— Греби отсюда!!! Я все сказал!
Встреча с бухгалтером в подобных обстоятельствах в мои планы никак не входила, и потому я спешно юркнул в нашу с Саней комнатку и закрыл за собой дверь.
Через минуту мимо пронесся Иннокентий. Из окна я видел, как он выскочил на крыльцо. Большов был в полном горнолыжном обмундировании. Видимо, директор остановил его для разговора как раз в тот момент, когда подчиненный, после праздничной ночи и неспешного завтрака, расслабленный и довольный, совсем уж было собрался продолжать свой новогодний кайф дальше, на спортивных трассах.
«А Вадим, оказывается, садист», — мелькнуло у меня.
Я видел из окна, как Иннокентий схватил с крыльца свои лыжи, взвалил их на плечо и бросился в сторону подъемника. Вид у него был одновременно и удрученным, и решительным. Казалось, что он находится в таком состоянии, что может или прибить кого-нибудь, или с собой покончить.
…Я решил пренебречь завтраком и даже кофе. Совершенно не хотелось, чтобы Вадим понял, что я оставался в доме и стал невольным свидетелем их с бухгалтером разборки. Кроме того, у меня брезжила надежда: может, Леся тоже заспалась? Или просто ждет меня?
Я быстро оделся, выскользнул из коттеджа, взял в сарайчике свои равнинные лыжи, наскоро смазал их и отправился в дом, который занимала вторая часть нашей экспедиции. Я не поверил своим глазам, но навстречу вышла одетая в спортивное Леся. Сказала она еще более приятное: «А я тебя жду». Однако в ее интонации я не услыхал ни малейшего женского кокетства. Скорее, в них прозвучал упрек — словно я был партнером, опоздавшим на деловые переговоры.
— Что-нибудь случилось?
— Случилось, — с серьезной миной кивнула она.
У меня на языке вертелось восклицание: «И у вас тоже?!» — однако я, конечно, собрался рассказать ей о разговоре Иннокентия с Вадимом, но позже. Может, предварительно поинтриговав ее. Я ответил вопросом, и в моем голосе невольно прозвучало волнение:
— С тобой все в порядке?
— В порядке, в порядке, — отмахнулась она и спросила: — Ты ведь у нас, кажется, энергетик?
— Да, — кивнул я, — а что, лампочку вкрутить некому?
— Почти, — усмехнулась Леся и потянула меня: — Пойдем. Только тихо.
Мы завернули за угол их коттеджа и, утопая в снегу почти по колено, доковыляли до распределительного щитка, который здесь (о, святая финская простота!) был установлен снаружи. Мало того — он располагался с тылу, со стороны, противоположной крыльцу. При полном отсутствии заборов любому злоумышленнику открывался свободный доступ к электрическому счетчику и предохранителям: воруй не хочу.
Девушка указала мне жестом на снег: смотри, мол. Я пригляделся. И увидел, в неверном свете заполярного дня, что из леса к дому тянутся странные следы. Девственную целину пересекала мощная борозда в полметра шириной. Создавалось впечатление, будто какой-то зверь, вроде кабана, взрывая носом снег, пришел из леса ровно по направлению к распределительному щитку, а потом тем же путем ретировался. Но откуда за Полярным кругом кабаны? И что им здесь искать под снегом? Скорее, подумал я, из леса пришел все-таки человек — а потом тем же маршрутом ретировался. И на обратном пути хорошенько помахал лопатой — с тем, чтобы превратить свои следы в перепаханную дорожку. Но кое-где он схалтурил, и в насте отчетливо там и сям виднелись несколько глубоких отпечатков человечьих ног.
— Ничего себе! — вырвалось у меня.
Леся отчаянно приложила палец к губам: тихо, мол! А потом указала решительным жестом на распредщиток: дескать, открой и глянь, что там внутри.
О, эти женщины! Меня смешит и умиляет их почти суеверная боязнь электричества. Залезть внутрь щитка Леся вполне могла безо всякой моей помощи. Но, с другой стороны, если дамы все смогут делать сами — зачем тогда будем нужны им мы, мужчины?
Щит оказался заперт на ключ-трехгранник — однако (опять остается помянуть позитивную, наивную финскую веру в человеческую честность) ключ-трехгранник висел рядом с распредустройством на гвоздике. Я снял его, вставил в отверстие, повернул и распахнул железную дверцу. Леся из-под моей руки напряженно всматривалась внутрь. Ничего особенного я там не увидел. Счетчик, весьма щеголеватого вида, медленно накручивал киловатт-часы. Рядом в своих гнездах размещались три мощных фарфоровых изолятора, каждый ампер на сорок-пятьдесят. Однако… Еще в щитке имелась маленькая, чуть больше спичечного коробка, пластмассовая коробочка, предназначения которой я понять не мог. Совершенно она была там ни к селу, ни к городу. Раз уж Леся не хотела разговаривать вслух (что за странная паранойя!), я тыкнул в коробочку указательным пальцем и выразительно развел руками, сделав преувеличенно недоуменный вид: непонятно, дескать, что сие и откуда. Девушка решительно оттеснила меня от шкафчика и принялась со всех сторон рассматривать коробочку, чуть ли не нюхать ее. Даже достала из кармана небольшой светодиодный фонарик и принялась освещать ее со всех сторон. Потом вздохнула и махнула мне рукой: закрывай, мол! Я запер щиток, и мы, снова по бедра в снегу, вернулись по своим собственным следам к фасаду коттеджа. Леся преувеличенно громко сказала:
— Сейчас я возьму лыжи, и мы с тобой пойдем кататься, о’кей?
— Буду рад, — улыбнулся я.
Когда мы прицепили лыжи (я застегнул свои и помог ей) и немного отъехали от коттеджа, я спросил:
— Что это было?
— Давай потом, а? — улыбнулась Леся. — Мне нужно подумать, да и световой день кончается, хочется покататься успеть.
Ну, пожалуйста — у меня ведь тоже появилась своя тайна: разборка Вадима с Иннокентием.
Леся предложила сегодня доехать-таки до оленьей фермы, но другим маршрутом.
— Красная трасса, всего восемь кэмэ туда, восемь назад.
Не помню, писал ли я, но дороги для равнинных лыж здесь тоже делились по уровню сложности: синие — совсем плоские, без горок и поворотов; красные — с изрядными подъемами и зигзагами; ну, а на черных, говорят, требовалось кое-где отстегивать лыжи и карабкаться с ними на плечах (но таких трасс я старался избегать). Карты местности имелись на всех развилках с непременной пометкой «YOU ARE HERE»[14]. А рядом — куча указателей на местные достопримечательности, верстовые столбы… Словом, даже захочешь заблудиться — не заблудишься. Я уж не говорю о состоянии трасс, сплошь нарезанных… Оставалось лишь с тоской вспоминать разбитые лыжни где-нибудь в Лосином Острове, на которых в солнечный воскресный денек пыхтят десятки людей, мешаясь друг другу.
Мы в полном одиночестве мчались с Лесей по широкой, тихой трассе. Справа и слева от нас застыли деревья. Ветви елок и карликовых сосен завалены снегом, со стволов свисает мох: еще одно свидетельство удивительной чистоты этих мест. И тишина вокруг, такая всеобъемлющая, всепоглощающая тишина, что уши кажутся забитыми ватой… И слышно, как идет с неба снег, как он сваливается порой с веток… Правильно писал о заполярных краях Джек Лондон: «Белое безмолвие». Именно белое, и именно безмолвие. Беззвучная белизна. И нервы, истерзанные московскими стрессами и гомоном, сами собой размякают, успокаиваются…
…Впрочем, Леська — вот что значит сибирячка, говорят, они там с лыжами на ногах рождаются! — задала такой темп, что вскоре я перестал наслаждаться отсутствием звуков и красок. Девушка упорно лезла в горки, лихо съезжала с них, еще и придавая себе ускорение палками, а на равнине работала ритмично и даже щеголевато. Техника у нее оказалась что надо. Я, несмотря на свой разряд, из последних сил тянулся за ней и даже пару раз замечал (увы для моего самолюбия!), что девушка сбавляет обороты, чтобы я не отставал.
Впрочем, самоуверенность никого и нигде до добра не доводит. Не пощадила она и Леську. Стоило ей возгордиться своим умением и стилем (не знаю, по каким признакам в ее беге, но я это заметил), как норовистая судьба мгновенно сбросила ее носом в грязь (то есть в нашем случае, конечно, в белейший, чистейший снег). Мы подъехали к спуску с резким правым поворотом (на обочине даже помещался специальный знак — такой же, как на автодорогах: «крутой поворот»). Леся кинулась первой, однако не удержала лыжи в лыжне и выскочила из нее, отчаянно попыталась восстановить равновесие, но не смогла, грохнулась и кубарем отлетела аж к противоположной стороне трассы, прямо к подножию елки — и замерла на снегу в неудобной позе. Сердце у меня упало. Я бросился к ней.
В тот момент, когда я затормозил у распростертого тела, она, слава богу, подняла голову.
— Ты в порядке? — выкрикнул я.
(Сейчас, вечером, описывая события дня, когда улеглось волнение от случившегося, не могу не отметить, как незаметно, но широко вошла в нашу речь калька с английского: «Ты в порядке?» — «Are u OK?» — вопрос, который любят задавать герои американских боевиков после серии зубодробительных ударов или падения с двухсотметровой скалы.) Вот и я, как дурак, спросил в тот момент Лесю, о’кей она или не о’кей. Девушка потрясла милой своей головкой, подвигала, лежа на снегу, руками и ногами, улыбнулась и сказала: «Кажется, да». Я нагнулся к ней, подхватил под мышки и осторожно помог встать. Когда она поднялась, я не отпустил ее, а, напротив, прижал к себе.
— Ты что? — сухо проговорила она.
— Жалею тебя.
— Совершенно не нужно. Отпусти.
Я не отпускал. Довольно глупо получалось. Объятия на лыжах, ха-ха-ха.
— Я ведь не просто так, — попытался объясниться я. Кажется, место и время я выбрал далеко не самое удачное. — Ты милая, красивая, умная. Ты мне очень нравишься.
— Лыжной палкой по голове хочешь? — по-прежнему сурово молвила она. — Она острая. Не доводи до греха, отойди.
На меня подействовали не Лесины угрозы, но ее тон. Я выпустил ее и отъехал на три шага.
Белое заполярное безмолвие окутало нас.
— Не надо больше подобных приступов, — проговорила Леся. Лицо ее приобрело решительное и даже мрачное выражение.
— Почему? — прикинулся дебилом я.
— По кочану.
— А все-таки?
— Послушай, Ваня!.. Почему я тебе должна объяснять? Ты и сам все прекрасно понимаешь.
— Не понимаю, — я продолжал играть в недоумка.
Она вздохнула, словно была преподавательницей лесной школы для детей с задержанным развитием. Похоже, моя линия ухаживания оказалась не самой удачной.
— У тебя нет девушки, — промолвила она. — Во всяком случае, здесь и сейчас, в Лапландии. Я вроде бы тоже свободна — здесь. Вот ты для себя и решил: а почему бы не завести интрижку? Прекрасно могу понять. Но, знаешь ли, мне этого совершенно не надо. Извини. — Леся покусала губу. — Ты хороший друг. Умный, чуткий, веселый, внимательный. Мне приятно твое общество. Но, Вань, прости, ничего большего между нами быть не может. Для большего ведь какая-то особая химия нужна, колдовство. А любви я к тебе не испытываю. Да и, самое главное, ты ко мне — тоже.
— С чего ты это решила? За меня-то?
— Я — вижу, — безапелляционно заявила она, и я не стал с ней спорить. — А поваляться в койке, между делом, ради развлечения, — это не для меня. Поэтому если ты снова приставать станешь — я лучше одна кататься буду. Так спокойнее. И тебе, и мне.
И она отвернулась и стала отряхивать свою куртку и штаны от снега.
Я усмехнулся и спросил:
— Можно, я тебе помогу? Стараясь не задевать эрогенных зон?
Она тоже улыбнулась:
— Тогда обтруси, пожалуйста, спину.
Что ж, кавалерийский наскок не удался. Переживем. К тому же в дружбе Олеся Максимовна мне не отказывает — а бог знает, сколько мужиков с позиции хорошего друга забирались к своим лучшим подругам в постель!..
…После падения и объяснения мы потеряли темп, остыли (в смысле разогрева мышц, я имею в виду) и потому пошли дальше по трассе не спеша. Смеркалось.
(Впрочем, какое время дня здесь ни возьми — за исключением длящейся восемнадцать часов кромешной ночи, — всегда можно будет написать: «Смеркалось». Очень удобно для литератора. Глагол-то красивый. И настроение создает, и одновременно видимость действия. «Я проснулся. Смеркалось. Вышел во двор. Смеркалось. Пообедал. Смеркалось…»)
И тут, на ходу, Леся вдруг стала рассказывать мне, что она обнаружила в распределительном щитке.
— Эта пластмассовая коробочка, — сказала она, — что мы там нашли, не что иное, как подслушивающее устройство.
— Серьезно? — я сделал вид, что страшно удивлен. На самом деле, я и сам пришел к тому же выводу. — Ты уверена?
— Не забывай, — довольно важно молвила девушка, — что я работаю в детективном агентстве.
— Зачем его поставили? Кого подслушивать? — продолжил недоуменные расспросы я.
— Кого-то из нас. Во всяком случае, установили его совсем недавно, уже после того, как мы въехали…
— Почему ты так думаешь? — Лесе явно нравилось меня просвещать, и я ей подыгрывал.
— А следы на снегу? Они совсем свежие… Странно и то, что кто-то приходил из леса прямиком к щитку, и вдобавок постарался следы свои замести… На методы спецслужб похоже. Или кто-то, кто эти самые методы копирует.
— Кому, — воскликнул я, — а главное, кого понадобилось подслушивать в вашем домике?
— А ты как думаешь? — искоса глянула на меня Леся.
— Ну, если выбирать кого-то одного, я бы, конечно, отдал предпочтение Родиону. Странный он человек.
— Ты знаешь, я тоже, — кивнула она. — Хотя и у других моих соседей странностей хватает…
— А именно?
— Позже расскажу. Теперь давай ты.
— Я? Что я?
— Рассказывай, что увидел (или услышал) интересного?
— А откуда ты знаешь, что я что-то слышал?
— По виду твоему, — усмехнулась Леся.
Мы потихоньку взбирались по тягуну на холм. Белое безмолвие окутывало нас. Вокруг — ни птицы, ни зверя, ни человека, ни следов человечьего присутствия. Деревья стояли спокойные-спокойные, и казалось, что мы в гостях у самой Вечности. И даже подумалось на секунду, а не таким ли должен быть рай? Не общепринятым, с пальмами и облачками, а с тихими, красивейшими, усыпанными снегом елями… Во всяком случае, две главные составляющие парадиза — покой и тишина — царили здесь безоглядно, безоговорочно…
…А мы все суетились — то на лыжах бежали, то отношения выясняли, то загадочные истории друг другу рассказывали — и потому даже не могли как следует насладиться покоем, природой, тишиной…
…А на дворе, между прочим, смеркалось…
…Преодолевая одышку (проклятое курение, пора завязывать), я поведал Лесе о нечаянно подслушанном разговоре Вадима с бухгалтером.
— Интересно, — молвила девушка, когда я закончил. — Но возникает вопрос: ведь ты уже знал, что Иннокентий совершил растрату, так? Даже мне об этом рассказал…
— Да, со слов Сани.
— Саня… А может, твой Саня всю историю затеял? И Большова — подставил?
— Может… — дернул плечами я.
— Значит, Сашка об афере, по меньшей мере, знает?
— Наверняка.
— Зачем тогда бухгалтеру убивать Сухарова, если все равно тот — не единственный свидетель его растраты?
— Понятия не имею. Что-то тут странное, с этой растратой… Может, напрямую Сашку спросить?
— А спроси, — ритмично работая палками, ответствовала Леся.
— И спрошу.
— И другой вопрос, скорее риторический. Достаточно ли у Иннокентия смелости, чтобы совершить покушение на убийство?
— Может ли человек под страхом увольнения, да с волчьим билетом, убить? — подхватил я. — Я считаю, может. Особенно если между ним и убитым давняя, застарелая ненависть. А судя по тону, каким Сухаров разговаривал с бухгалтером, он его унижал не в первый, да и не во второй раз.
Столь длинная тирада совсем сбила мне дыхание, а Леська казалась неутомимой:
— Тогда другой вопрос. Как Иннокентий выследил на трассе Сухарова с Гореловой?
— Представления не имею. Но ты, кажется, хотела рассказать мне еще кое-что?
— Да, хотела, — кивнула Леся, энергично работая палками.
Я уже давно перешел на подъем «елочкой», а она, упорная, все поднималась классическим ходом по лыжне. — Знаешь, из того, что я услышала, становится ясно, что Стелла, жена Родиона, далеко не простая девочка, вдруг запавшая на красивого, сильного, богатого Вадима. У нее тоже имеется какая-то тайна…
— А именно?
— Когда б я знала!.. Ну, вот, слушай, постараюсь рассказать близко к тексту. А ты в хроники нашего путешествия внеси. Глядишь, они нам и понадобятся.
— Понадобятся — зачем?
— А вдруг придется распутывать настоящее преступление? Бог его знает, почему, но мне до сих пор кажется, что здесь должно произойти еще что-то… Что-то по-настоящему страшное…
Но тут мы наконец забрались на высшую точку холма, и теперь лыжня, петляя, круто уходила вниз. Там, среди деревьев, горели электрические огоньки, а указатель сообщал, что до оленьей фермы остается километр. Рядом висел предупреждающий восклицательный знак («Прочие опасности»), а подпись под ним гласила: «Dangerous downhill».[15]
— Поговорим потом. Давай аккуратней, Лесечка, — улыбнулся я. — Поедем по центру, чтоб тормозить можно было.
Мы ухнули с холма. Холодный воздух обжигал щеки, нос и глазные яблоки. Широкая, ухоженная просека петляла, на поворотах приходилось притормаживать, и душа пела от стремительного полета. Спустя пять минут яркого, словно секс, полета мы выкатились прямо на поляну, где размещалась оленья ферма.
Сразу стало ясно, что ферма — не что иное, как туристский аттракцион. Пара-тройка олешек, весьма фотогеничных, меланхолично рыли снег в поисках ягеля. Их привязали к столбикам в местах, более всего подходящих для фотосъемки. Одного, абсолютно белого, с самыми ветвистыми рогами, разместили даже вне загона, и с ним можно было попозировать чуть не в обнимку. Леся немедленно достала из своего рюкзачка фотоаппарат, и я пощелкал ее на фоне ветвисторогих животных, а потом она сфотографировала меня.
Несмотря на то что к ферме вела не только лыжня, но и трасса для мотосаней, и автомобильная дорога, экскурсантов оказалось мало: лишь финская пара средних лет с младенцем. Дитя спало в пластиковых салазках, укрытое до глаз одеялом. Я попросил парочку — и они запечатлели нас с Лесей вдвоем на фоне белого оленя.