Доставлено фельдъегерской связью и после двукратного прочтения адресатом изъято для специального хранения.
„Здравствуй, дорогой мой Ваня!
Давно, очень давно тебе не писал… Надеюсь, ты простишь: сам ведь знаешь, как складывалось в последние годы моё житьё-бытиё. Лучше, наверное, сказать – „битьё житием“. И, откровенно говоря, не знаю, что бы дальше было… Жить не хотелось, работать не мог. Вернее – всё делал автоматически: ни одной новой идеи, никакой способности обдумать, обобщить результаты. А экспериментальных материалов в лаборатории накоплено довольно много. Помнишь наши с тобой задумки о психотропном оружии и о музыке, которую вполне можно приспособить для этих целей? И, выиграв тот конкурс в НИИ МБП, я приступил к исследованию механизмов психологических и биологических реакций на акустические воздействия.
Ты уже знаешь, что беда со мной произошла из-за Наташкиного предательства… Не хочу об этом ни думать, ни, тем более, писать. (А ведь – психологом называюсь. Хотя, кто и когда мог помочь себе? Разве что барон Мюнхгаузен,– так это из сферы сказок.) Пишу тебе совсем не для того, чтобы изливать свои невзгоды. Недавно меня выручил (скорее – спас!) один неожиданный счастливый случай. Я получил допуск к архивам, где хранятся материалы о работах над Пси-оружием. В общем, часть мая и весь июнь просидел в святая святых госбезопасности. Отнеслись там ко мне более чем серьёзно. Искал, искал, читал, делал выписки. (Разрешили! Хотя с собой их брать было нельзя! Ну, ты знаешь кое-что о моей памяти…)
Эта работа в архиве навела меня на некоторые новые идеи (в смысле подходов к поискам решения). Но всё это было, как бы тебе сказать, не то чтобы – совсем „не то“, но как-то всё не в ту степь. И лишь когда я уже совсем было отчаялся, вот тут-то случайно и удалось ознакомиться с потрясающим, совершенно невероятным документом. Представляешь, Иван, оказывается – всё уже было сделано! (Правда, до технического воплощения дело не дошло) Посмотрел время – совпадает с тем, когда над этой проблемой начали работать и мы с тобой! Здесь есть одно неприятное „но“: автор разработки (не вправе разглашать его фамилию), как говорят в народе, „сошёл с ума“ (болен шизофренией). И тут мне ещё раз помог счастливый случай. Не только удалось узнать, куда поместили „сумасшедшего“ изобретателя (он – вправду крупный изобретатель –ведь недаром все его авторские засекречены!). Я С НИМ ВСТРЕЧАЛСЯ! Можешь ты в это поверить?! Встречался дважды. В первый раз он рассказал мне кое-что из того, что я уже и так узнал в последний свой день работы в архивах. Потом, правда, он понёс ахинею: видимо, устал (шизофреникам ведь легче дрова колоть, чем думать). Ну, а во второй раз он бы настроен агрессивно, всё боялся, что я хочу украсть его изобретение. Во время второй встречи я понял, что послужило толчком к помешательству: страх, нет – уверенность, что его изобретение используют во вред людям, в целях их оболванивания, а то и – на войну! Довольно странные опасения – для гражданина именно нашей страны.
Более мне с изобретателем встретиться не удалось: бедняга умер. Врачи меня, правда, ещё до первой встречи предупреждали, что он плох, что вряд ли долго протянет. Потом, когда я попытался с ним встретиться в третий раз, сказали: „нельзя, больной находится в агональном состоянии“. Так что, в его смерти я не виноват. А довести дело до завершения, дело, которое начинали мы все трое (пусть мы с тобой не знали о нём, а он не знал о нас),– мы просто ОБЯЗАНЫ. Теперь сделать это будет проще: всегда ведь легче повторять чьё-то изобретение (пусть и по-своему, иным путём), тем более, когда есть уверенность: результат не просто достижим, но уже и был кем-то достигнут!
Теперь о главном (Ты, Иван, возможно, подумаешь: какое же может быть главное, ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ещё важнее, чем сказанное). Есть, Ваня, есть!
У меня в ходе всей этой работы в архивах возникло несколько добрых и полезных знакомств: это и одна симпатичная полковница из… одного из главных управлений Конторы, и даже сторонник-генерал, кстати – мой коллега (может, как раз поэтому и стал сторонником, что он – коллега?). Люди эти – безусловно порядочные. Но, самое главное,– они не только верят в наши с тобою способности, но и сами располагают немалыми возможностями. Я уведомлен сделать тебе предложение: согласен ли ты, Иван Кузьмич, ещё раз поработать со мной в одной упряжке. Только теперь – под могущественной крышей и (что ещё важнее) представители которой смотрят на вещи очень и очень сходно с нами. Ответь, пожалуйста, поскорее, лучше всего телеграммой. И, пожалуйста, вспомни о том, каких ошибок я наделал ТОГДА, пока ты не вошёл в дело со своими навыками математического моделирования (а не только матанализа, которому я уже и сам научился).
Преданный тебе твой старый друг
Андрей
P.S. Иван, пожалуйста, не сердись за то, что с тебя сейчас возьмут расписку: одной больше – одной меньше, не правда ли? Сам понимаешь, почтой отправлять было нельзя (да, и дольше бы было – а я весь уже в нетерпении: скорее бы начать работать, пока свежи все новые мыслишки и идейки). Да, Иван, ты можешь держать фельдъегеря сколько надо: читай, перечитывай моё сумбурное послание – никто тебя не осудит и не поторопит: дело – ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ!
Ну, на этот раз,– всё!“
Примечание: фельдъегерь был уполномочен доставить отправителю ответ и доставил его. Вот его текст: „Андрей! Очень рад, Всегда готов. Сообщи где и когда. Иван“
________________
Андрей.
Андрюша родился на самом излёте 1972 года – 21 декабря. Как говорил его дед – в один день со Сталиным. Был он довольно пухленьким крепышом с пронзительно голубыми, с самого рождения всем интересующимися глазёнками. Обычно он молча лежал в своей стандартной кроватке жёлтого дерева детской и сосредоточенно, хотя и неуклюже, теребил подвешенные над ним пёстрые пластмассовые детские игрушки. Вначале родители купили ему для этой цели лёгонькие округлые и довольно симпатичные на вид шарики, колёсики, какие-то „загогульки“. Все они были наполнены некими мелкими предметами, издающими при сотрясении негромкий и, в общем-то, приятный (для взрослого уха) шум. То есть, это были так называемые погремушки, которыми так любят играть все маленькие дети. Андрейка тоже обрадовался, когда впервые их увидел: трогательно „загукал“ и потянулся у ним ручонками. Но когда все эти пёстрые, такие привлекательные на вид изделия от Андрюшиного прикосновения начали шуметь и негромко, так, совсем тихонько „грохотать“, мальчонка отдёрнул от них руки, замер на секунду, а потом громко и обиженно расплакался. Не пришёлся ему чем-то этот „шум“ – совсем негромкий и даже приятный, как кажется нам, взрослым. Мудрые родители тотчас же погремушки убрали и куда-то запрятали. Да, так, что подросший Андрейка, вспомнивший о них, сумел их найти лишь после настойчивых и очень нелёгких поисков.
Плакал он, вообще-то, редко – только тогда, когда емудействительно было что-то очень нужно, а словами выразить своё пожелание ещё не умел. „Гукать “ тоже вскоре перестал. А месяцев с трёх-четырёх – едва только научился держать головку, начал издавать некие довольно певучие и мелодичные звуки: видимо, пытался подражать речи взрослых. Но Андрюшина мама утверждала, что это кое-какие итальянские слова. Ну, что возьмёшь с мамы, так любившей своё первое чадо – и не такое ей могло померещиться. С другой стороны, мама всё же окончила в своё время консерваторию и изучала итальянский – этот универсальный язык всех классически образованных музыкантов. К тому же, какая-то из её прабабушек происходила родом из Кремоны. Затем итальянка вышла замуж за бравого русского офицера. В общем, вполне возможно, что Надежда Евгеньевна – Андрюшина мама, не так уж и ошибалась в своих утверждениях. А, может быть, в Наде говорила скрытая грусть и тоска по большой сцене, надежду вернуться на которую, она – верная жена советского офицера – давно потеряла. Теперь она была простой преподавательницей городской музыкальной школы по классу скрипки. Кстати, она оказалась единственным человеком не только в школе, но и во всём небольшом городе, кто имел консерваторское образование.
Отец Андрейки был, как он любил говорить, „потомственным офицером“. Василий Андреевич даже окончил с отличием военную академию, но… то ли не обладал достаточными „дипломатическими“ способностями, то ли – не умел за себя постоять, но высоких чинов так и не достиг, долго служил на северах, а теперь оказался здесь, в Воронежской области в должности начальника райвоенкомата. Впоследствии Черкасов вышел на пенсию „по выслуге лет“ в звании подполковника – иметь большего звания должность не позволяла. Почему Василий Андреевич называл себя потомственным офицером? А потому, что и его отец был офицером в отставке, и отец отца – красным командиром. Конечно, своего деда Василий Андреевич помнить не мог: тот погиб буквально в последние дни гражданской войны в должности комбата (то есть, подполковника, по–современному). Иначе говоря, пал в бою задолго до рождения своего внука.
А вот отец районного военного комиссара был личностью почти что легендарной. Почему „почти“? Да, потому, что о его прошлом – действительно, заслуженном и героическом – в городе, да и во всей области узнали лишь добрую дюжину лет спустя после рождения Андрюши. Узнали незадолго до празднования сорокалетия Великой Победы. Тогда, в апреле 1985-го, на имя Андрюшиного дедушки – Андрея Васильевича старшего пришло правительственное письмо. Конверт содержал в себе приглашение в областной центр. Ветерана для чего-то попросили прибыть в мундире, если он сохранился, и при всех орденах. Оттуда дедушка приехал сильно взволнованный, на чёрной „Волге“, дверцу которой перед ним предупредительно раскрыл молодой капитан. На дедушке вместо его довольно потёртого „парадного“ чёрного пиджака был новёхонький, но сидящий „как влитой“, мундир полковника Советской армии. Андрюша, выбежавший встречать деда, сразу же заметил, что на мундире кроме хорошо уже знакомых ему Ордена Красной звезды, Ордена Отечественной войны Первой степени и полудюжины медалей теперь, в дополнение к ним, сверкали Орден Ленина и Золотая звезда Героя Советского Союза. На правом же лацкане мундира появился какой-то значок, Андрюшей никогда ранее невиданный. Только позже, хотя и в тот же день, Андрейка узнал, что это за значок: такие давали только самым заслуженным ветеранам госбезопасности.
––––––––––––––––
Хотя всё, только что здесь описанное, конечно же имело серьёзное отношение к формированию личности Андрюши, его мировоззрения и жизненных интересов, всё же вернёмся во времена его раннего детства.
Свои первые слова по-русски Андрюша совершенно отчётливо и вразумительно произнёс, когда ему ещё не было и десяти месяцев – в октябре 1973 года. Первым словом было отнюдь не „мама“. И даже – не „папа“. Нет, это была целая, осмысленная, грамотно построенная фраза: „Папа, хочу пись-пись“. Отец, стоявший возле даже ещё и не годовалого мальчонки, замер и отчего-то побледнел. Мать, находившаяся в той же комнате поодаль, негромко вскрикнула. Дедушка ничего не слышал – он занимался чем-то во дворе или в сарае. Сделав свои дела, малыш опять надолго замолчал, но примерно через месяц опять стал говорить. Поскольку слова он произносил совершенно чётко, со всеми звуками и правильно, но как-то очень похоже на дедушку, Андрюшина мама сразу же заподозрила, что её первенец – вундеркинд с так называемым абсолютным слухом.
Вы скажете: „Ну, конечно, чего ещё ждать от влюблённой в своё дитя мамаши?!“, но будете неправы. Да, абсолютный слух встречается у одного человека на 40000 (сорок тысяч!). Да в городке, где жила семья Черкасовых едва насчитывалось пятнадцать тысяч жителей, но, как минимум, два человека со столь редкой (очень нужной для музыкантов и… переводчиков) аномалией уже точно были – это мать Андрюши и его дедушка. И, пускай, дедушка ещё не получил своих заслуженных наград Героя, но заслужил-то он их благодаря своему великолепному произношению немецких слов. Более того, немецкий он освоил по-старинному, живя в городе Энгельсе на Волге. Оттуда в первый год войны эвакуировали всех так называемых „поволжских немцев“ (ладно, пусть – „депортировали“, если вам так привычнее!). Это был старый немецкий, мало изменившийся с Елизаветинских времён. Но обучаясь в инъязе, Андрей Васильевич старший быстро, без затруднений освоил баварское произношение: благо, что его группу вёл настоящий немец – выходец из Бухлое, что под Мюнхеном. А научиться говорить на иностранном языке без акцента и не обладая абсолютным слухом, а потом ещё без затруднений переучиться на баварский диалект – такое практически неосуществимо. Опять забегая вперёд, отметим, что именно это знание языка плюс замечательная наблюдательность и привлекли в 1939 году особое внимание ИНО НКВД СССР к персоне А.В. Черкасова. В результате этого внимания он и окончил войну в чине гауптмана (капитана) германского Вермахта и, одновременно, подполковника госбезопасности СССР.
Правда, Василий Андреевич – Андрюшин отец, абсолютным слухом не располагал, но имел очень хороший музыкальный слух. Вследствие этого, начиная с конца семидесятых, когда по радио всё чаще стало звучать „пение“ безголосых эстрадников, а то ещё и американо-негритянские звуковые поделки, он всё чаще морщился и тотчас выключал приёмник.
В общем, думаем, вас не удивит, если мы скажем, что Андрюша рос ребёнком, очень восприимчивым к звукам – голосам и музыке. Впервые родители обратили на это внимание, когда Андрюше ещё не исполнилось и полутора лет. В тот день по радио на УКВ звучала знаменитая „Дорическая“ Баха. К тому же – в превосходном исполнении Амадеуса Вэберзинке. Надежда Евгеньевна, вернувшаяся с работы вскоре после обеда ласково окликнула своего первенца, но ответа не дождалась. „Спит, наверное, наш малыш“,– подумалось ей. Потом она услышала нарастающее „forte“ органа и поспешила в комнату: она, как и все культурные люди, тоже любила эту вещь. Но картина, которую она застала в „большой комнате“ поразила молодую мать гораздо больше, чем одно из любимых ею произведений великого композитора: Андрюшка стоял между стереофоническими колонками в той самой точке, в которой достигается наибольший эффект объёмности звучания. Мальчонка стоял неподвижно, как статуя. Личико его выражало неописуемый восторг, зрачки голубых глазёнок были расширены, а в уголках их, как бриллианты, сверкали две крохотных слезинки. Мать всё поняла и, стараясь не потревожить ребёнка, уселась позади него на диван, хотя и старый, но поддерживаемый хозяевами во вполне приличном состоянии. Когда прозвучали последние звуки, Андрюша постоял ещё несколько секунд, не шелохнувшись, а затем бегом устремился к матери:
– Мама, мамуля! Это – что?!
– Это Бах, сынок, – такое имя было у композитора…
– Почему – „бах“?! – возмутился маленький радиослушатель, – Это – красиво!
– Бах, сынуля, это такая немецкая фамилия. По-немецки – „бах“, а по-русски – „ручей“, понимаешь? – терпеливо попыталась объяснить Надежда Евгеньевна.
– И неправильно! Неправда! Не ручей… Это… Это – как море!
– „Nicht Bach – Meer sollte er heissen“, – задумчиво молвила учительница музыки по-немецки и сейчас же перевела: „Не ручьём, а морем должен он назывыаться“– и тут же добавила, – Как наша фамилия?
– Чиркасовы! – почти идеально правильно произнося все звуки, ответил малыш.
– Правильно, Черкасовы. А композитора звали Бах, он в Германии жил, в Ляйпциге…
– Мамуля, пожалуста, ещё Бах! – попросил ребёнок.
Мать поднялась с дивана, быстро отыскала в идеально упорядоченной коллекции пластинку с записью „Дорической фуги BWV 565“ и поставила её на проигрыватель. Сын так же внимательно, как и в первый раз, прослушал произведение, а потом заявил, выдавая своё непонимание принципов радиопередачи и их отличия от особенностей граммофонной записи:
– Мамуля, это – хуже! Пожалуста, сделай как первую!
– Сынок, это невозможно. По радио сейчас другая передача. Мы можем только пластинку ещё раз проиграть! – При этом Надежда Евгеньевна с восторгом и ужасом подумала, не произнося, конечно же, этого вслух: „Неужели малыш услышал крохотную, никем не замечаемую ошибку органиста… Никем из тех, у кого был обычный музыкальный слух?!“ – Сынок, а почему – хуже? Объясни, пожалуйста.
И её крохотный сынок, не находя в своём ещё небогатом запасе нужных слов, просто пропел соответствующее место, пояснив, что в первый раз было „так“, а во второй, на пластинке – „этак“, и что это, второе, – неправильно. Вконец растерявшаяся мать (ведь её подозрения/надежды о слухе сына подтвердились!), не ответив сыну, предложила послушать другие органные произведения. Долго. А для столь маленького ребёнка – очень долго продолжался этот первый, стихийный урок музыки…
Так что, в отличие от многих детей, Андрюша не воспринял в штыки, когда родители навязали ему занятия музыкой. Ну, и, разумеется, занятия музыкой начались со скрипки, поскольку и мама была скрипачкой, и в доме имелась целая коллекция неплохих скрипок (в том числе одна „настоящая из Кремоны“, по-видимому, прабабушкино наследство, уцелевшее невесть каким чудом за все эти якобы полтора века). Потом, правда, года через два, услышав знаменитую „Сороковую“ симфонию Моцарта, шестилетний Андрюша самостоятельно подобрал её на пианино и буквально часами наигрывал её, пока никого не было дома. Вот за этим-то занятием (вместо приготовления уроков) и „застукал“ его добрый, но строгий дедушка. Он ничего не сказал внуку по поводу Моцарта, спросив лишь: „А уроки-то ты сделал?“ „Пока нет, дедуся, но я – мигом!“ – ответил честный парнишка. (Надеемся, читателям понятно, что родители пристроили мальчонку в общеобразовательную школу с шести лет – вернее, в неполных семь – заботились о будущем: не то ведь, как раз к окончанию школы парень мог попасть под призыв. Кое-кто подумает: „Ну, да, как же! Папаша – военком, да чтобы сынка не «отмазал»“. Для таких читателей специально заметим: и времена были не те, и Советскую армию уважали, и честных людей в Союзе – в отличие от её базарного, то бишь „рыночного“ огрызка в виде эРэФии было не в пример больше, и – самое важное – добрые и чистые дела делаются только людьми чистыми, с добрыми и честными намерениями).