— Ты у нас, Анюта, герой.
И ее Анюта тоже поцеловала. Федор подумал, что напрасно. Ничего хорошего о Евдокимовой от сестры он не слыхивал. И пришла она без подарка, да еще велела Анюте расписаться в какой-то бумаге.
Анюта расписалась и сказала:
— Спасибо… — Голос ее дрогнул, и она еще раз поцеловала Евдокимову.
Когда все ушли, Федор долго сидел и чему-то посмеивался, но Анюта в это время кормила дочку и ничего не замечала. Это еще больше раззадорило Федора.
— С бухгалтершей целовалась. Ха-ха!
Убирая свою белую, налитую молоком грудь, Анюта проговорила:
— Вот тебе и «ха-ха». Евдокимова — добрая баба. И все они ко мне добрые.
— А раньше-то недобрые были?
— Раньше было раньше, а теперь — это теперь, — неопределенно ответила она, укладывая Светлану в новую коляску.
12
Потом она говорила Юлии Ивановне:
— Что-то все мне добрыми стали казаться. Это нехорошо.
— А ты не поддавайся. Так не бывает, чтобы все.
— Сама знаю, что не бывает…
Они гуляли по двору. Юлия Ивановна толкала коляску, Анюта шла рядом и, отчего-то вздыхая, обещала:
— Ничего. Вот пойду на работу, эта дурь с меня слетит.
Сидя на крыльце, Федор слышал этот разговор и никак не мог понять, отчего сестра так подобрела ко всем, кроме него. К нему-то она относилась по-прежнему. Он только что пришел из школы и ждал, когда сестра нагуляется сама и «нагуляет» Светлану и тогда, может быть, вспомнит о своем голодном брате. Обед-то она сготовила, наверное. Не все же только для этой… племянницы.
Так он ворчал про себя в ожидании обеда, но только для порядка, в самом-то деле он был доволен тем умиротворением, которое внесла Светлана одним только своим появлением на белом свете.
И это умиротворение пошатнулось в один ненастный весенний вечер, да так на место, кажется, и не встало…
13
Весь день бесновался ветер, он налетал неизвестно откуда, кидался из-за каждого угла, шумел и свистал в трубах, в проводах, гонял по темному небу разорванные в клочья тучи и наконец доигрался: к вечеру хлынул дождь.
Потом дождь приутих. Потом снова принимался стучать по крышам, шелестеть по намокшей земле. Все решили, что так и положено перед ледоходом.
Вечером Федор сидел в одиночестве — сестра ушла к Юлии Ивановне, и он еще не знал, чем бы ему заняться до ужина. Пока он раздумывал, явилась Катя.
— Дядя Федя, это я, — звонко выкрикнула она с порога.
— Заходи, тетя Катя. И сиди тихо.
— Спит? — спросила она шепотом, оглядываясь на коляску.
— Дремлет.
— Как ни придешь, все дремлет, все дремлет. Она у вас дремлюга. Да?
— Сама ты дремлюга.
— Нет, я уже большая.
— Большая, а слова всякие выдумываешь.
— Ну и выдумываю. Ну и что?
Так с ней можно говорить хоть до утра. Пробовал он не отвечать на ее вопросы, отмалчиваться, но и это не помогало. Катя умела разговаривать за двоих, и если ей не отвечали, то она сама отвечала на свой же вопрос.
— Вот что, — строго сказал он, хотя отлично знал, что Катю никакой строгостью не застращаешь. — Мне тут почитать надо. Так что давай без разговоров.
Катя с удовольствием согласилась и несколько секунд сидела молча, потом тихо и жалобно простонала:
— Ох, как скучно с тобой, Федюнечка…
А он уткнулся в книжку и будто не слышит ее постанываний. И вдруг она тоненько вскрикнула:
— Ой! Что это?.. Что это?..
Федор прислушался: до того отчаянно расшумелся ветер, что кажется, будто потрескивает под его напором старый дом. Всякие ужасные звуки прорываются сквозь этот шум и свист от реки. Там кто-то стонет, завывает, скрипит. Иногда раздаются выстрелы, раскатистые, как майский гром.
— Что это, Федюшечка, такое ужасное? — тоненько шептала и повизгивала Катя. Она еще не знала, надо ли ей бояться, или все это, что там творится, очень интересно, и надо бежать смотреть.
— Лед пошел! — выкрикнул Федор с таким радостным удивлением, что Катя решила: «Надо бежать».
Она кинулась к матери.
А Федор отодвинул занавеску на окне и припал к стеклу, совсем не надеясь хоть что-нибудь увидеть в кромешной тьме. И в самом деле, он только и разглядел, как перед окном неистово раскачиваются мокрые ветки. Потом, когда глаза привыкли, еще стали видны и выбеленные светом от окна заостренные планки ограды.
И еще ему показалось, будто там стоит человек в светлом плаще и смотрит на окна. Он пошире раздвинул занавеску. Да, стоит какой-то человек и держится за верхушки планок, а по его светлому плащу, тускло поблескивая, бегут дождевые струйки.
Заметив Федора в окне, человек снял шляпу и взмахнул ею над лохматой головой. При этом он улыбнулся очень приветливо и несколько раз кивнул Федору.
Федор в испуге отпрянул от окна. Он узнал этого человека. Под дождем стоял Куликов. Наверное, он уже давно там, в темноте. У Федора было только одно желание: как-нибудь скорее удалить его, пока не вошла Анюта. Потому что, когда она войдет и увидит Куликова, произойдет что-то непоправимое и нарушится только что восстановившееся спокойствие их жизни. Федор оглянулся: в комнате никого не было. Светлана не в счет.
А может быть, все ему только показалось и там никого нет? Он снова припал к черному стеклу. Куликов все еще стоял на том же месте и все еще, размахивая шляпой, кивал головой и улыбался как-то особенно нерешительно и приветливо, желая вызвать расположение Федора. Потом он почему-то очень заторопился, замахал рукой и выхватил из кармана что-то блестящее. Что-то желтое и красное. Неистово потрясая этим блестящим над головой, засмеялся так, что Федору показалось, будто он слышит этот смех сквозь шум и грохот ветра. Он увидел в руке Куликова обыкновенную пластмассовую погремушку: колечко и нанизанные на него разноцветные гремучие шарики.
14
Еще в сенях Катя начала выкрикивать:
— Лед пошел! Лед пошел! Лед пошел! А вы тут сидите и ничего еще не знаете!
— Ну я пойду, — проговорила Анюта, поднимаясь. — Как-то там доченька моя…
И она поспешила на свою половину. Здесь тихо, тепло, и Светлана спокойно спит в затененном углу. Слегка отодвинув занавеску, Федор припал к темному окну, как будто что-то можно увидеть в темноте неспокойной весенней ночи.
— Что ты там разглядываешь? — спросила Анюта, наклоняясь над коляской.
Он не слыхал, как вошла сестра, и поэтому она подумала, что его испугало именно внезапное ее появление, и она посмеялась над его испугом. Федор тоже попробовал посмеяться, но у него не получилось. Старательно задергивая занавеску, он проворчал:
— Чего там увидишь в темноте-то. А ты прибежала неожиданно. И порхаешь тут, как полька-бабочка…
— Ну ладно уж, не ворчи. Пошли ужинать.
Федор очень боялся, как бы Куликов не постучался в калитку или в окно, и все время за ужином прислушивался, даже Анюта заметила.
— Ветер этот, всю душу вымотал.
Ветер. Если даже Куликов и постучится, то Анюта, может, не обратит внимания, подумает, что это беснуется шалый ветер. Но Куликов не стал стучать, и Федор совсем успокоился, уснул сразу и спал крепко, как всегда.
15
Его разбудила сестра:
— Это у нас откуда?
Детская погремушка: пластмассовое колечко и на нем разноцветные шарики. Когда Анюта подняла их над головой, Федор услыхал тоненький и, как ему показалось, жалобный перестук.
— Я не знаю.
— Знаешь, — нахмурилась Анюта. Перебирая шарики вздрагивающими пальцами, повторила: — Ты знаешь. Ты видел. Ты видел, как он там стоял.
— Кто стоял? — Федор сжался под одеялом.
— Вот я и спрашиваю: кто стоял? Ты видел.
— Ну что ты пристала, в такой темноте разве что-нибудь разберешь…
Так он говорил, зная, что сестра не верит ни одному его слову, потому что он и сам себе не верил.
— Я же вижу, что ты врешь. А врать ты не умеешь. Ну почему ты мне тогда же не сказал? Зачем ты меня предал?
Прижимая к груди погремушку, она стояла над братом, и по ее круглым пылающим щекам бежали светлые слезы. Анюта плачет! Этого он не мог вынести. Он вскочил и начал торопливо и бестолково хватать свою одежду. Слезы сестры! Никогда еще она не плакала, и это так его испугало, что он хватал не то, что надо, и долго не мог одеться.
— Ну что ты? Что ты, — испуганно приговаривал он. — И ничего тут. Ну не надо же. Я сейчас. Я найду его. Побегу сейчас.
— Ах, Федор ты, Федор, — проговорила Анюта, утирая слезы. — Теперь уж я и сама его найду. Как же доверять тебе? А я уж теперь и не знаю: могу ли доверить тебе Светочку. Вышел ты из доверия моего.
Этими словами она окончательно убила Федора. Он, который так старательно, изо всех своих сил оберегал честь и спокойствие сестры, вдруг оказался предателем. Что может быть хуже и обиднее?
Этими словами она окончательно убила Федора. Он, который так старательно, изо всех своих сил оберегал честь и спокойствие сестры, вдруг оказался предателем. Что может быть хуже и обиднее?
Наконец он сумел кое-как одеться. Кинулся к двери. Сестра что-то кричала вслед, но он не слушал и мало что понимал.
Он даже не знал, куда побежит и что сделает.
Чистый свежий ветер шел от реки. Воробьи купались в мокрой новорожденной травке. Солнце обмывало свои лучи в светлых лужах. Могучая резвая река торжествующе громила ледяной панцирь, выкидывая на берега сверкающие осколки льда. Отцы помогали детям прилаживать скворечники на длинных шестах. У всех торжество и веселая работа, и только у Федора ничего такого нет.
Где он, этот Куликов? Где его искать? Только у самого Дома культуры Федор остановился: зачем прибежал сюда, если уже давно Куликов не работает в Доме культуры? А может быть, именно здесь кто-нибудь знает про него?
Ничего не придумав, решил Федор передохнуть па каменном крыльце, где когда-то Анюта услыхала необыкновенную музыку, которая и погубила ее. Теперь Федор нисколько в этом не сомневается. Погубил Куликов Анюту своей музыкой, больше-то нечем.
Сидел Федор и ждал, а чего — неизвестно. Одно он знал; когда ждешь, не зная чего, все равно чего-нибудь дождешься.
16
Дождался. Дверь отворилась, и на крыльцо вышла средних лет женщина в пестром байковом халате и в калошах на босу ногу. Не вышла даже, а выкатилась, как расписной детский мячик. Такая она была широкая, круглая, бойкая. Увидала Федора и даже почему-то обрадовалась:
— О, какой. А тебе тут чего?
И голос звонкий — на весь сквер.
Федор удивленно сказал:
— Вот, Куликова ищу.
— Какого еще Куликова? А, этого! — Женщина засмеялась. — Приходил вчера к моему мужику… Мальчик, а ты кто?
Узнав, кто такой Федор и зачем он пришел, женщина сейчас же скатилась по ступенькам и уселась рядом. В поселке все про всех знали, а про Анюту тем более — женщина на виду, хоть небольшое, а начальство.
Все сразу сообразив, женщина для начала рассмеялась:
— Значит, выходит, ты ему своячок.
Возмущенно потянув носом, Федор, однако, ничего не ответил, а ей и не нужен был его ответ. Она сама начала рассказывать все, как было:
— Вот как стемнело, он и заявился. Куликов.
«Ага, — подумал Федор, — постоял у нашего палисадника, повесил погремушку и пошел».
— И такой он веселый пришел, что я подумала: «Ну, уже хватил». А он говорит: «Я теперь не употребляю. Я без вина веселый и счастливый. У меня, — говорит, — дочка родилась». А мой ему: «Мы про это твое счастье давно знаем, и надо это дело обмыть». Известно — мужик к пол-литре прицепку ищет. Взял он у Куликова денег и зашкандыбал в гастроном.
— А Куликов-то где? — спросил Федор нетерпеливо.
— Так у меня же сидит. Мой-то с трешкой ушел, а Куликов сидит да все посмеивается. Посмеивается и все рассказывает, как он свою мамашу обманул и сюда приехал. «Теперь — он говорит, — теперь уж она меня никуда не уволокет, потому что Анюту я больше жизни люблю! Нет, вы только подумайте, дочка у меня…»
— Да Куликов-то, где он? — закричал Федор, до того довела его смешливая толстуха. — Искать-то его где?
— Так не знаю, куда они подались. Пол-литра они усидели, да Куликов-то почти и не пил. Мой постарался на дармовщинку. А тут заместитель директора пришел: «Чтобы, — говорит, — у меня этого не было». Они и ушли. А куда? А ты чего это на меня! — И она звонко, на весь сквер, рассмеялась.
17
Хотя толстуха и похвалялась, будто все ей известно про Куликова, знала она не больше, чем знали все. А на самом деле вот как все было.
Спасая сына от Анюты, Валерия Ивановна увезла его на южный курорт. Там она и сама устроилась на работу, и сына пристроила к незначительному делу — пианистом в эстрадный оркестрик. Она очень оберегала его от всего, что могло бы напомнить ему о его, как она считала, «глупом увлечении». И ей казалось, что все удалось как нельзя лучше, и что сын вернулся к нормальной жизни и даже перестал пить. Но она не знала, что сын не перестает думать о своей первой любви и не пьет только потому, что дал Анюте слово к вину не прикасаться. И то, что он, человек вообще-то безвольный, это слово свято соблюдает, было для него единственной радостью и гордостью. Ему казалось, что это сближает его с Анютой, дает ему силы и желание жить. Мать ничего этого не знала, но за сыном присматривала. Почти ежедневно справлялась на почте, нет ли ему писем до востребования, и следила, чтобы он никому не писал. Писем не было, и тогда она совсем успокоилась. Женщина она была интересная, яркая, а под южным солнцем и совсем расцвела. Но никогда не забывала, что годы ее уходят и надо как следует использовать то, что еще осталось на ее долю.
Давно уже весна разгуливала по всему побережью. В приморском парке, как буйные костры, полыхали розарии, белыми и розовыми свечками украсились каштаны, море перекатывало по пляжам мелкие камешки. В оркестровой раковине музыканты шелестели нотами и настраивали свои инструменты. Пришел кларнетист и сказал:
— Куликов, там к тебе один человек.
— Что за человек?
— А я знаю… Безрукий какой-то.
У служебного входа в таинственном свете парковых фонарей его ждал человек. Куликов сразу его узнал: директор Дома культуры.
— Вот ты где, — пожимая руку, проговорил директор, как бы сочувствуя бедственному положению бывшего своего баяниста. — А я тут по соседству отдыхаю.
Понимая причину сочувствия, Куликов виновато откликнулся:
— Да вот, тренькаю…
— И то дело. — Директор немного помолчал. — А у Анюты дочка родилась.
Этими словами он словно ударил Куликова, тот откачнулся и устоял только потому, что за спиной оказалась дощатая стенка.
— Вот как! — задыхаясь, проговорил он. — А ведь это очень хорошо. Теперь она никогда не забудет меня.
— Да уж, память оставил.
— А если я приеду, примет? А, как вы думаете?
— Этого я не могу сказать. Сильного характера женщина.
— Да, да, она сильная. Может быть, при ней и я?..
Кто-то приоткрыл дверь:
— Куликов, начинаем!
— Если я приеду, а?
Директор положил руку на его плечо:
— Вот что. Как мужик мужику: должен ты приехать. Если сможешь.
— Смогу. Я теперь все смогу.
— Куликов, долго тебя дожидаться?..
В ту же ночь он уехал. Мать была на дежурстве и пришла домой только днем. Сына не было, но так и должно быть — не сидеть же ему все время дома, гулять пошел, с друзьями задержался или на репетиции. Легла отдохнуть и проспала до вечера. Сына все не было, но и это ее не обеспокоило. А тут прибежал мальчик из оркестра и сказал, что Куликова не было на репетиции и сейчас тоже нет и что дирижер требует его немедленной явки.
Валерия Ивановна встревожилась, но про Анюту не сразу вспомнила, а начала звонить в милицию. Там ее успокоили, сказав, что за последние сутки никаких таких нежелательных событий ни на суше, ни на море не отмечено и что молодой человек попросту загулял.
Она перерыла все в его комнате. Ничего. Никаких улик. Только в шифоньере нет плаща и шляпы. Вот тут-то ее я осенило: уехал к своей кирпичнице.
В родной город Куликов приехал уже под вечер и в ожидании пригородной электрички бродил по перрону. Попался ему на глаза киоск, где продавали разные сувениры, и он подумал, что надо купить подарок Анюте и дочке. Он спросил у молоденькой продавщицы:
— Вы знаете, а у меня дочка родилась. Чего бы ей подарить?
Продавщица, хотя и молоденькая, но уже чем-то недовольная, равнодушно предложила:
— Возьмите вот это или это… — и выложила на прилавок пластмассовое кольцо с разноцветными гремучими шариками и пластмассового попугая.
Выбрал кольцо, чистенькое, нарядное; мелодичное постукивание камешков напоминало шум прибоя на морском побережье. А попугай устрашал фиолетово-зеленой расплывчатой окраской. Желая развеселить продавщицу, Куликов сказал:
— Таким попугаем только попугать можно, маленьких-то…
Даже не улыбнулась. И не обиделась. Проговорила равнодушно:
— Чего они, маленькие-то, понимают…
«И ты тоже», — подумал Куликов, но ничего не сказал. У него было хорошее встревоженное настроение. Он был уверен, что Анюта все ему простит, она чистый, прямой человек, все ему прямо выскажет и простит. В электричке сидел и, глядя в темное запотевшее окно, улыбался. В черном окне он не видел своего лица, а только одну свою улыбку, летящую в темноте через разноцветные огни, через темные деревья и дома с освещенными окнами…
У Анюты он никогда не бывал, но знал ее дом и поэтому сразу туда и пошел. По пустынным улицам шлялся шалый ветер, стучал ставнями, заламывал мокрые ветки деревьев и кустов. Накинулся он и на Куликова, ловчил сорвать с него шляпу, но не смог.