Батрак вспылил:
— И одному-то, кунигасик, трудно, — сказал он, — вдвоем еще трудней, втроем почти уж невозможно, ну… а четверых я не берусь тащить!
И он горько засмеялся.
— Ой, молодо-зелено! — ворчал Швентас. — Мало вам унести свою голову, надо вам, кунигасику, целый поезд, чтобы полегче выследили да всех разом и прикончили!
— Ведь втроем или сколько нас там будет, — возразил Юрий, — легче защищаться.
— Когда дело дойдет до защиты, — насмешливо вставил Швентас, — лучше самим влезть в петлю да повеситься. И чего вам еще вздумалося: воевать!
Юрий молчал.
— Ну, Рымос, положим, — сказал батрак. — А кто четвертый? Юрий вспыхнул и продолжал молчать.
Дошлый старик вычитал в этом румянце все, что требовалось, и догадался, точно знал вперед, о ком шла речь.
— Не хотите сказать, не надо, — заметил он, — знаю и без вас. Рымос прожужжал вам уши девкою от Гмунды… Либо вы сами где-нибудь ее увидели. У молодых только на уме, что бабий фартук, а, по-моему, баба выеденного яйца не стоит, и сам я из-за бабы лоб расшибать не буду и вам не дозволю.
Оба пристально взглянули друг на друга, и Швентас был уверен, что не ошибся.
— Красных девок на Литве не оберешься! — прибавил он.
Юрий не хотел ни откровенничать, ни спорить. Он просто промолчал.
— Как ты там хочешь, — сказал он, отвернувшись, — но всячески промышляй о бегстве. А если ты раздумал, я пущусь один, очертя голову…
— Жаль вас: задаром пропадете, — спокойно возразил Швентас, — потерпите малость, старый холоп кое-что придумает… Завтра, — прибавил он, — я наведаюсь в замок.
Он не сказал, зачем ему надо было в замок. На самом деле, он хотел узнать, когда должен состояться давно втайне подготовлявшийся великий поход против Литвы. Швентас собирался предупредить о нем своих сородичей, так как теперь с таким же рвением предавал крыжаков, с каким раньше им служил. К тому же он предполагал, что в суматохе, неизбежной при спешных сборах, легче будет уйти тайком и незаметно.
К началу похода ожидались в гости рыцари из Германии, Франции и Англии. Украдкой в замке готовились к их приезду, а крестоносное рыцарство ликовало, так как присутствие посторонних элементов всегда служило поводом для новых послаблений, а иногда и временного упразднения монастырских правил.
Правда, тогдашний магистр, Людер, предупредил всех о строгом соблюдении устава. Однако не было такой власти, которая фактически была бы в состоянии в минуты всеобщего подъема наблюдать за точным исполнением формального закона, отнюдь не обязательного для гостей.
Швентас знал по опыту, что обычно делалось в замке накануне крупных предприятий, когда за всеми столами восседали иноземцы и, разгоряченные предстоящим боем, опьяненные вином и жаждой крови, они, как пчелы, шумным роем бросались вон из замка вперемешку с монашествующим рыцарством и шли в сечу, как на пир.
Множество прислуги и разноязычной челяди, сутолока сборов совершенно упраздняли всякое чинопочитание, и в Мальборге не скоро воцарялся обычный строй. Такими днями легко было воспользоваться и исчезнуть сразу и бесследно, ибо остающиеся всегда склонны думать, что сбежавшие ушли в поход со всеми прочими. Швентас сильно рассчитывал на эту суматоху. Беспокоил его только случайно подслушанный разговор, во время которого Сильвестр уговаривал Бернарда взять Юрия с собой в предстоящий набег. В замке, по-видимому, продолжали держать в тайне, когда должны собраться гости и начаться сборы. Но старшие по некоторым признакам заключали, что ждать долго не придется.
Приказано было держать овес в готовности, насыпанным в мешки; счетом стояла в бочках наготовленная солонина; слуги уже разлили в дорожные бочонки мед и вино. В среднем замке чистили и прибирали гостиные покои. Великий магистр чуть ли не ежедневно принимал каких-то выборных людей. Прибывали незнакомцы с грамотами и орденскими знаками.
Как только Швентас вошел в замок, он сейчас заметил большее, нежели обычно, оживление.
Предлогом вернуться послужила ему часть конской сбруи, выданной для Юрия помощником трапера. Разузнав все, что ему требовалось, Швентас собирался уже в обратный путь, когда по дороге встретил Бернарда, неутомимо сновавшего по всем углам и закоулкам.
Тот был очень удивлен возвращению батрака и остановил его.
— Как ты смел оставить барина? — спросил он.
— Он сам послал меня, — отвечал холоп спокойно, показав новые удила.
Бернард взглянул и нахмурился.
— Можно бы временно попользоваться старым, — молвил он, — так как я скоро заставлю вас вернуться в замок. Как здоровье Юрия? Поздоровел? Окреп?
— А почем мне знать? — стал отговариваться батрак. — Когда видишь каждый день, не замечаешь перемены. Старый Дитрих жалуется, что улучшения не видно. Мрачен, молчалив, грустит… Каков был, таков и есть… Мало от него будет радости…
Бернард выслушал его презрительно.
— Видно тебе понравилось в Пинау, — сказал он насмешливо.
— Разве мне может быть где-нибудь хуже или лучше? — возразил холоп и повел плечами. — Вся разница лишь в том, кто бьет по шее…
Крыжак отошел на несколько шагов, а потом добавил:
— Скажи своему барину, чтобы живо собирался: достаточно попраздновал; в семье Пинау он мало чему хорошему научится.
Швентас усмехнулся.
С такою-то дурною вестью спешил он назад на хутор, но не застал там Юрия. Тот теперь чаще, нежели случалось прежде, уходил из дому пешком, особенно по вечерам… Батрак имел на этот счет свои подозрения, но молчал.
В этот день Юрий вернулся, когда уже совсем стемнело, усталый и запыхавшийся и более взволнованный, нежели когда-либо. Швентас лежал, поджидая, у порога. Увидев Юрия, он привстал с обычной насмешливой улыбкой на лице.
— Я с поклоном от Бернарда, — сказал он, — так всегда бывает: кого не хочешь встретить, на того прямехонько наткнешься. Так и я. Бернард расспрашивал о вашем здоровье; я сказал, что вы еще больны, но все это не помогло и скоро придется возвращаться в замок.
Глаза Юрия заискрились.
— Швентас! — воскликнул он. — Раньше, чем нужно будет возвращаться, я должен уйти, хочешь не хочешь…
Ничего не отвечая, батрак с выражением полного смирения лег на землю, скорчился, заложил руки под голову и глубоко вздохнул.
— Ты слышал? — повторил юноша.
— Кунигасик! — пробормотал Швентас. — Я слышу даже все, чего вы не говорите; как же может быть, чтобы я пропустил мимо ушей то, о чем вы без нужды кричите во весь голос? Старый Швентас сделает, что можно, а вы идите спать.
На другой день батрака не было на хуторе; он не вернулся и к обеду, не пришел и к вечеру. Юрий, как только начало смеркаться, направился в город. Теперь он чуть ли не ежедневно в сумерки приходил к заветному забору. Почти всегда Банюта уже ждала его; иногда приходил и Рымос, а тогда влюбленные чувствовали себя в большей безопасности, потому что он стоял дозором у калитки…
В тихих беседах с девушкой Юрий все порассказал ей, что знал и думал. Оба с ребяческой самонадеянностью порешили убежать; и бегство казалось им тем более неотложным, что Банюта со слезами на глазах жаловалась на дерзкое обхождение гостей, от которых Гмунда ее не только не защищала, но за чопорность преследовала бранью и грозила плетью.
У Юрия роились в голове самые безрассудные мысли о том, как уберечь девушку. Даже собственное бегство занимало его менее, нежели судьба голубоокой, златовласой Банюты. Она была первой его страстью, всепожирающею и ни с чем не желавшею считаться. Одно предположение, чтобы кто-нибудь мог отнять его сокровище, повергало Юрия в неистовство и бешенство…
А Швентас все оттягивал… Юрий готов был бросить его и на свой страх скрыться в лесах с Банютою и Рымосом… Но что потом? Он и представить себе не мог, как быть дальше.
Так было и в этот день. Вернувшись к вечеру, Юрий решил поторопить Швентаса, чтобы он во что бы то ни стало назначил день для бегства. Но батрак вернулся очень поздно, крайне утомленный, и на первые же речи кунигаса, шепнул, приложив палец к губам:
— Скоро…
Но больше ничего не хотел сказать.
Опять прошло несколько дней. И вот однажды в пополуденное время, когда на хуторе не было никого, кроме старухи Дитрих и служанки, на дворе верхом появился Бернард. Он приехал один, без конюха, а так как все были на полевых работах, то он никого не мог дозваться, чтобы подержать коня.
Старуха Дитрих вышла, причитая и кланяясь; она объяснила Бернарду, что все на работе, в поле, а молодой крыжак с холопом также куда-то отправились.
Бернард поморщился. Не хотел даже сойти с коня, раз в доме были только бабы, и велел старушке передать Юрию приказание вернуться в замок. Потом повернул лошадь и уехал.
Юрий, который в это время, крадучись, возвращался тою же дорогою на хутор, узнавши издали Бернарда, скрылся в лозняке, чтобы избежать встречи. Сердце его билось в предчувствии беды. Он ускорил шаг и поторопился к дому. Старуха Дитрих, как только его увидела, стала звать его, чтобы поскорее передать приказание Бернарда.
— Барчук! — сказала она. — Приезжал за вами брат Бернард; зовет вас завтра в замок. Да, да, завтра, завтра! — повторяла она. — Как Бог свят, и да поможет мне Святая Варвара! Так и сказал — «завтра». Сама слышала, приказал вам завтра явиться…
Юрий стоял как вкопанный; сердце его было полно гнева; настойчивость старушки раздражала юношу, и он полунасмешливо спросил:
— Завтра? Так ли? А не сказал в какую пору дня?
— Нет… Но ясно сказал: «Завтра», а лицо у него было мрачное, и лоб наморщен. Так завтра, значит, и чем скорей, тем лучше…
— Хотели бы отделаться от нас! — прибавил Юрий. Старуха повела плечами.
— Э! — сказала она. — Не слишком вы нам надоедали… Что и говорить!.. В последнее время редко, когда вас видели на хуторе… Да и что в том удивительного? Не скоро придется вам опять так повольничать: ведь замок, что твоя тюрьма…
— Конечно… — буркнул Юрий. — Итак, завтра, — повторил он про себя, входя в свою комнату… Он в отчаянии стал ломать руки… Швентаса еще не было; он приплелся поздно… Работники, смеясь, уже на дворе объявили ему, что завтра придется распрощаться: весточка эта скоро облетела хутор, и Швентас знал все подробности о приезде и приказе Бернарда, когда входил, грустный, к кунигасу…
Не успел тот сказать слово, как Швентас махнул ему рукой, что незачем распространяться.
Юрий бросился к нему в отчаянии. Батрак был огорчен, но совершенно хладнокровен.
— Говори! — воскликнул Юрий. — Что нам делать?
От надоедливости юноши в Швентасе заговорило природное литовское упрямство. Он умышленно молчал, потирая голову и уши.
— Что делать?.. Возвращаться в замок! — пробурчал он. Юрий отскочил, гневно сжимая кулаки.
— Предатель! — закричал он. Литвин смолчал.
— Что ж ты молчишь! — вспылил Юрий.
— Кунигасик, — начал Швентас, — когда вы так страшно и по-княжески бурлите, разве вы станете слушать, если я скажу даже что-нибудь разумное? Сначала успокойтесь.
Пристыженный юноша постарался по возможности остыть.
— Так-то, кунигасик мой! — продолжал Швентас. — Поедем спокойненько в замок: убежать завтра — значило бы сложить головы на плахе… Не бойтесь: мы уйдем и уйдем в полной безопасности, когда Швентас подмигнет и скажет: теперь пора…
Юрию так не хотелось возвращаться в замок, что он почти впал в отчаяние. Швентас дал ему побесноваться всласть и только временами, в утешение подшептывал:
— Кунигасик мой, мы улизнем из замка, как только все будет готово… Может быть втроем… А надо, так и вчетвером…
При слове «вчетвером» он лукаво взглядывал на Юрия и усмехался.
Хотя Швентас и не был посвящен в тайну прогулок Юрия, однако, он считал за верное, что Юрий воспользовался свободой, чтобы завязать знакомство с пленницею Гмунды.
На другой день Швентас стал покорно собираться: седлал коней, снаряжал вьюки, прощался с прислугою и батраками, когда заметил, что Юрия не было на хуторе. Несомненно, что он сбежал средь бела дня и, несомненно, в город.
Юрий всю ночь раздумывал о том, как бы в последний раз повидать Банюту, попрощаться с нею и сказать, что как-никак, а он должен взять ее с собой, когда пора будет бежать.
Он почти до бела дня колебался, идти ли в Мальборн или нет. Наконец уже на рассвете, накинув плащ попроще, он, не выдержав, вышел за ворота. Когда Юрий добежал до окраинных домиков предместья, город едва начал просыпаться, в кузницах, мастерских и лавчонках только-только открывали ставни. Незаметно прошмыгнуть по улицам и через рыночную площадь, по которой немногочисленные богомольцы шли к ранней обедне, было гораздо легче, чем вызвать в такую пору дня Банюту и говорить с ней.
Плащ, покрой и цвет которого доказывали, что Юрий принадлежит к составу ордена, конечно, облегчал задачу. Но час был слишком ранний, и ворота дома стояли на запоре. К счастью, старая Гмунда сама их отворила по пути в костел, и Юрий незаметно проскользнул во двор. Здесь, правда, у колодца было немало девушек, пришедших за водой или полоскавших разное белье; но Банюты между ними не было. Он стоял, притаившись, за кустом сирени; ждал долго, с глубоким нетерпением, пока она не подошла к колодцу, держа в руках кувшин.
Остальные девушки в это время вернулись в дом, и Юрий подал Банюте условный знак, что хочет с ней поговорить. Та, увидев милого в такой неурочный час, перепугалась и подбежала впопыхах.
Лицо бедного кунигаса выдавало тревожное настроение его души.
— Банюся! — воскликнул он. — Я должен вернуться в замок… Сейчас… Сегодня! Не мог, не повидавшись!
Он крепко схватил ее руку.
— Засадят? — спросила она.
— Но я вырвусь и сбегу. Будь готова! Без тебя я не уйду, не оставлю в их тисках!
У Банюты заискрились глаза.
— Помни же, кунигас, — сказала она тихо, — и спеши! Иначе будет поздно, и ты найдешь где-нибудь под забором не меня, а труп мой! Они хотят моей погибели; каждый день приходится обороняться, то хитростью, то силой… Но со временем не хватит ни той, ни другой. А тогда… Я всегда ношу при себе отраву, чтобы не пережить позора…
Слушая речи возлюбленной, Юрий пылал гневом, и рука его бессознательно так сжимала руку девушки, точно хотела размозжить ей кости. Банюта от боли побледнела…
Тогда только кунигас заметил, что мучит бедную, хотя уста ее все еще продолжали улыбаться… Он отпустил нывшую от боли руку и, кинувшись к молчавшей девушке, обнял ее шею. Руки ее повисли на его плечах, и жаркое дыхание обоих слилось в первом поцелуе.
— Помни! — шептала девушка.
— Помни! — повторял, пылая, кунигас.
Они забыли все в объятиях друг друга, когда внезапно услыхали за спиною шипящий пронзительный сердитый голос, поразивший их, как удар грома.
— Сюда! Ко мне! Ловите!.. Завела себе холопа, стыдливая девчонка, так робеющая, когда надо служить рыцарям!.. Словить его и в замок!..
Банюта оттолкнула кунигаса, а сама умчалась в сад. Юрий, чувствуя, что его схватил кто-то за плащ, с силой вырвался из рук преследовавших слуг, стряхнул их и, закрыв лицо, побежал к воротам, калитка которых была, к счастью, открыта. Позади слышался топот ног погони, раздирающие крики женщин и холопов… То и дело его хватали за полы плаща… Но Юрий был силен и ловок… На улице он вдруг круто обернулся и, раньше чем преследователи успели изменить направление погони, он убежал в противоположном направлении и скрылся за углом ограды… Три узенькие улочки расходились отсюда по направлению к предместьям; через заборы свешивались, одетые густою молодою листвой ветви черемухи, сирени, вишни и березок. Юрий побежал по первому же переулку в расчете скрыться раньше, чем погоня надумается, в которую сторону он побежал.
Хотя челядь Гмунды не оставила преследования, но кунигас, перескочив через забор, успел скрыться в одном из садиков, где, припав к земле, слышал, как холопы пробежали мимо, травя его со смехом и выкрикиваниями, как вора…
Только когда шум погони заглох вдали, юноша привстал, осторожно огляделся, оправил потрепанное платье и, окольными путями миновав предместье, вышел на дорогу к Пинауфельду.
Он шел полуживой от горя и тревоги за Банюту и за самого себя. Что ожидало ее от Гмунды? Что грозило ему самому в замке, если в дерзком нарушителе неприкосновенности Гмундовой усадьбы кто-нибудь узнал его?
VII
Встречая что ни день вновь прибывавших во всеоружии гостей и братьев-крестоносцев, Мальборский замок был совсем иным, нежели несколько недель тому назад. Его молчаливые, унылые и мрачные стены одели необычную, праздничную личину. Ради иноземцев на них навели небудничную красоту. Их побелили и покрасили; ворота блестели головками свежеотчищенных гвоздей и металлических оковок; размякшие и избитые пешеходные мостки и переходы были засыпаны свежею щебенкой; размытые дождем и выщербленные валы наново насыпаны и утрамбованы. На Бабьей и на Черной банях вывешены хоругви, орденская и великого магистра.
Стражу при воротах одели в блестящие доспехи и новые кафтаны. Дворы очистили и вымели, как комнаты; а ходившие по ним люди были принаряжены, как в праздник. И не только челядь, но и все начальство, появлявшееся то в окнах, то в крытых переходах, сияло блеском новых одеяний и веселым, ликующим, торжественным выражением лиц.
В среднем замке, там, где была большая зала для приемов, в которой великий магистр обыкновенно угощал гостей и происходили ежегодные собрания орденского капитула и совещаний, теперь толпились комтуры, начальство, заслуженные из рыцарей… Здесь же шли приготовления к большому пиру, не по монастырскому уставу.
В старину первые рыцари-лазариты и храмовники только три раза в неделю ели мясо; три дня молоко и яйца, а по пятницам только хлеб да воду. Садились за стол попарно, а за трапезой читались жития святых. Остатки от стола отдавались бедным, а также десятая часть всего, что готовилось для рыцарей… И вино, и пиво раздавалось мерою… Ели коротко и молча… А теперь!