– Ноу, сэр.
– Вечную молодость небось хочешь, Цу? – Он снял шляпу и почесал рожки. – Мадиссон-то мимо ходит…
– Ноу, ноу, ничего не хотеть…
– Дом отберу, – сказал. – Ты мне должен сто тысяч. Не знал? А у меня счетик за сорок лет твоей службы составлен. Шнурков сколько порвал? Кед сколько износил? Мыла в душевой сколько смылил? Всего по нынешним ценам сто тысяч. Прощайся с домом, Цу!
– Ауфвидирзеен, сэр, – сказал я. – Битте ко всем чертям.
– Охотно, – он надел шляпу и ушел, виляя хвостиком.
Мой пферд горько заржал, а шмуциге хунды тревожно залаяли. Цурюк! Цурюк! Цум тойфель!
День великой сечи выдался дождливым. Тяжелые тучи висели над Мтацминдой. Спартаковцы хмуро позавтракали и поехали на трамвае в школу киномехаников смотреть фильм, который привезли с собой в авоське.
Фильм был узкопленочный, любительский, снятый непонятно на какой скорости. Никто себя не узнавал: по крохотному экрану метались суетливые человечки двадцатых годов.
– Только Чарли Чаплина здесь не хватает, – пошутил Кондрашин. Немного посмеялись, но вскоре настроение опять упало. Желтая Кура уносила к морю непрерывно падающие с небес капли, и это были, конечно, слезы ленинградских любителей баскетбола.
ОНИ СИЛЬНЕЕ НАС ОНИ НАС СИЛЬНЕЕ НАС ОНИ СИЛЬНЕЕ НАС СИЛЬНЕЕ ОНИ
На установочном собрании тоже было пасмурно.
– Саня атаковать не будет, – сказал тренер. – Ты сейчас мало тренируешься, броски у тебя не идут. Попробуем сыграть без тебя.
По дороге из номера к автобусу все сошло благополучно: ни тетка не повстречалась с пустым ведром, ни кошка дорогу не перебежала, но в автобусе выяснилось, что один игрок (страшно даже фамилию называть) забыл кеды!
Пока он, стуча зубами, бегал в номер и обратно, в автобусе все перекрестили пальцы. Впрочем, чего уж там бояться примет – ОНИ ВСЕ РАВНО НАС СИЛЬНЕЕ!
Пока шла разминка, Дворец спорта с медлительной жадностью всасывал в себя толпы болельщиков. Как ни в чем не бывало играла музыка, Реро и Том Джонс… «Зеленые поля», «Дилайла», «Чужак в ночи». Спартаковцы один за другим после бросков тянулись в очередь на следующую атаку и невольно смотрели на другую половину площадки, где стремительно, точно и деловито разминались армейцы.
А ОНИ НА НАС ДАЖЕ ВНИМАНИЯ НЕ ОБРАЩАЛИ
Разминка ЦСКА напоминала работу не очень сложного, но идеально отлаженного механизма. Команда эта, как всегда, вызывала восхищение, но немного и раздражала своей очевидной непобедимостью.
Началось. Белов, конечно, в центре поля перепрыгнул Андреева, но все-таки с первых же минут стало ясно – игра у «Спартака» не заладилась. Совсем не пошли броски у капитана команды Иванова. Не клеилось у Юмашева. С искаженным от боли лицом упал на скамейку Большаков – подвернул ступню. Заморозка не помогла, так он и не вышел на площадку. Бледный до синевы А. Белов выполнил установку тренера, добросовестно трудился в защите, в атаки не ходил.
А ЦСКА между тем спокойно и размеренно набирал очки, как и в том предыдущем матче. Один за другим попадали в цель Кульков и Капранов, С. Белов и Жар. Фатальный разрыв в семь очков, то сжимаясь, то увеличиваясь, все-таки сохранялся.
Должно быть, они сильнее нас как раз на эти семь очков, а может быть, и на все десять. Мы были заторможены, загипнотизированы этой мыслью, и лишь один только Юра Штукин знать ничего не желал. Он атаковал издали и на проходах, дрался под щитом и попадал, попадал один за всех.
Спартаковцы ушли на перерыв, повесив головы. Зловещие семь очков лежали на плечах, как портик Эрмитажа на атлантах. Кондрашин, закусив губу и заложив руки в карманы, последовал за ними в раздевалку.
– Вот позорище-то, – негромко, но вполне внятно заговорил он. – Тоже мне претенденты в чемпионы! Публики бы постыдились. Леня, проснись! Проснитесь, ребята! Перестань жевать, Ваня! Ну-ка выплюнь резинку! Тоже мне Алсиндор! Валера, мяч поймать можешь? Хотя бы мяч поймать?
Харитонов почесал затылок: теперь он их так запугает, что они совсем играть не смогут. Однако Кондрашин-то знал свое дело. Обычно мягкий, добродушно-ироничный со своими «питомцами», он сейчас разорялся не зря. Он понял, что должен взбесить своих заранее смирившихся с поражением «бойцов», вспрыснуть им под кожу мощный психологический допинг, напомнить им, черт возьми, что они были первыми всю осень и всю зиму и что они очень любят играть в баскетбол.
В начале второго тайма вдруг несколько раз попал Иванов. Обычно блуждающая на его лице мягкая улыбка, не менее загадочная, чем улыбка Джоконды, теперь пропала, лицо ожесточенно заострилось. Кондрашин выпустил молодого Арзамаскова. Тот мгновенно поразил кольцо с большого расстояния и стремительно удалился. Кондрашин бросил в бой Волчкова. Евгений вдруг заработал с бешеной энергией, стремясь заменить одновременно и Большакова, и Белова. Не унимался Штукин.
Разрыв сокращался, он сжался вдруг до трех очков, потом до одного… потом… Потом вдруг ЦСКА занервничал.
ОНИ СТАЛИ НА НАС СМОТРЕТЬ!
Надорванным голосом кричал что-то Кульков, а у самого-то было уже четыре фола. С четырьмя фолами играл Жар. Покинул уже площадку «камикадзе» Ковыркин.
Игра закачалась на тонкой спице. Началась эта зыбкая, характерная для сильного, настоящего баскетбола выматывающая нервы качка. И вдруг за три минуты до конца весь стадион и все игроки поняли, что «СПАРТАК» ВЫИГРЫВАЕТ, все в это поверили, и главное – в это поверил мяч.
Баскетбол, разумеется, – это только игра, но в биологическом смысле это, конечно, грандиозная битва, в которой сражаются друг с другом полчища нервных клеток. Бешеный спурт ленинградцев был подобен атаке самых глубоких резервов, последних резервов вроде наполеоновской «старой гвардии», но можно, если угодно, назвать его «вдохновенным порывом».
И в тот миг, когда мяч поверил в победу «Спартака», весь стадион вскочил на ноги, ибо приближалось чудо, а чудо всегда любезно человеческому сердцу.
Невероятными усилиями армейцам удалось вновь оторваться на одно очко. Плясали, убегая в спортивную историю, электрические секунды. Кондрашин пытался перекричать длинный вопль трибун:
– Играйте на Белова! Саня, теперь в атаку!
За восемнадцать секунд до конца герой ленинградского народа Юрий Штукин попал в кольцо и сделал свою команду чемпионом Советского Союза. Восхождение завершилось!
МЫ ЧЕМПИОНЫ!
Армейцы выбрасывали мяч из-за лицевой, уже потеряв свои столь привычные, почти внутриведомственные титулы. Семнадцать секунд, 16, 15, 14, 13, 12, 11, 10, 9, 8, 7, 6, 5, 4, 3… Затем на глазах десятитысячной толпы капитан армейцев Сергей Белов поднялся в воздух.
Это было в углу площадки, под самым табло, на котором в это время 58-ю секунду уже сменяла 59-я. Сколько времени нужно мячу, чтобы с угла площадки описать идеальную траекторию и упасть прямо в кольцо, не задевая ободка? Читатель должен знать, что для этого страшного действия ему нужно меньше одной секунды.
…Рухнули ничком на площадку Саня Белов и Женя Волчков. Взвыла сирена.
Я отшень сильно нарушаль режим перед сном и глотал фюнф таблет нембутал и потому не видел в ту ночь никакой баскетбол. Господин профессор мирно шляфен, как вдруг он шнель вставаль. Возле кровати стояли мои хунды. Один держаль в зубах кеды, другой боевые трусы. Я нитшего не понимай, когда заправлял в свой рот резиновую челюсть, а на глазные яблоки надевал контактные линзы. Под окнами уже оседлавший сам себя мой пферд ржал.
В небе светились лучистые штерны, когда их фарен верхом в пространство, вслед мне летел голубой блум от юнге фройляйн Мадиссон. Луна была похожа на мяч, а кольцо вокруг луны было похоже на… кольцо вокруг мяча. Куда увозиль меня в одних трусах мой неразумный лошадь? Неужели опять на баскетбольную войну? О как плачевен спортивный футурум в мире чистоганного гольда! Форвертс! Форвертс! Надо сравнять счет, а потом я…
Итак, Сергей Белов, совершив свой последний в сезоне террористический акт, убил нового чемпиона. Поаплодируем этому гениальному баскетболисту!
В команде ЦСКА собраны действительно великолепные игроки, и Сергей Белов первый среди них. Великолепная команда, но… знаете ли… некоторым любителям баскетбола все-таки больше нравится «Спартак», в котором собраны не столь великолепные игроки. Что же тут кроется и почему на наших глазах едва не произошло чудо? ЦСКА – это совершенное творение, созданное для победы, для накопления славы. Для победы в данном случае по баскетболу. Делают они свое дело хорошо – побеждают уже десять или сколько там лет подряд.
«Спартак» – несовершенное творение, созданное для игры в баскетбол. Мы хотим, чтобы он выиграл, и он выиграет, а потом наверное проиграет, чтобы следующий раз снова выиграть, а может быть, и наоборот – позорно «продуть»… Пусть он играет за милую душу в свой человеческий, полный надежд и горечи баскетбол.
Кроме того, ни у кого не вызывает сомнений, что когда-нибудь спартаковские «корабелы» построят какой-нибудь замечательный кораблик, инженеры оснастят его приборами, а педагоги поднимут на его мачте флаг адмирала Кондрашина и будут учить на палубе детей баскетболу, астрономии и хорошим манерам.
1980-е годы
Вывод нежелательного гостя из дома[8]
Окружающие знают меня, Мемозова, как сгусток кинетической, электробиологической, парапсихической и половой энергии.
И вот наконец я вступаю в могущественный жилкооператив. Сбылась мечта Мемозова: он живет в могущественной цитадели, гуляет со своей мудрой собакой корейской мясной породы по улице, Мемозов поражает местных дам своей динамической наружностью. Иной раз он проносится на мотоцикле, иной раз – на старинном велосипеде братьев Ленуар. Устало порой вылезает из гоночного автомобиля, порой заворачивает с ипподрома на караковом…
Однажды сама Аглая Клукланская, жена именитейшего плакатиста, спросила у лифтерши:
– Чей это караковый, товарищ Никодимова, привязан у подъезда?
– Вашего нового соседа гражданина Мемозова, 1940 года рождения, уроженца Калуги, – не отрываясь от вязальных спиц и строго глядя поверх синих очков, сказала лифтерша Никодимова.
– Он что же, из цирка? – полюбопытствовала трепетная Аглая.
– Нет, он не циркач, просто приятный мужчина, – ответила Никодимова грудным голосом, которому сама удивилась. Каков Мемозов!
Постепенно по цитадели распространились слухи о моей квартире. Говорили, что сплю я не на заурядной кровати, а в долбленом челне с Печоры. Говорили, что на стенах у меня сплошь иконы, оцененные Всесоюзной пушной палатой в целую партию свободно конвертируемых соболей. Говорили, что с корейской собакой мясной породы в моем доме отлично уживается гималайский орел, которому лишь размах крыльев мешает улететь восвояси. Говорили также, что сам я вечерами распеваю при зажженной лучине псалмы монаха Акакия из Птеробарбудьевской пустыни VIII века.
Короче говоря, на исходе второй недели разведка донесла, что у Клукланских семейное торжество. В шесть вечера начался съезд гостей.
И вот я на пороге.
Глазам Мемозова младого открылось зрелище стола. Отменный поросенок с кашей средь тонких вин там возлежал. Гусенок жареный соседствовал с пуляркой, икрица сизая внедрялась в винегрет, балык прозрачный всем на загляденье в салате нежился, о ротиках мечтая, и всем на загляденье были дамы, среди которых трепетно Аглая хозяйничала острым язычком.
Естественно, все были ошеломлены моим появлением. Я стоял в дверях, широкогрудый и стройный, как гусар времен Аустерлица, и, словно кивер, держал в руке свой скромный дар.
Во главе стола приютился именитый плакатист Клукланский. В творчестве своем этот незаурядный человек был, как писал критик Смоукшиц, «боевитым и задиристым», в жизни же – сморчок сморчком. Остальные мужчины также не представляли для меня загадки, за исключением полного блондина Алебастрова и жилистого желтовато-жеманного жмурика Игнатьева-Игнатьева.
– Милостивая государыня! – обратился я к Аглае. – В честь вашего семейного торжества, не имею чести знать какого, окажите мне честь принять этот скромный дар, изделие честных умельцев града Китежа, выловленное из пучины лично вашим покорным слугой.
И я протянул трепетной хозяйке пузатенький древний самоварчик-икону с музыкальным механизмом и термометром.
Аглая метнула опасливые взгляды на Алебастрова и Игнатьева-Игнатьева и, словно решившись, выдохнула:
– Мемозов…
Вещица вызвала неподдельный живой интерес, близкий к восторгу.
– Без единого гвоздя, судари! – восклицал Клукланский. – Топором и долотом!
За столом царил Алебастров. Он гудел стаканом, подбрасывал под потолок спичечные коробки, тянул пиво через салфетку, брал в рот горящую лампочку. Едва сдерживая улыбку, я смотрел на его жалкие номера, еще в прошлом году изжитые мной из своего арсенала.
Улучив роковую для Алебастрова паузу, я вынул из-за голенища заветные маленькие литавры, вывезенные, кажется, из штата Мадрас, и ударил в них.
Дрожь изумления прокатилась по столу.
– Ах, Мемозов, – прошелестела Аглая. – Правда ли, что вы знаете песни монаха Акакия? Нам так надоели все эти битлз, роллинг стоунс, свингл сингерс, фо бразерс, три систерс севен невьюс энд соу он, всякая модерняга…
– Не песни, Аглаюшка, а псалмы, – поправил я ее, – но это, друг мой, слишком лично. Я спою вам их в более тесном кругу. Сейчас, товарищи, я вам исполню другое выдающееся произведение. «Песня Шивы о том, как его разлучили с дочерью огня Ламитракангнавиласордиаджу мхуриал» или что-то в этом роде. Я думаю, перевод не нужен?
Все, потрясенные, молчали, и только Игнатьев-Игнатьев спокойно сказал:
– Конечно, не нужен.
«Ну, подожди ты у меня!» – подумал Мемозов, ударил в литавры и запел страшным голосом на одном из диалектов Индостанского полуострова:
Пламень ужасный высушил кровь!
Как объяснить вам слово любовь?
Демон ужасный простер свои чары!
Нам не увидеть своей бочкотары!
Где же красотка, что выгнула бровь?
Ах, не увижу деву я вновь!
После исполнения песни наступила такая тишина, что слышно было, как обвалилась каша внутри поросенка.
– Вы, видно, много пережили, Мемозов, – прошептала Аглая.
– Об этом, царица моя, в более тесном кругу, – скорее подумал, чем прошептал я, встряхнул своей Искрящейся шевелюрой и звонко сказал: – А еще, судари мои, я могу показать каждому желающему трансцендентальный эффект!
– Это еще что за трансконтинентальный офорт? – неожиданно поморщился дремавший до этого Клукланский.
– Потустороннее действо, – поправился я.
– Так бы и сказали по-нашему. Зачем употреблять международные наукообразные термины? – Хозяин откинулся в легкой дремоте.
– Покажите, покажите, Мемозов! – заволновались, как лопухи под ветром, дамы и главная среди них, как гладиолус, Аглая.
Не заставляя себя упрашивать, я поставил в середине комнаты крепкий стул, водрузил на него для начала Анастасию и коротко объяснил смысл смелого эксперимента:
– Любая персона доброй воли может совершить увлекательное путешествие в запредельный мир, замечательное еще и тем, что оно продолжается не более тридцати секунд.
Положив сзади руки на живот Анастасии, я взялся за нижние ребра и поднял в воздух невесомое женское тело.
Здесь не место рассказывать, когда, где и от кого я перенял этот древний мрачный фокус персидских дервишей, здесь я хочу лишь рассказать, как развивались дальнейшие ошеломительные события.
– Ах, – очнувшись, сказала Анастасия изменившимся волшебным голосом, – тридцать веков или тридцать секунд? Время исчезло… Я была пудреницей, розой, я участвовала в фотосинтезе… Ах, Мемозов…
Аглая уже встала, чтобы занять ее место, как вдруг вперед рванулся посрамленный Алебастров:
– Дайте-ка я попробую!
Не успел незадачливый юноша и опомниться, как повис в дымном воздухе на железных руках Мемозова. Запредельное путешествие кооперативного факира продолжалось тридцать три с половиной секунды, после чего Мемозов небрежно швырнул тяжелое тело на кушетку и распорядился:
– Нашатырь, спирт, камфора, монобромата!
– Тяжелая, неразвитая натура. Отстал от жизни, и вот результат, – пояснил я Аглае.
– Мемозов, – восхищенно пробормотала хозяйка, приподнимаясь.
– Позвольте-ка мне, – лениво проговорил жилистый желто-жеманный Игнатьев-Игнатьев, приблизился и вдруг схватил меня двумя пальцами за верхнюю губу. Мемозова двумя пальцами за верхнюю губу! Железной хваткой и со страшной болью!
Я попытался вырваться – боль стала невыносимой!
– Этот прием, – лениво пояснил Игнатьев-Игнатьев, – у древних жителей Пасхи назывался «понюшка». Теперь я могу водить гражданина Мемозова по всему городу и показывать знакомым.
Для демонстрации он подвел меня к источнику света и вдруг весь как-то перевернулся, перекрутился, сжал стальными тисками мою руку, бок, часть бедра и голову.
– А этот прием, – услышал я ленивый голос, – в карате называется «вывод нежелательного гостя из дома»…
– Мемозов, – слабела от смеха Аглая, – эх, Мемозов, Мемозов…
Игнатьев-Игнатьев провел меня, провел Мемозова, сгусток всех энергий, через всю квартиру и выбросил на лестничную площадку.
…Целый час я резал простыни и плел из них веревку. Мой гималайский орел Феликс и собака мясной породы Нюра предпочли скрыться. Наконец веревка была готова, я спустился по ней с балкона и повис перед окном Клукланских.
В комнате колебалось пламя одинокой свечи. Не было и следа роскошной снеди. Гости сидели вокруг круглого стола, по которому двигалось блюдце. Игнатьев-Игнатьев читал нутряным странным голосом вроде бы по-турецки: