивать их на продажу. Я уже год этим занимаюсь.
Я снова кивнул и отвел взгляд от кишащего сонмища.
– Летом я каждый месяц продаю около десяти дюжин, иногда – пятнадцать. Это от двадцати до тридцати долларов в неделю, а мне летом почти нечего делать. – Энни посмотрела на меня и улыбнулась. – К тому же это совсем легкая работа, правда?
– Точно.
– В этом году я на одних только сверчках заработала почти шестьсот долларов. А здесь, в этом ящике, их тысячи на́ две – если только не передохнут.
– Дорогой ящичек!
– Да уж! – Энни заглянула в садок. Некоторое время мы в молчании созерцали живой хаос, потом девочка добавила:
– Вообще-то, если подумать, даже странно…
– Что странно?
– Что мне приходится продавать сверчков, чтобы купить на эти деньги чье-нибудь сердце.
– Да, можно смотреть на дело и так.
Мы вместе стали спускаться по лестнице, и хотя в ней было совсем мало ступенек, когда мы добрались до причала, у Энни дрожали ноги, а на лбу проступила испарина. Я завел двигатель и стал ждать Синди, которая, заслышав работающий мотор, выбежала из кухни, на ходу вытирая руки полотенцем. Пока она спускалась, я поднял Энни на руки и посадил в лодку. Притворяясь, будто поправляю на девочке спасательный жилет, я одной рукой нащупал пульс лучевой артерии.
Энни посмотрела на меня снизу вверх. Она приподняла брови, а следом стала подниматься, наполняясь воздухом, и ее грудь. Этот вдох был, скорее всего, намеренным: так Энни могла бы вздохнуть по просьбе врача, собирающегося выслушивать ее с помощью стетоскопа, вот только сейчас никто ни о чем ее не просил, и я невольно насторожился. Я много раз слышал, как точно так же вздыхает Эмма, знал, что это стоит ей огромных усилий. Но вот девочка выдохнула и даже заулыбалась от удовольствия: должно быть, это было очень приятно – хотя бы в течение двух-трех секунд не задыхаться и не испытывать недостатка воздуха.
Заглушив двигатель, я продекламировал нараспев:
Стрелу из лука я пустил,
Не знал я, где она упала;
Напрасно взор за ней следил,
Она мелькнула и пропала.
На ветер песню бросил я:
Звук замер где-то в отдаленье…
Куда упала песнь моя,
Не мог сказать я в то мгновенье.
Немного лет спустя, потом
Стрела нашлась в сосне у луга,
Свою же песню целиком
Нашел я в теплом сердце друга[46].
Энни снова подняла брови, снова с усилием втянула воздух – и снова осела внутри своего спасжилета.
– Это опять Шекспир? – спросила она с улыбкой.
– Нет, – ответил я. – Это Лонгфелло.
Синди улыбнулась и, сев в лодку, в свою очередь глубоко вдохнула свежего речного воздуха. Вся разница между ней и Энни заключалась лишь в том, что с каждым вдохом она получала свою порцию кислорода, а девочка – нет. Откинувшись на спинку сиденья в среднем кокпите, Синди запрокинула голову, так что ее волосы рассы́пались по полированной деке, а в стеклах темных очков отразились небо и редкие барашки облаков. Глядя в зеркальце заднего вида, я машинально отметил, что сегодня Синди выглядит иначе: удобную, сугубо утилитарную одежду, в которой я видел ее на прошлой неделе, она сменила на короткие джинсовые шортики – было похоже, что она сама отхряпала их от штанин, – и на белую хлопчатобумажную блузку с коротким рукавом. На ногах у нее были пляжные сандалии, на голове – бейсболка с эмблемой «Джорджия бульдогс». Этот наряд не только придавал Синди вид человека, который собрался насладиться давно заслуженным отдыхом, но и позволил мне как следует рассмотреть ее фигуру, которая прежде была скрыта просторной ковбойкой и потертыми джинсами. Сейчас Синди меньше всего походила на кассиршу из провинциального универмага, и я поймал себя на том, что мне очень трудно ее не разглядывать. Я, впрочем, надеялся, что она этого не заметит.