Сразу скажем читателю, что ни в коей мере не считаем такую жизненную переориентацию Натальи Сергеевны чем-то неправильным, тем более – предосудительным. Напротив, такие перемены можно было бы лишь приветствовать. Ведь как раз искусственное навязывание мужчинам исконно женских социальных ролей (а к этому – ещё и манер, стиля социального поведения), а женщинам – мужских как раз и вело и к разрушению института семьи, к чудовищным последствиям в воспитании детей, к снижению способности человеческого общества к самовоспроизводству (самосохранению). Именно так это и происходило сплошь и рядом ещё совсем недавно на Западе (и не было изжито ко времени описываемых событий). Именно в эту сторону шло и развитие советского общества со времён Хрущёва, среди прочего, разрешившего внутриутробное умерщвление ещё неродившихся детей и создавшего предпосылки для проникновения в нашу страну тлетворных и убийственных для генофонда „сексуальных революций“ и „толерантности“ к психопатам–извращенцам в сфере отношений полов. А в результате, к концу „эры Брежнева“ чуть ли не 3/4 всех расторжений брака в СССР осуществлялись по инициативе женщин, то есть, тех, кто самой природой предназначен для творчества в сфере создания и укрепления семьи. А дети в таких кастрированных „семьях“ безо всяких исключений всегда оставались с матерями–разрушительницами собственных семей. Мужское начало в воспитании детей последовательно истреблялось…
Мы сказали, что Наташины перемены можно было бы приветствовать. Что же нам мешает сделать это безо всяких „бы“? А то, что Наташа во всём остальном продолжала следовать не слабо усвоенным школьным знаниям, а наущениям своей матери. Мать же, Нина Петровна, всегда убеждала дочь в „необходимости попробовать с человеком всё“, то есть была последовательницей и проводницей разрушительного для будущей семьи западного института „пробного брака“, чаще всего прискорбно заканчивающегося и для самого человека. В результате материнского воспитания, Наташа, поняв, что большая наука – не её путь, не стала тратить ни усилий, ни стараний, ни много времени на поиски своей „второй половинки“, а просто и не без охоты поддалась „ухаживаниям“ своего шефа – завлаба Рубинштейна.
Не станем описывать, как это крайнее „сближение“ произошло. Отметим лишь, что Григорий Семёнович, во-первых, был настроен к Наташе, в принципе, довольно серьёзно, что, во-вторых, со своим нескромным предложением он обратился к ней перед самой командировкой в Москву (где вскоре должна была состояться защита его докторской). В-третьих, убедившись в своей ошибке (Наташа, как знает читатель, девушкой уже не была), мгновенно потерял к ней интерес и прекратил с нею какие бы то ни было личные отношения. Для сотрудников лаборатории все эти события произошли почти незаметно: и шеф уехал – на сравнительно долгое время отбыл в Москву, и поступил он разумно – без каких-либо попыток избавиться от сотрудницы, ставшей ему лично неинтересной (впрочем, и советский КЗоТ, строго охранявший права трудящихся, не позволял ничего подобного без достаточных оснований, а Наташа работала хорошо, хотя и не хватала с неба звёзд; но требуется ли такое от лаборантки?!). Наконец, и сама Наташа, допустившая своё второе падение, пошла на это шаг вполне трезво и с удивляющей нас расчётливостью, а не по причине влюблённости, которая зачастую толкает людей на самые невероятные поступки.
________________
Впрочем, кое-что безумное Наташа все-таки совершила. Произошло это уже через несколько дней по возвращении Григория Семёновича из Москвы. Свежеиспечённый доктор, не утверждённый ещё ВАК, сразу же стал проводить линию на формализацию отношений в своей лаборатории. Одновременно он заявил, повседневно подтверждая свои слова и делами, что хотел бы, чтобы как можно больше сотрудников лаборатории, не имеющих учёных степеней, защитились. В целом, некоторое отчуждение завлаба от своих сотрудников и ближайших помощников, вызванное утратой им потребности в их личной помощи, прошло достаточно безболезненно. Лишь перед Наташей он сделал признание в своей ошибке, что заблуждался относительно её нравственной чистоты. Одновременно он твёрдо заявил, что хотя между ними и „всё кончено“, это ни в коей мере не отразится на их трудовых взаимоотношениях. Да, надо сказать, и мудрости, и последовательности в этом Рубинштейну вполне хватало!
Наташе же в ту унизительную для неё пятницу стало так худо, так скверно… В лаборатории она в тот день задержалась дольше всех и безо всякой на то нужды. Свои обязанности она выполняла автоматически и вполне исправно, но думала, думала, думала о совершенно другом: о своей „разбитой Рубинштейном жизни“, о своей явной неспособности вырасти до уровня профессиональной учёной, о ещё раз сорванной попытке обрести свою собственную семью. В таком настроении, с такими мыслями она не смела появиться перед Катей: та бы сразу обо всём догадалась, а при Катином-то целомудрии… В общем, объясняться с подругой совершенно не было ни желания, ни сил.
Недолго поразмышляв, Наташа отправилась на вокзал. Нет, она не собиралась никуда уезжать. Просто, там, на вокзале, было много посторонних людей и никого из тех, кто её знал, не мог в этот день и час там находиться: значит – никаких вопросов, никаких разговоров и мучительных объяснений. Потолкавшись среди людей, побывав почти во всех помещениях этого великолепного здания (копии Минского вокзала, выстроенного в девяностые годы), Наташа устала и решила пройти в ресторан. Не в одно из нескольких кафе вокзала, но именно в ресторан. Заказав отбивную с салатом и напиток из цикория со сливками, Наташа в ожидании исполнения заказа принялась разглядывать других посетителей этого заведения. Вот маленькая группа тихих китайцев, вон – японец с переводчиком ведут, похоже, деловую беседу с советским партнёром. А кто это там, за колонной? Да, это же французы, а ведь Наташе так хотелось в юности побывать в этой стране… По-видимому она бросила в сторону французов такой взгляд, который непроизвольно выдавал какой-то её особый интерес.
Вероятно этот интерес – к стране, а не именно к этим её гражданам – был уловлен и превратно понят одним из иностранных гостей. Высокий француз с густой чёрной шевелюрой поднялся, подошёл к Наташе, одинокой за своим маленьким столиком „на двоих“, сказал нечто галантное на приличном русском языке. А вскоре, не понимая, как это произошло, Наташа стала четвёртой за столом французов. Молоденькая официантка сюда же доставила и ужин, заказанный Наташей. Дальнейшее она помнила плохо. Похоже, обманувшиеся в интересах и намерениях Наташи французы оказались чересчур умелыми и опытными в обхождении с женщинами. После своего заказа Наташа ела что-то ещё, что-то ещё пила – отнюдь не привычное, безалкогольное…
________________
Очнулась она лишь ранним утром в гостиничном номере, в чужой постели. Рядом с нею похрапывал француз: не тот высокий, чернявый, который подходил в ресторане к её столику, а другой – шатен постарше и с солидным брюшком. Наташе стало противно, а чуть позже её охватил ужас: что же теперь будет?! Теперь объяснения с Катей по поводу завлаба и которых она так старалась избежать, представлялись ей детской забавой…
Наталья тихонько поднялась, прошла в ванную и с остервенением принялась себя отмывать. Потом она столь же тихо и быстро оделась, выскользнула из номера, предварительно убедившись, что никого в этот ранний час в коридоре нет. Промчавшись на цыпочках к лифту, она лишь на секунду задумалась, а затем решительно устремилась к служебной лестнице. Ей посчастливилось никем выскользнуть из гостиницы, не замеченной.
________________
Дальнейшая жизнь в Новосибирске стала для Натальи кошмаром. Она никому не посмела сказать о своём третьем, теперь уже предельном падении (подумать только – после ресторанного знакомства, с иностранцем…). Катерина вполне удовлетворилась „объяснениями“ подруги, которые та дала, описав историю своей порочной связи с завлабом. Видя глубокие и искренние переживания Наташи, её раскаяние и неправильно всё это истолковав (о французах ведь Катя не знала ничего), Катя умудрилась не только не упрекнуть подругу, но и поддержать её. В понедельник та вышла на работу уже во вполне работоспособном состоянии. А кошмар начался позже. Когда через две недели не пришло то, что она с седьмого класса испытывала каждый месяц, Наталья задумалась. Ещё через две недели – всерьёз заволновалась, а ещё неделей позже – запаниковала. Так и не сумев, не осмелившись открыть перед Катей правду, Наталья поведала той лишь о последствиях, которые связала с совершенно непричастным к ним Рубинштейном. Подлость её поступка заключалась ещё и в том, что Наталья, оболгав своего завлаба, как ни в чём ни бывало, продолжала ежедневно контактировать с ним по работе, тогда как пред Катериной завлаб оказался представленным чудовищем, отказавшимся от якобы зачатого им ребёнка. С великим трудом Наталье удалось отговорить „подругу“ (какая уж тут дружба, если в отношения прочно вошла ложь!) от адекватных, принятых среди советских людей, мер.
На большее от Кати рассчитывать не приходилось, тем более – заикнуться о своём всё более крепнувшем желании лишить жизни крохотное существо, носимое ею под сердцем. Ну, как говорится, кто ищет, тот всегда найдёт. Нашла себе криминальную помощь и Наталья Ветрова. Дорого ей эта „помощь“ обошлась. И не в деньгах было дело, до которых столь падка оказалась эта старуха, своими взглядами и манерами вдруг почему-то напомнившая Наталье её мать. Думать об этом не хотелось. К тому же, и в её письма родителям, в её отношения с ними теперь прочно вошла ложь. Старая повитуха „помогла“, но условия были жёсткими: случись осложнения, они друг друга не знают и никогда не встречались, выкручиваться придётся самой.
________________
Михаил Петрович был слишком опытным акушером-гинекологом, повидал в своей долгой жизни слишком много, чтобы не понять, что новая пациентка, поступившая в его дежурство с маточным кровотечением, беззастенчиво врёт. Стиль же и содержание рассказа молодой пациентки позволили старому врачу безошибочно угадать и назвать больной их подлинного автора. Услышав категорическое „нет“ и видя при этом расширившиеся от ужаса зрачки пациентки, её ещё более побледневшее, и без того почти белое лицо, он тихо сказал:
– Ну, ну, успокойтесь! Успокойтесь и расскажите, что вас к этой старухе привело. И не бойтесь: я – врач, а не прокурор. А если станешь и дальше мне врать, – тогда и вправду сообщу, куда следует: надо же, наконец, остановить эту повитуху… А ведь акушеркой раньше была… и неплохой…
Старый врач говорил что-то ещё и ещё. Его слова как бы обволакивали сознание Натальи, лишив её способности стоять на своём и лгать, лгать, лгать. Она рассказала всё. И это в самом деле было всем, всем, что касалось её неправедных отношений с мужчинами.
Осложнений Наталье избежать не удалось: слишком поздно она обратилась за квалифицированной медицинской помощью. И хотя мощный антибиотик тиенам спас молодую женщину от сепсиса, частичного зарастания полости матки избежать не удалось, а это означало невозможность в будущем иметь детей. Долго пришлось лечиться Наталье в этой больнице. Многое она узнала от принимавшего её по дежурству старого врача. Одним из открытий стало, что в случаях подобных зачатий, совершённых под действием алкоголя и чьей-то недоброй воли (даже и без физического насилия), в виде исключений допускалось внутриутробное умерщвление детей, которые вряд ли могли способствовать улучшению генофонда народа. Но, кроме того, оказалось, что разработаны способы, которые позволяли избежать и подобных „ресторанно-гостиничных“ эксцессов.
Что же касалось бывшей акушерки и подпольной повитухи, то Наталья так и не выдала её, поспособствовав тем самым продолжению её отнюдь не гуманной, зато противозаконной деятельности. Михаил Петрович не настаивал: он понимал, что огласка и неизбежное участие в судебном процессе не под силу его пациентке. То же самое подтвердил и „консультант-терапевт“, приглашённый старым гинекологом и оказавшийся в действительности психиатром. В общем, за повитуху пришлось браться по-иному, без содействия Натальи, которую врачебно-консультационная комиссия по выписке из больницы отправила на один из южных курортов. Там-то Ветрова и познакомилась с Черкасовым.
––––––––––––––––
В институте МБП – 2.
Через год после возвращения Черкасова из санатория в Сухуми лаборатория № 11 сумела накопить огромный экспериментальный материал. Однако Андрей Васильевич, чем далее – тем более, становился всё более мрачным и озабоченным. Причиной тому было полное отсутствие ясности. Той ясности, которую Андрею Васильевичу хотелось получить в вопросе о механизмах влияния упорядоченных звуковых колебаний на эмоциональную сферу и о возможности стимуляции того, что старина Кант называл „нравственным законом во мне“. В хроническом эксперименте находилось одновременно девяносто шесть собак, двенадцать обезьян. „Вспомогательная группа“ проводила опыты in vitro. Уже были подтверждены результаты, о которых ранее сообщал П.П.Гаряев. Уже была были получены совершенно загадочные, но повторявшиеся вновь и вновь в остром эксперименте сведения о том, что в момент смерти подопытного животного ДНК излучают модулированные радиоволны. При этом закономерность их модуляции определённо подчиняется принципам того, что в теории музыки называется музыкальной гармонией. Но ясности, но понимания непосредственных причин этого так и не приходило.
Молодой руководитель лаборатории порой не только дневал, но и ночевал на работе. Андрей осунулся, похудел. Под глазами залегли широкие синие круги. Дошло до того, что медкомиссия вновь отстранила Черкасова от экспериментальной работы, вновь позволив ему две недели „приводить дела в порядок“. Однако Андрей умудрился выторговать на эти цели целый месяц. То, чего он достиг за эти четыре недели, было поразительным: завлаб, отключившись от физиологической стороны исследуемых им вопросов, написал пространную статью, которая более всего походила на работу музыковеда. Черкасов, прекрасно сознавая это, написал два варианта статьи – один для „Вестника Академии наук“, второй, адаптированный – для одного из профессиональных журналов по музыковедению. Делая это, Андрей рассчитывал на то, что в среде музыковедов возникнут дискуссии, которые, быть может, приведут к постановке таких вопросов, что окажутся способными навести его на новые идеи.
Единственной отдушиной в течение всего этого напряжённого, до краёв наполненного работой года, были нечастые свидания с Наташей. Вернувшись в прошлом году из санатория, Черкасов сразу же подал заявку на оформление Наташи в свою лабораторию в должность старшей лаборантки: уровень её образования как раз соответствовал такому положению в иерархии его лаборатории. Но оформление почему-то задерживалось. Андрей не знал, что по поводу его заявки (вернее – ходатайства) состоялось специальное совещание в Пятом Главном управлении ведомства, обеспечивающего безопасность страны.
________________
Основным докладчиком на этом совещании был, естественно, полковник Евгений Никифорович Петров. Но до него слово было дано майору, курировавшему биофак МГУ, в распоряжении которого также имелись материалы, касающиеся „выпускницы биологического факультета МГУ Ветровой Н.С.“ Эти материалы, собранные ранее другими сотрудниками, содержали массу сведений об участии Натальи Сергеевны Ветровой в „полуконспиративной деятельности молодёжных групп потребительской ориентации“.
– И эту мещаночку, кстати – довольно сомнительных моральных качеств, вы предлагаете допустить к режимным работам в МБП?! – с некоторым недоумением спросил Петрова Фёдор Андреевич Платонов – начальник „Пятки“.
– Между прочим, Фёдор Андреич, я лично летал в Сухуми, встречался с тем священником, отцом Кириллом, который и провёл первую, если можно так сказать, психологическую разработку кандидатуры. А потом он осуществил и очень грамотное, надо сказать, кодирование кандидатки Ветровой…
– Неужели вы всерьёз принимаете все эти религиозные обряды?! – не удержался от вопроса предшественник Платонова, седовласый консультант Пятого управления Иван Васильевич.
– Между прочим, Иван Васильевич, и товарищ Сталин был верующим человеком. Вспомните, сколько тысяч церквей стали строиться в стране, начиная с тяжких лет войны… пока этот процесс не был повёрнут вспять Хрущёвым. В 1941 году Сталин посетил Матрёну Московскую, впоследствии причисленную к лику святых. Он был ею благословлён и укрепил свою волю к победе в войне с фашистским нашествием. А вскоре, по совету Матрёны, организовал сверхсекретную миссию – облёт столицы на самолёте, который нёс икону Богоматери… – вместо Платонова ответил генерал-полковник Фёдоров.
– Если позволите, – совсем по-штатски обратился к Платонову Петров, – Я бы ещё прибавил, как психолог бы сказал, что православные священники с успехом исполняли роль психологов и психотерапевтов ещё в то время, когда и психологии-то, как науки, вообще не существовало.
– Верно. – подтвердил генерал Платонов, – Давайте резюмируем всё сегодня сказанное… Пожалуйста, Евгений Никифорович!
– Во-первых, Черкасов попал в психологическую зависимость от Ветровой (если по бытовому – влюблён в неё). Во-вторых, вряд ли способная на любовь Ветрова в настоящее время испытывает привязанность к Черкасову. В-третьих, в результате данных обстоятельств, их совместная работа может принести неожиданные, в том числе – положительные плоды. В-четвёртых, предлагаю оформить допуск по форме „Б“; в сущности, вся лаборатория № 11 пока что, ведёт работы частично – открытые, частично – в рамках этого уровня допуска. В-четвёртых, у Черкасова не будет ни времени, ни возможности (ослеплён влюблённостью) специально и настойчиво заниматься воспитанием Ветровой. Поэтому, с уровнем вероятности выше 0,7 предполагаю, что в течение не более двух лет Ветрова не выдержит работы, требующей столь высокой преданности делу и ответственности. В общем, полагаю, она сама подаст заявление об уходе ещё до того, как будут получены результаты, требующие отстранения от работ в лаборатории № 11 всех ненадёжных сотрудников. В-пятых, не предоставление Ветровой допуска именно сейчас, с учетом профиля личности Черкасова и его психологического состояния, с уровнем вероятности не менее 0,95 приведёт к резкому снижению его работоспособности.