— Конечно, сударь, и мне жаль — жаль, что я не ваш сын.
Господин де Керкадью судорожно схватил крестника за руку и держал, не говоря ни слова. Затем выпустил её и спросил:
— Как ты собираешься поступить, Андре? Теперь ты знаешь всё.
Андре-Луи постоял, размышляя, потом рассмеялся. Положение имело свои комические стороны, и он пояснил:
— А что изменилось от того, что я посвящён в тайну? Разве сыновнее почтение может возникнуть внезапно, не успел я узнать новость? Должен ли я, забыв осторожность, рисковать своей шеей ради матери, которая настолько осторожна, что и не собиралась объявиться? То, что тайна раскрыта, — дело случая. Просто так легли игральные карты Судьбы.
— Решение за тобой, Андре.
— Нет, оно мне не под силу. Пусть решает, кто может, а я не могу.
— Значит, даже теперь ты отказываешься?
— Нет, я согласен. Поскольку я не могу решить, что делать, мне остаётся сделать то, что положено сыну. Это нелепо, но жизнь вообще нелепа.
— Ты никогда не пожалеешь об этом.
— Надеюсь, что это так. Однако мне представляется весьма вероятным, что пожалею. А теперь мне нужно снова повидаться с Руганом и получить у него ещё два пропуска. Пожалуй, при сложившихся обстоятельствах будет лучше, если я сам отвезу их утром в Париж. Буду признателен, если вы позволите мне у вас заночевать, сударь. Я… я должен сознаться, что сегодня уже ни на что не способен.
Глава XV. ОСОБНЯК ПЛУГАСТЕЛЬ
Давно миновал полдень того бесконечного дня ужасов, с постоянным тревожным набатом, перестрелкой, барабанным боем и отдалённым ворчанием рассерженных масс. Госпожа де Плугастель и Алина сидели в ожидании в красивом особняке на улице Рая. Ругана они перестали ждать, так как понимали, что по какой-либо причине, а сейчас, несомненно, таких причин могло быть много — этот дружески расположенный к ним гонец не вернётся. Они ждали сами не зная чего. Сразу после полудня шум боя стал нарастать, приближаться, и с каждой минутой становился всё ужаснее. Это были выкрики разъярённой толпы, которая опьянела от крови и жажды всё рушить.
Яростная человеческая волна остановилась совсем рядом. Послышались удары в дверь и требования отворить, затем — треск дерева, звон разбитого стекла, возгласы ужаса, гневные выкрики и грубый смех.
Охотились за двумя несчастными швейцарскими гвардейцами, тщетно пытавшимися спастись. Их настигла в доме по соседству озверевшая толпа и жестоко расправилась с ними. Затем охотники мужского и женского пола, образовавшие батальон, зашагали по улице Рая, распевая «Марсельезу» — песню, в те дни новую для Парижа:
Вперёд, сыны отчизны милой,
Мгновенье славы настаёт!
К нам тирания чёрной силой
С кровавым знаменем идёт!
Эта ужасная песня, которую выкрикивали резкие голоса, становилась всё громче. Госпожа де Плугастель и Алина невольно прижались друг к другу. Они слышали, как грабят соседний дом. Что, если сейчас настанет черёд особняка Плугастель? Для подобных опасений не было реальных причин, но в такой неразберихе, неверно истолкованной и поэтому ещё более устрашающей, всегда ожидают худшего.
Ужасная песня и топот ног, обутых в тяжёлые башмаки, по грубым булыжникам стали затихать, удаляясь. Женщины с облегчением вздохнули, как будто их спасло чудо, но через минуту снова встревожились, когда в комнату влетел, позабыв об этикете, Жак — молодой лакей, которому графиня доверяла больше, чем остальным слугам. С напуганным видом он сообщил, что через ограду сада только что перелез какой-то человек, заявивший, что он — друг графини, и пожелавший, чтобы его немедленно провели к ней.
— Но он выглядит как санкюлот[138], сударыня, — предостерёг преданный малый.
Сердце графини забилось в надежде, что это Руган.
— Введите его, — приказала она, задыхаясь.
Жак вышел и вскоре вернулся вместе с высоким человеком в длинном, потрёпанном и очень просторном пальто и широкополой шляпе с огромной трёхцветной кокардой. Войдя, он снял шляпу.
Жак, стоявший за спиной посетителя, заметил, что, хотя сейчас его волосы растрёпаны, они сохранили следы тщательной причёски и пудры. Молодой лакей недоумевал, что за лицо должно быть у этого человека, если при виде него госпожа вскрикнула и отпрянула. Затем Жаку жестом приказали удалиться.
Посетитель дошёл до середины гостиной, еле волоча ноги и тяжело дыша. Опершись о стол, он стоял лицом к лицу с госпожой де Плугастель, которая в ужасе смотрела на него.
В дальнем конце комнаты сидела Алина. Она в замешательстве всматривалась в лицо, которое показалось ей знакомым, хотя его трудно было узнать под маской из крови и грязи. Он заговорил, и Алина сразу же узнала по голосу маркиза де Латур д'Азира.
— Мой дорогой друг, — говорил он, — простите, если напугал вас. Простите, что вторгаюсь сюда без разрешения, в такое время и подобным образом. Но… вы видите, в каком я положении. Я скрываюсь. Не зная, где укрыться, я подумал о вас и сказал себе, что, если удастся добраться до вашего дома, я мог бы найти у вас убежище.
— Вы в опасности?
— В опасности! — Этот вопрос вызвал у него беззвучный смех. — Если я выйду сейчас на улицу и мне повезёт, проживу ещё минут пять! Мой друг, это была настоящая бойня! Некоторые из нас в конце концов сбежали из Тюильри, но их преследовали на улице и убивали. Не думаю, чтобы сейчас остался в живых хоть один швейцарец. Бедняги, им больше всех досталось. Что до нас — Боже мой! Нас они ненавидят ещё сильнее, чем швейцарцев. Поэтому мне пришлось прибегнуть к этому отвратительному маскараду.
Он сбросил лохмотья и, отшвырнув их, шагнул вперёд. На нём был чёрный костюм из атласа — форма сотни «рыцарей кинжала», которые в то утро в Тюильри встали на защиту своего короля. Его камзол был распорот на спине, шейный платок и кружевные манжеты разорваны и запачканы кровью, лицо вымазано, причёска в беспорядке — на него страшно было смотреть. Однако он, как всегда, держался с непринуждённой уверенностью и не забыл поцеловать дрожавшую руку, которую ему протянула графиня.
— Вы правильно сделали, что пришли ко мне, Жерве, — сказала она. — Да, пока тут можно укрыться, и вы в полной безопасности — по крайней мере, пока мы сами в безопасности. На моих слуг вполне можно положиться. Садитесь и рассказывайте всё.
Маркиз повиновался, рухнув в кресло, которое она придвинула ему. Он совершенно обессилел от усталости и нервного напряжения. Он вынул из кармана платок и вытер с лица кровь и грязь.
— Рассказывать особенно нечего. — В тоне его звучала горечь отчаяния. — Дорогая моя, это конец для всех нас. Плугастелю повезло, что он сейчас за границей. Впрочем, ему всегда везло. Если бы я не был так глуп, чтобы поверить тем, кто, как сегодня выяснилось, совершенно не заслуживают доверия, то и сам был бы за границей. То, что я остался в Париже, — безумство, венчающее жизнь, полную безумств и ошибок. А то, что я в свой отчаянный час явился к вам, ещё усугубляет всё это. — Он горько рассмеялся.
Госпожа де Плугастель облизала сухие губы.
— А… дальше?
— Остаётся только как можно скорее уехать, если ещё не поздно. Во Франции для нас больше нет места — разве что под землёй. Сегодня это стало ясно. — Он взглянул на неё, такую бледную и робкую, и, улыбнувшись, погладил прекрасную руку, лежавшую на спинке кресла. — Моя дорогая Тереза, если вы из милосердия не напоите меня, я умру на ваших глазах ещё до того, как черни представится возможность прикончить меня.
Она вздрогнула.
— Мне следовало самой об этом подумать, — упрекнула она себя и, быстро обернувшись, попросила: — Алина, скажите Жаку, чтобы он принёс…
— Алина! — повторил он, перебив графиню, и в свою очередь резко обернулся. Алина встала, и он наконец увидел её и, усилием воли снова поднявшись, склонился в церемонном поклоне. — Мадемуазель, я не подозревал, что вы здесь, — сказал он, чувствуя себя крайне неловко, как будто застигнутый за чем-то недостойным.
— Я это поняла, сударь, — ответила Алина, которая, отправившись выполнять поручение графини, остановилась перед господином де Латур д'Азиром. — Я от всего сердца сожалею, что мы встретились при столь прискорбных обстоятельствах.
Они не виделись после его дуэли с Андре-Луи — с того самого дня, как маркиз похоронил надежду завоевать её.
Он остановился, как будто собираясь ответить ей, но, взглянув на госпожу де Плугастель, лишь молча поклонился со сдержанностью, странной для того, кто бывал таким бойким на язык.
— Прошу вас, сударь, сядьте, вы совсем измучены.
— Вы очень любезны, что заметили это. С вашего разрешения, я сяду. — И он снова сел. Алина направилась к двери и вышла.
Когда она вернулась, маркиз и госпожа де Плугастель по непонятной причине поменялись местами. Теперь она сидела в кресле с позолотой, обитом парчой, а он, несмотря на усталость, опёрся о спинку и, судя по позе, о чём-то серьёзном просил её. Когда вошла Алина, он сразу же умолк и отодвинулся, так что у неё возникло чувство, будто она помешала. Она заметила, что графиня в слезах.
Вскоре явился Жак с подносом, уставленным яствами и винами. Графиня налила гостю бургундского, и он залпом выпил, затем, показав грязные руки, попросил разрешения привести себя в порядок прежде чем приняться за еду.
Жак проводил маркиза и помог ему, и, когда тот вернулся, он выглядел как обычно и незаметно было следов жестокой переделки, в которую он попал. Он держался спокойно, с достоинством, однако был очень бледен и измучен. Казалось, он внезапно постарел, так что теперь ему можно было дать его возраст.
Пока маркиз с большим аппетитом угощался — по его словам, у него с утра не было во рту маковой росинки, — он рассказывал подробности ужасных событий этого дня. Ему удалось сбежать из Тюильри, когда стало ясно, что всё потеряно и началось массовое истребление швейцарцев, израсходовавших последние патроны.
— Да, всё было сделано не так, — заключил он. — Мы были робки, когда следовало быть решительными, и решительны, когда стало слишком поздно. Нам всё время недоставало правильного руководства, а теперь — как я уже говорил — нам пришёл конец. Остаётся только бежать, как только выяснится, как нам это сделать.
Госпожа де Плугастель рассказала о надеждах, которые возлагала на Ругана.
Это вывело маркиза из уныния. Он склонен был смотреть на вещи оптимистически.
— Вы напрасно оставили всякую надежду, — уверял он. — Если этот мэр настроен дружески, он поступит как обещал его сын. Вчера ночью было слишком поздно сюда ехать, а сегодня — если только он уже в Париже — с той стороны города невозможно пробраться. Скорее всего, он ещё приедет. Молюсь, чтобы он появился: сознание, что вы и мадемуазель де Керкадью вдали от этого ужаса, будет для меня большим утешением.
— Мы должны взять вас с собой, — сказала госпожа де Плугастель.
— Ах! Но каким образом?
— Молодой Руган должен привезти пропуск на три лица — Алину, меня и моего лакея Жака. Вы бы могли занять его место.
— Клянусь честью, сударыня, я бы занял место любого человека, чтобы уехать из Парижа, — рассмеялся маркиз.
У дам тоже поднялось настроение и ожили угасшие надежды. Но когда на город вновь спустились сумерки, а спаситель всё не появлялся, надежда вновь стала слабеть.
Наконец господин де Латур д'Азир, сославшись на усталость, попросил разрешения удалиться, чтобы немного отдохнуть перед тем, что, возможно, вскоре предстоит. Когда он вышел, графиня убедила Алину пойти прилечь.
— Я позову вас, дорогая, как только он появится, — пообещала она, мужественно делая вид, что уверена в этом.
Алина нежно поцеловала её и ушла, настолько спокойная внешне, что графиня даже начала сомневаться, понимает ли она, какая опасность грозит им теперь, когда в доме человек, хорошо известный и вызывающий такую ненависть, человек, которого, вероятно, уже разыскивают.
Оставшись в одиночестве, госпожа де Плугастель прилегла на кушетку в гостиной. Была жаркая летняя ночь, стеклянные двери были открыты в прекрасный сад. Откуда-то издали доносились звуки, говорившие, что толпа продолжает вершить расправы, которыми начался этот кровавый день.
Госпожа де Плугастель прислушивалась к этим звукам, благодаря небеса за то, что события разворачиваются далеко отсюда, в секциях, расположенных к югу и западу, и опасаясь, как бы секция Бонди, где находился её особняк, в свою очередь не стала сценой ужасов.
Кушетка, на которой лежала графиня, была в тени, так как свет в гостиной был погашен. Горели лишь свечи в массивном серебряном канделябре, который стоял на круглом столике с инкрустацией, находившемся в середине комнаты, — островок света в сумерках.
Часы над камином мелодично пробили десять, и тут в доме раздался другой звук, неожиданно нарушивший тишину и заставивший графиню вскочить на ноги, задыхаясь от страха и надежды. Кто-то сильно стучал в дверь внизу. Последовали минуты напряжённого ожидания, и в комнату ворвался Жак. Он огляделся, не сразу заметив свою госпожу.
— Сударыня! Сударыня! — выпалил он, задыхаясь.
— Что там, Жак? — Графиня овладела собой, и голос её был твёрд. Она вышла из тени в островок света, к столику.
— Внизу какой-то человек. Он спрашивает… он хочет немедленно видеть вас.
— Какой-то человек? — переспросила она.
— Он… кажется, это должностное лицо. По крайней мере, у него трёхцветный шарф. Он отказывается назвать своё имя — говорит, что оно вам ничего не скажет и что он должен увидеть вас сию же минуту.
— Должностное лицо? — переспросила графиня.
— Должностное лицо, — повторил Жак. — Я бы не впустил его, но он потребовал отворить именем нации. Сударыня, приказывайте, что нам делать. Со мной Робер. Если вы пожелаете… что бы ни случилось…
— Нет-нет, мой добрый Жак. — Она великолепно владела собой. — Если бы у него были дурные намерения, он, разумеется, пришёл бы не один. Проводите его ко мне, а потом попросите мадемуазель де Керкадью присоединиться к нам, если она не спит.
Жак вышел, несколько успокоенный. Графиня села в кресло у столика со свечами. Она машинально разгладила платье. Если напрасны её надежды, напрасны и мимолётные страхи.
Дверь отворилась, и снова появился Жак. За ним, быстро шагая, вошёл стройный молодой человек в широкополой шляпе с трёхцветной кокардой. Оливковый редингот был перехвачен в талии трёхцветным шарфом. На боку висела шпага.
Он раскланялся, сняв шляпу, и в её стальной пряжке отразилось пламя свечей. У него было худое смуглое лицо, а взгляд больших тёмных глаз был пристальный и испытующий. Графиня подалась вперёд, не веря своим глазам. Потом глаза у неё загорелись, бледные щёки окрасились румянцем. Вдруг она встала, вся дрожа, и воскликнула:
— Андре-Луи!
Глава XVI. БАРЬЕР
Его дар смеха, кажется, окончательно иссяк. Он продолжал рассматривать графиню странным испытующим взглядом, и его тёмные глаза, вопреки обыкновению, не светились юмором. Однако мрачным был его взгляд, но не мысли. Благодаря беспощадной остроте видения и способности к беспристрастному анализу он видел всю нелепость и искусственность чувств, которые сейчас испытывал, не позволяя им завладеть собой. Источником этих чувств было сознание, что она — его мать (как будто та случайность, что она произвела его на свет, могла теперь, спустя столько времени, установить между ними реальную связь). Мать, которая бросает своего ребёнка, не достойна этого звания — и зверь так не поступит.
Он пришёл к выводу, что согласие спасти её в такой момент — сентиментальное донкихотство чистой воды. Расписка, без которой мэр Медона не соглашался выдать пропуск, поставила под угрозу всё его будущее и, возможно, саму жизнь. Он пошёл на это не ради реальности, а из уважения к идее — он, который всю жизнь избегал пустой сентиментальности!
Так думал Андре-Луи, рассматривая графиню внимательно и с обострённым интересом, вполне естественным для того, кто впервые увидел свою мать, когда ему исполнилось двадцать восемь лет.
Наконец он перевёл взгляд на Жака, всё ещё стоявшего в открытых дверях.
— Сударыня, не могли бы мы поговорить наедине? — спросил Андре-Луи.
Она отослала лакея, и дверь за ним закрылась. Она ждала, чтобы он объяснил свой визит в столь необычное время.
— Руган не смог вернуться, — коротко пояснил он. — По просьбе господина де Керкадью вместо него приехал я.
— Вы! Вас прислали спасти нас! — Нота изумления в её голосе звучала сильнее, чем облегчение.
— Да, а также для того, чтобы познакомиться с вами, сударыня.
— Познакомиться со мной? Что вы хотите этим сказать, Андре-Луи?
— В этом письме господина де Керкадью сказано всё.
Заинтригованная его странными словами и ещё более странным поведением, она взяла сложенный лист, дрожащими руками сломала печать и поднесла письмо к свету. Она читала, и глаза её стали тревожными. Наконец она застонала и бросила взгляд, исполненный ужаса, на молодого человека, сильного и стройного, который стоял перед ней с таким бесстрастным видом. Она попыталась читать дальше, но не смогла: неразборчивые буквы господина де Керкадью плыли перед глазами. Да и какое это имело значение? Она прочла достаточно. Листок затрепетал в её руках и упал на стол. Лицо у неё стало белее мела. С невыразимой грустью смотрела она на Андре-Луи.
— Итак, вы знаете всё, дитя моё? — Её голос перешёл на шёпот.
— Знаю, матушка.
Она вскрикнула при этом новом для неё слове, и от неё ускользнула тонкая насмешка, смешанная с упрёком, с которой это слово было произнесено. Для неё время остановилось. Она совершенно забыла о гибели, которая грозила ей как жене тайного агента, и обо всём остальном — её сознание заполнила лишь одна мысль, что она стоит перед своим сыном, рождённым от адюльтера, в тайне и стыде, в далёкой бретонской деревне двадцать восемь лет тому назад. В этот момент ей даже не пришло в голову, что секрет её раскрыт и могут быть последствия.