– За все надо платить, милый Тоб, – с очаровательной рассудительностью сказала Алиса, – и, поверьте мне, эти неприятные звуки и толчки, все эти мелкие неудобства нашей нынешней жизни очень малая плата за красоту, простор…
– …свободу! – подхватил он. – Поистине, дорогая Алиса, мы должны быть благодарны судьбе за неожиданную милость. Может быть, для нее это просто шутка, но я лично очень серьезно отношусь и к бадье с остатками марганца, и к качающимся мачтам опоры, и к этому размочаленному тросу, и к вою сирены, так похожему на саксофон Джона Колтрейна, и к этим городам, морям, озерам, странам, индустриальным районам и полям сражений, горным массивам и льдам, ко всему тому, что проносится каждую минуту над нами.
– Значит, не жалеете, милый Тоб?! – с задорным смехом воскликнула Алиса. – А ну-ка раздевайтесь, раздевайтесь – начинаем постирушки!
Раздевшись, он для приличия расчесал шерсть на несколько проборов, облокотился о край бадьи и вроде бы погрузился в размышления. На самом деле он просто наслаждался с трубочкой в зубах и восхищался тому, как мудро все устроено на свете. Вот Алиса стирает платье в их бадье и одновременно таким образом стирает и его, Тоба, и себя самое. Плещется горячая вода, взбухают мыльные пузыри, чавкает белье – красота!
Потом он, тряхнув стариной, варил в бадье суп, и наслаждалась теперь уже спящая на самом донышке Алиса. Еще в далеком снежно-солнечном детстве, еще до беспокойного отрочества ей снилось иногда, что она живет в теплом вкусном и добром супе, в каком-нибудь бульоне с фрикадельками, ест его понемногу, сколько хочет, спит и играет в нем…
Однажды они пролетели над Дуалтом. Привлеченные ужаснейшим скрипом цветущие граждане и гости курорта задирали головы и тыкали пальцами в небо, каждый в собственную тучку, звездочку или проем голубизны. В «Ямке» заканчивалась схватка. Сопротивлялся уже только один Сич. Забаррикадировавшись в баре, он бросал бутылки и консервы в наступающие ряды полиции. Вскоре Дуалт исчез за крутым боком Земли.
«Подумайте сами, дорогая Алиса, – думал Тоб. – Что я потерял там внизу, в плотных слоях атмосферы? Зубную боль? горшок лажи, что выливают сослуживцы ежедневно тебе на голову? Может, я соскучился по проволоке с кольцом? гамбургеры, которые пожираешь, прыгая на одной ноге, словно хочешь по-маленькому? ежедневные тошнотные пьянки, дорогая Алиса? друзей, лица которых совсем уже расплылись за бутылками? баб, которые думают только о бриллиантах? бриллианты? баб, которые в самый подходящий момент заводят интеллектуальную брехню? интеллектуальную брехню? Всю псарню, что ли? Синклит бульдогов? Подумайте сами, дорогая Алиса…»
«Ясное дело, милый Тоб, – думала Алиса. – Думаете, в наших кустарниках лучше? Каждый норовит вырыть нору поглубже и с видом на пейзаж и обязательно в иностранной манере и затащить туда побольше жратвы, виски, шампанского, затащить тебя туда и употребить, а потом слюнявить по телефону, а потом снова чего-нибудь тащить – гамак, футбол, парфюмерию, соседку, ягод, коры, черт знает для чего, птичку там или вашего брата, милый Тоб, заговорить зубы и употребить, употребить, употребить… Думаете легко, милый Тоб?»
Иногда им казалось, что среди встречных туч, сквозь радугу или пыльные хвосты комет они видят проплывающую мимо бадью с двумя беглецами из Страны Дураков, огненно-рыжей лисой со следами изящества на некогда шикарных джинсах и весьма подержанным псом в обрывках голубой пары, но они понимали, что это всего лишь мираж. Они были счастливы и мечтали о…<нрзб>
1970
Ялта
Одно сплошное Карузо[16]
Б. Окуджаве
Муза, скажи нам о том
многоопытном муже, который…
Гомер. Одиссея.Пока он пел, оно кружилось в португальском танце, сверкающее, сизоносое, с платиновыми зубами, всё в фирме. Оно – в индийском головном уборе, в джинсах «Леви Страус» и куртке «Ли» выкаблучивало, заливисто свистя и прищёлкивая, словно говоря блестящими дерьмоступами «Каратега» и шумным своим стеклярусным хвостом, заветную фразу: «Фирму ложать – себя не уважать». Эдик пел с восторгом:
Однажды отварили макароны.
Артельщик к ним подливку сообразил,
Кричали галки и вороны,
Вечер был совсем зелёный,
Ели мы, пока хватало сил.
В другой раз залепили кашу с маслом,
Артельщик к ней биточки сообразил,
Меняли румбы мы и галсы,
Ветер в хавальник бросался,
Ели мы, пока хватало сил.
А в третий раз заделали мы клёцки.
Артельщик ложки к ним сообразил.
День был прямо идиотский,
А мороз какой-то скотский.
Ели мы, пока хватало сил.
Даже странно…
Гитара взяла последний жалкий аккорд, и наступила тишина. Молодёжь, собравшаяся на конкурс самодеятельной песни в кафе «Романтики», с недоумением созерцала новоявленного менестреля Эдика Евсеева. Что же это за песня такая странная – макароны, клёцки, каша с маслом? Где костёр, нехоженые тропы, где попутный ветерок?
Эдик отбросил со лба длинные прямые пряди и одарил аудиторию широкой, намеренно – малость – придурковатой улыбкой, так свойственной определённому сорту юных мужчин.
– Нравится? – спросил он зал. – Это я в Новороссийске сочинил на паровой шаланде «Лада». Вижу, что нравится…
Один лишь человек смотрел на Эдика с восторгом – Толя Маков, верный его спутник и зеркальная копия.
– Эдька, спой-ка им про белый чемодан, – попросил он с места.
Эдик сразу же взялся за струны, но был остановлен председателем клуба «Романтики» подрывником Валентином Холодным.
– Можешь, Евсеев, спеть что-нибудь поближе к нашей жизни? – спросил человек опасной профессии.
Эдик и председателя персонально одарил редкозубой улыбкой.
– Тогда как раз «Белый чемодан» пойдёт. Фирменная песенка! Карузо!
Струны зарокотали элегически.
Однажды я шёл по паркету,
Увидел белый чемодан,
Я много странствовал по свету.
И наблюдал прекрасных дам.
Много, ребята, много
Очень прекрасных дам.
В чемодане сидела птица,
Приветствовал эту мадам,
Ворону или синицу,
Во имя прекрасных дам.
На философском факультете
Меня спросил профессор Дам:
Встречались ль вам на белом свете
Каких-нибудь прекрасных дам?
На свете, ответил я, много
Очень волнующих дам.
Даже странно…
– А зачем же приставку выключать? – истерически закричал Толя Маков, зеркальная копия. – Зачем песню портить?
– Такую песню слушать неприятно! – с возмущением крикнула Люба Коретко, первое горло вокального октета «Ивушка зелёная». – Далёкая от нашей жизни эта песня!
Как был, с незакрывающимся от изумления ртом, долговязый, расхлябанный Эдик Евсеев спустился с эстрады.
Место незадачливого менестреля занял октет «Ивушка зелёная», восемь, стало быть, отменных красавиц развесочного цеха в зелёных с воланами платьях, пошитых спецзаказом в ателье «Метелица». Тряхнув завитыми в салоне «Чайка» кудрями, девчата задорно грянули:
– Нет, друзья, не сидится нам дома,
Отправляется юность в поход.
Не спросив своего управдома,
С рюкзаками уходим вперед!
К незадачливому менестрелю подсел Холодный.
– Ну что, Эдуард, нравится? – спросил он, кивнув на октет.
– В порядке, – забыв уже о своей неудаче, сказал восхищённо Эдик и шмыгнул носом. Толя Маков повторил слова и жест.
– Вот видишь, – поучительно сказал Холодный, – и романтика налицо, и управдому досталось. Вот у кого тебе надо учиться, Эдик.
– Да разве же я не понимаю, Валя, – плаксиво посетовал Эдик. – С песней по жизни, за плечами походный… – всё понимаю, а вот в творчестве отразить не могу… вот, Валя, и получается типичное Не-Карузо.
Подрывник прицелился на него изучающим взглядом.
– У тебя вообще-то как с ней отношения?
– С кем? – переспросил Эдик.
– С романтикой.
– Отличные, – крикнул Эдик, но, подумав, поправился. – Пока что нормальные.
Безмикробные глаза подрывника ещё раз ощупали Эдуарда Евсеева, эсквайра, резервного моряка Управления сельдяного флота.
– Ты заходи к нам по пятницам, Евсеев. По пятницам у нас большой разговор о романтике. Расскажешь о твоих с ней отношениях.
– Слышал, Толик? Приглашают! – горделиво сказал Эдик.
– Милости просим, – сказал Холодный, – а сейчас уходи по-хорошему.
– Слыхал, Толик? – крикнул Эдик. – Пошли от греха подальше.
Они вышли из тёплых «Романтиков» под моросящий трехдневный уже дождь, в бесконечные нудные, как обмывки, сумерки, затопали по деревянным мосткам без всякой цели к воротам порта. Над низкими крышами покачивались грузовые стрелы сейнеров. Малость подмерзало, дождь помаленьку превращался в снег, вроде бы мокрым веником возили по физии.
На душе у Эдика было не очень-то карузисто, но отчего, он и сам не знал. Скорее всего, он тосковал по своему родному черноморскому городку Дуалте, а может быть, и по всему бассейну Средиземного моря, этой колыбели человечества. Ведь был Эдик самым что ни на есть homo mediterrano, существом довольно-таки красивым, ленивым, ветреным и вздорным, и гораздо естественнее было бы ему волочить бахромчатые джинсы, шлёпать вьетнамками по плиткам Ла-Валетты, Сплита или родной Дуалты, чем скрипеть гриппозной доской на улицах скверного северного города. Эх, Дуалта с её низкорослыми, как павианы, пальмами-волосатиками, с подземельем «Магнолия», где все знакомые и никто никому не грубит, с горбатыми улочками, где вдруг прямо над своей головой вы можете увидеть в гамаке спящую персону с котом под мышкой, а под ногами у себя узреть целующуюся пару, самовар и крендель, со стекляшками «Орбиты» и «Ракеты», где все знакомые, с винцом по гривеннику за стакан, с приезжими девчонками и мариманами разных стран… Эх, Дуалта, что за город – сплошное Карузо!
На душе у Эдика было не очень-то карузисто, но отчего, он и сам не знал. Скорее всего, он тосковал по своему родному черноморскому городку Дуалте, а может быть, и по всему бассейну Средиземного моря, этой колыбели человечества. Ведь был Эдик самым что ни на есть homo mediterrano, существом довольно-таки красивым, ленивым, ветреным и вздорным, и гораздо естественнее было бы ему волочить бахромчатые джинсы, шлёпать вьетнамками по плиткам Ла-Валетты, Сплита или родной Дуалты, чем скрипеть гриппозной доской на улицах скверного северного города. Эх, Дуалта с её низкорослыми, как павианы, пальмами-волосатиками, с подземельем «Магнолия», где все знакомые и никто никому не грубит, с горбатыми улочками, где вдруг прямо над своей головой вы можете увидеть в гамаке спящую персону с котом под мышкой, а под ногами у себя узреть целующуюся пару, самовар и крендель, со стекляшками «Орбиты» и «Ракеты», где все знакомые, с винцом по гривеннику за стакан, с приезжими девчонками и мариманами разных стран… Эх, Дуалта, что за город – сплошное Карузо!
Кутаясь в полуперсонку из лживой ливанской кожи и нахлобучив поглубже широко известный восьмиклинный блин, так называемую «мемориальную всепогодную кепку имени Патрика Веллингтона на любую голову», Эдик плёлся к еле различимым сквозь снег воротам порта. Сзади, тоже вздыхая по Дуалте, плелась зеркальная копия.
Неподалёку от порта произошла встреча с людьми близкого духа. Из открытого, несмотря на холод, окна блочного дома Эдика окликнули два плейбоя – Петька Ухов и Томас Валдманис, один в зелёном пиджаке, другой в красном. В комнате на всю катушку шпарил маг, битлы выли «Another girl».
– Есть вариант, – сказал Валдманис.
– К примеру? – лениво спросил Эдик, закуривая ради такой встречи.
– Инкассатор подъезжает к гастроному «Пчёлка» ровно в 10.10. Понял?
– Схвачено, – процедил Эдик.
– Ха-ха! – сказали Петька и Томас и вмиг натянули на головы чёрные чулки с дырками для глаз.
– Тамаркины? – поинтересовался Эдик.
– Они самые! – глухо расхохотались братья-разбойники. – Придёшь?
– Обязательно приду или Толика пришлю, – пообещал Эдик и поплёлся дальше.
– She is my woman… – напевал он и думал:
«Ну, зачем-зачем-зачем меня ноги занесли тогда в вольер к белым медведям? Ну, зачем-зачем-зачем все эти розыгрыши на шаланде «Лада» и буксире «Ватерпас»? Ну, зачем-зачем-зачем мне было вступать в конфликт с папой? Разве не могли найти общего языка моряки…?»
Даже сейчас Эдик постарался не вспоминать о том обстоятельстве, что конфликт поколений произошёл жёстким стармеховским ремнём по семнадцатилетнему мужскому заду, вспомнил он только, как хмуро застегнул тогда джинсы, пробурчал «чтоб это было в последний раз, отец», снял с гвоздя полуперсонку и двинулся на вокзал. Позади уже хлюпала зеркальная копия, с которой произошло до странности похожее приключение в тот же вечер, в тот же час, в те же минуты.
– Эдюля, любезный, спой про костюмчик, – канючил сейчас Толик.
Эдик, не удостаивая, ковылял по подмерзающей снежной кашице к Бетонной стенке, тускло поглядывал на линию сухогрузов с качающимися фонарями.
Два раза в месяц на Бетонке происходил фестиваль – базар – экзибишн: приходил из соседней полунейтральной страны океанский лайнер со всякой зарубежной рванью. Эдик тогда усиленно функционировал, чесал на своём «пиджин-инглиш», пел свои песенки, вовсе даже и не фарцовал, а наоборот, тратился на людей доброй воли.
Сейчас было пусто. Выл ветер. Размытая непогодой кромка океана качалась за волнорезом. Заунывно, как беременная ослица, стонал с интервалом в две секунды звуковой буй.
Эдик сжалился над Толиком, снял с плеча гитару, поставил ногу на обледеневший, похожий на ромовую бабу кнехт.
– Адамо… – пробормотал Толик. – Как мы с тобой, Эдюля, на Адамо похожи?
– В манере позднего Пресли, – объявил Эдик и заголосил, задрожал гитарой, взвыл словно вибратор:
Однажды в незапамятные годы
Костюмчик я построил в ателье
По самой наилучшей южной моде,
По моде академика Телье.
По правилам науки
Волшебный силуэт:
Коричневые брюки
И розовый жилет…
Вдруг наступила морозная ночь, и небо очистилось. Из-за сопки выскочил, как петрушка, молодой месяц. Толик тут же показал ему через левое плечо двенадцать копеек медью. Эдик пел:
Но счастье тихо катится к пучине,
Мечтать и плакать нет уж больше сил —
Состарился костюм по той причине,
Что очень долго я его носил.
Зеркальная копия тихо подвывала, всхлипывая.
Внезапно в паузу, в минорный проигрыш, влетели из-за угла четвёртого склада родные южные голоса. Два грузина яростно ругались в ночи, и изумительный картлийский звук «кхали» прыгал в их горлах, словно быстрая вода через камушек. Показались уже кепки-аэродромы и взлетающие к носу оппонента сложенные щепотью пальцы.
– Чего это кацо полаялись? – подумал Эдик.
– А кто их знает, – ответил Толик.
– Вах! – Грузины вдруг схватили друг друга за грудки. Неужто драка? Эдик деликатно покашлял. Грузины вздрогнули, заметили зрителей, отряхнули, оправили друг другу одежду, парень постарше заботливо спросил по-русски:
– Кушать хочешь, Вахтанг?
Эдик передал гитару Толику и приблизился вразвалочку к южным людям.
– В чём-то непорядок, генацвале? – важно спросил он прежним своим дуалтинским «игровым» голосом. У зеркальной копии что-то ёкнуло внутри от счастья.
Неужто не закис, неужто ожил популярный на Средиземноморье Эдик Евсеев, «Муж хитроумный», стараниями которого прошлым летом на траверзе городского пляжа затонула паровая шаланда «Лада», а буксир «Ватерпас» в полном замешательстве наскочил на известную каждому школьнику «Русалку»? Неужто снова закружило его, пощёлкивая пальцами, сияя блюдо-очами, размахивая радушным хвостом, его родное блистательное Карузо?
– Диспетчера найти не можем, – печально ответили грузины. – Не видал диспетчера, дорогой?
– Диспетчер перед вами, – строго сказал Эдик, и у Толика внутри всё сжалось от восторга.
– Вижу в ваших глазах недоверие, – продолжал Эдик, – но я действительно диспетчер со всеми вытекающими прерогативами. Молодость в этом деле не помеха.
– В нашем городе все пути открыты молодым, – подшестерил Толик. Грузины уверовали в диспетчера и взметнулись.
– Халатность получается, товарищ диспетчер. Бесхозяйственность! Сто бочек «Саперави» привезли через все моря с риском для жизни, а грузовиков для перегрузки получить не можем. «Саперави», понимаешь, чистый витамин! Для кого везли, разве не для тружеников Севера?
– Спокойно, товарищи, – Эдик вынул записную книжку. – А. Где ваше вино? Б. Место стоянки? В. Куда вино направляется?
Оказалось, что гурийское чудо, совершив из родного колхоза путешествие, достойное отдельного эпоса, прибыло на теплоходе «Ирбитсклес», который ошвартовался в Зелёном Ковше, а доставить его надо всего-то навсего к составу полувагонов на Манёвре.
– Спокойно отправляйтесь на свой пароход, товарищи генацвале, – сказал Эдик. – Недоразумение будет устранено.
– А виновные строго наказаны, – подработал Толик.
Эдик пошёл по замёрзшим лужам, по Бетонной стенке былым своим упругим «игровым» шагом, как в прежние времена, а зеркальная копия поспешила сзади, умоляя:
– Эдюля, что придумал? Эдюля, поделись! Расколись, Эдюля!
– Нормально, Толик. Всё будет сплошное Карузо! – бодро отвечал Эдик.
В столовой 3-го района порта, как всегда в это время, водитель трёхосного «МАЗа» Алик Неяркий шептался с буфетчицей Альдоной.
– Один взгляд, Альдонка, и всё брошу, – цедил он над стаканом компота. – На Таймыр увезу, в Москве пропишу, в Одинцово… за хоккей снова возьмусь, будешь в порядке…
– Чем же я тебя так пленила, Неяркий? – жеманилась над белой грудью Альдона.
– Джентльмены предпочитают блондинок, – хрустел стаканом Алик.
В столовую влетел Эдик Евсеев со своей зеркальной копией. Глаза всех буфетчиц мира вспыхивали при его появлении, как маяки в синем тумане, и Альдонины глаза не были исключением.
– Алик, дело есть! – воскликнул Эдик.
– В «Пчёлку» что ли, за пузырём? – спросил Алик, перекатывая во рту большую, как хоккейная шайба, сушёную грушу. – Слетай сам, Эдюля. – Он протянул Эдику ключи от «МАЗа» и прикрыл своим огромным плечом сверкающие девичьи очи.
Посланцы далёкой Грузии были приятно удивлены, когда увидели, что диспетчер лично подъехал к их пароходу на огромном грузовике. Любезность почтенного диспетчера зашла настолько далеко, что он даже лично руководил погрузкой и сделал три ездки от причала до состава полувагонов.
– Ну, Эдюля? Ну? – сучил ногами Толя Маков. – Дальше-то что будет?
– Финита ля комедия, – заявил Эдик, вытирая руки Толиным шарфиком «либерте – эгалите – фратерните».
– Понял тебя! – загоготал дуалтинским придурком Толик. – Полувагоны-то, небось, бесхозные? Во, купились кацо! Карузо!