Брейд покачал головой. Свет утомлял его, но он не пытался снова погасить лампу.
— Не совсем так, Дорис. Есть вещественное доказательство.
Он говорил медленно, намеренно выбирая наиболее убедительные для нее слова.
— Ральф был очень методичен и всегда старался заранее подготовить все нужное для экспериментов, чтобы потом не отвлекаться в поисках того, чего нет под рукой. Ральф был педантичен даже в мелочах. Например, для всей серии своих опытов он заранее заготовил десять колбочек с ацетатом натрия, по два грамма в каждой. Когда сыщик ушел, я заглянул в стол Ральфа и обнаружил семь оставшихся колбочек; с виду в них был ацетат натрия. Я решил не доверяться внешнему сходству и проверил содержимое на нитрат серебра. Если бы в колбах присутствовал цианид, даже в ничтожно малой доле, то от первой же капли нитрата должен был выпасть белый осадок цианистого серебра. Но осадка не было. Тогда я нашел колбу, взятую Ральфом для последнего опыта. Она стояла в вытяжном шкафу, прямо против сосуда, где проходила реакция. В ней еще были остатки реактива — это понятно, так как количество ацетата, добавляемого в смесь, не нормируется; вот к стеклу на дне и прилипло немного кристаллов. Я растворил их, добавил нитрат серебра и получил осадок. И хлорид серебра выглядел бы так же, как этот белый осадок, но при взбалтывании хлорид серебра снова не растворяется, растворяется только цианистое серебро. Осадок растворился. Хорошо еще, что Доэни не входил ни в какие детальные расследования, так как сам понял, что это ему не по зубам.
— Доэни? — резко спросила Дорис.
— Сыщик.
— А! Ну хорошо, может быть, ты теперь объяснишь, что означает вся эта болтовня о десяти колбах и нитрате серебра?
— Послушай, дорогая, тебе это должно быть ясно. Ральф приготовил для своих опытов все десять колб сразу. Две из них он уже использовал, одну позавчера, вторую — вчера и остался невредим. Его убила третья. Семь оставшихся колб безвредны. Допустим теперь, что он принял цианистый натрий за ацетат натрия: скажем, он торопился, у него сдали нервы, он действовал бессознательно, словом, все, что тебе угодно, — но тогда он засыпал бы цианид не в одну, а во все колбы. Не мог же Ральф, насыпав в одну из колб цианид, бежать как дурак обратно к полке и доставать ацетат для девяти других. И точно так же он не мог бы, заготовив ацетат в девяти колбах, ни с того ни с сего отправиться за цианидом для десятой.
Дорис нахмурилась:
— Он мог начать с цианида, а потом заметить, что ошибся.
— Тогда он высыпал бы все из колбы и вымыл бы ее.
— Может быть, он насыпал цианид не в одну, а во все десять колб, а потом, когда стал высыпать, одну случайно пропустил?
— Теперь ты настаиваешь уже на двух невероятных оплошностях Первая — перепутать реактивы и вторая — оставить в колбе цианид. Господи, цианид не игрушка! Даже химик, привыкший к обращению с ядами, будет с ним осторожен. Осторожнее, чем кто-либо другой. Химик просто не может быть до такой степени рассеянным. А Ральф отличался исключительной внимательностью.
Дорис молчала, и в наступившей тишине Брейд напряженно прислушивался к своим мыслям. Как страшно, что, начав с такой мелочи, приходишь к столь неизбежному выводу. Однако это был путь, которым он привык идти в научных исследованиях Он свободно пользовался логикой в мире абстракции и атомов; почему же так трудно применять ее к людям?
И Брейд медленно произнес:
— Отсюда вывод, что в одной из колб кто-то намеренно заменил ацетат цианидом.
— Зачем?
— Чтобы убить Ральфа, естественно.
— Но за что?
— Не знаю. Как я могу говорить о причинах, если ничего не знаю о его личной жизни. Он работал у меня более полутора лет, и все же я о нем практически ничего не знаю.
— И ты за это себя обвиняешь? А когда ты работал у Кэпа Энсона, что он о тебе знал?
Брейд невольно улыбнулся. Профессор Энсон, который в памяти ныне живущих всегда почему-то назывался не иначе, как Кэпом (кажется, был когда-то игрок в бейсбол по имени Кэп Энсон; возможно, из-за него?), считал, что любая минута, проведенная вне его лаборатории, это безвозвратно потерянная драгоценность; любой разговор, не относящийся к научным исследованиям, — мелкая, пустая болтовня. Он и студентов своих считал только продолжением самого себя: добавочные руки, дополнительный мозг.
— Кэп — особый случай, — пояснил Брейд.
— Знаешь, сейчас мне хотелось бы, чтобы ты походил на него. Ты всегда мне говорил, что у Кэпа есть особый дар ни на шаг не опережать факты. Ты же, наоборот, обгоняешь факты галопом. Вся твоя теория строится на предположении, что Ральф подготовил сразу все десять колб с ацетатом. А откуда ты знаешь? Даже если известно, что он всегда так делал, как ты можешь утверждать, что и на этот раз он поступил так же? Можно сколько угодно говорить, что он был методичен, осторожен и все прочее. Что он всегда поступал так, а не иначе. Но люди не машины, Лу. Даже если бы Ральф и приготовил все колбы, он вдруг мог потом заготовить еще одну, по каким-то причинам, о которых мы понятия не имели, или вообще без всяких причин. Возможно, он одну из колб разбил, или как-то испортил, или, может быть, вдруг заметил, что по ошибке приготовил не десять, а только девять колб, или… мало ли что еще. Тогда он мог взять еще одну колбу и как раз в нее, именно в нее одну случайно засыпать цианид.
Брейд устало кивнул:
— Может быть и мог бы. Все это сослагательное наклонение. At hoc[1]. Если мы перестанем придумывать всякие «возможно» и «может быть» и пойдем по линии наибольшей вероятности, она приведет нас к убийству.
— Лу, ты не должен в это ввязываться. — Она говорила тихо и твердо. — Пусть это даже убийство, мне нет до него дела. Я не хочу никаких скандальных историй. Ты не должен рисковать своим назначением. Понятно?
Вдруг зазвонил телефон; он стоял рядом с Дорис, и она сняла трубку. Глядя на Брейда, она прикрыла трубку рукой:
— Профессор Литлби.
— В чем дело? — шепнул он удивленно.
Она покачала головой и приложила палец к губам: осторожнее! Брейд взял трубку:
— Хэлло, профессор Литлби!
Голос собеседника, как всегда, вызвал в памяти его лицо, и оно возникло перед глазами Брейда во всех подробностях: широкая красная физиономия, особенно красная по контрасту с белоснежными волосами на макушке; толстые, дряблые щеки; нос и подбородок словно две одинаковые луковицы Скак будто созидающий ангел, не желая терять времени, отлил их из одной формы), и фарфорово-голубые глаза в белой бахроме ресниц.
— Хэлло, Брейд! — начал декан. — Ужасная история. Мне только что сказали.
— Да, сэр. Крайне неприятно.
— Я мало что знаю об этом молодом человеке. Помнится, его не сразу допустили к работе над диссертацией — были какие-то возражения. Конечно, это к делу не относится, но все-таки характер много значит. Я неоднократно замечал, что тенденция к несчастным случаям в лаборатории всегда обусловлена появлением неуравновешенных особ. Однако пусть психиатры подыскивают этому затейливые объяснения, а мы удовольствуемся наблюдением фактов. Гм… Не заглянете ли вы ко мне завтра утром, до занятий?
— Конечно, сэр. Нельзя ли узнать, по какому поводу?
— Да просто некоторые соображения, возникшие в этой связи. Ведь лекции у вас начинаются в девять?
— Да, сэр.
— Тогда зайдите ко мне, скажем, в половине девятого. Ну, бодритесь, Брейд. Ужасно! Ужасно!
Не договорив третьего «ужасно», декан повесил трубку.
— Он хочет тебя видеть? — тотчас же спросила Дорис. — Зачем?
— Не стал объяснять.
Брейд взял уже пустой стакан, и ему захотелось наполнить его снова. Однако он просто сказал:
— Пожалуй, нам стоит поесть. Или ты уже ела?
— Нет, — отрывисто ответила Дорис.
За столом они молча занялись салатом, и Брейд был благодарен наступившей тишине.
Но Дорис не выдержала:
— Лу, я хочу, чтобы ты меня понял.
— Да, дорогая?
— Я не собираюсь больше ждать. Ты должен в этом же году получить постоянную должность. Если ты начнешь сам себе вредить, тогда конец. Лу, я долго ждала, каждый июнь мне приходилось сидеть и ждать, получишь ли ты снова эту маленькую карточку, утверждающую тебя еще на один год в должности помощника профессора. Больше я ждать не буду ни одного года.
— Но ведь ты не думаешь, что они не возобновят договора?
— Я вообще не хочу об этом думать, не хочу взвешивать все за и против — я хочу ясности. Если ты будешь адъюнкт-профессором, утверждение станет автоматическим. Ведь это и есть то, что называется постоянной должностью, — автоматическое возобновление договора из года в год?
— Если нет особых причин для отвода.
— Пускай. Я хочу, чтобы июнь для меня ничего не значил. Хочу, чтобы конец любого учебного года ничего для меня не значил. Я хочу, чтобы ты получил постоянную должность.
— Но ведь ты не думаешь, что они не возобновят договора?
— Я вообще не хочу об этом думать, не хочу взвешивать все за и против — я хочу ясности. Если ты будешь адъюнкт-профессором, утверждение станет автоматическим. Ведь это и есть то, что называется постоянной должностью, — автоматическое возобновление договора из года в год?
— Если нет особых причин для отвода.
— Пускай. Я хочу, чтобы июнь для меня ничего не значил. Хочу, чтобы конец любого учебного года ничего для меня не значил. Я хочу, чтобы ты получил постоянную должность.
— Дорис, я не могу это гарантировать, — мягко ответил Брейд.
— Ты можешь гарантировать, что ее не получишь, если начнешь вести свои безумные разговоры об убийстве с Литлби или еще с кем-нибудь. И тогда… О, Лу… — Она быстро прикрыла глаза, точно удерживая слезы. — Я больше так не могу.
Брейд это знал. Он испытывал то же, что Дорис. Годы кризиса оставили свой тяжелый след на них обоих, вытравили их мужество; годы, когда им приходилось наблюдать мучительный страх родителей, о чем-то догадываться и не все понимать… «Постоянная Должность» излечила бы их от этих воспоминаний, но что он мог сделать?
Брейд медленно и аккуратно поделил вилкой лист латука пополам и еще раз пополам.
— Не думай, что мне так легко оставить это дело. Если это убийство, то в конце концов к такому же выводу придет и полиция.
— И пусть, раз тебя это не касается.
— Как это может меня не касаться? — Он встал из-за стола. — Я выпью еще.
— Давай.
Брейд кое-как смешал коктейль.
— Дорис, а ты подумала, кто может оказаться убийцей?
— Нет, и не собираюсь.
— Ну так подумай.
Он смотрел на нее поверх стакана, и мысль, что придется все ей открыть, была для него мучительна, но иначе поступить он не мог.
— Убийцей может оказаться лишь тот, кто разбирается в химии. Человек, не имеющий лабораторного опыта, не воспользовался бы цианидом, не рискнул бы вмешиваться в ход эксперимента. У него не было бы достаточной уверенности. Он выбрал бы более доступные средства — револьвер, нож, мог бы столкнуть с высоты.
— Неужели ты хочешь сказать, что убил кто-то из ваших факультетских?
— Иначе быть не может. Кто-то должен был войти в лабораторию и в одной из колб подменить ацетат цианидом. Если бы Ральф находился в лаборатории, это вряд ли удалось бы. Прежде всего он был болезненно подозрительным, никого и близко не подпускал к своим приборам, — именно из-за этого у него и вышли неприятности с Ранке. Стало быть, подменить реактив могли только в отсутствие Ральфа. А он никогда не забывал запереть лабораторию, даже если ненадолго выходил в библиотеку за справкой. Я не раз это наблюдал. Следовательно, убить мог только тот, у кого есть свой ключ.
— Ох уж эти рассуждения! Если тебе приходилось видеть, как он запирает дверь, то это еще не значит, что он всегда ее запирал. Мог и позабыть когда-нибудь. И даже если никогда не забывал — ключ не единственный способ открывать замки.
— Пусть так, если ты снова настаиваешь на самых отдаленных возможностях. Но лучше рассмотреть наиболее, а не наименее вероятные объяснения. Попробуй предугадать путь, по которому наверняка пойдет полиция: для них убийцей должен быть тот, у кого есть свой ключ от лаборатории; тот, кто разбирается в сути опытов Ральфа; кто знает, где хранятся колбы с ацетатом и так далее. Кроме того, ведь реактив был подменен только в одной из колб.
— Почему? — спросила Дорис, наконец сдаваясь.
— Потому что убийца знал педантичную натуру Ральфа, знал, что Ральф проводит ежедневно по одному опыту и для каждого опыта берет из своего запаса колб только одну, причем каждый раз крайнюю слева. При таком расчете колбу с ядом приготовили на четверг, на тот день, когда Ральф остается один, так как его напарник по четвергам не бывает в лаборатории. Убийца доподлинно знал всю обстановку.
— Лу, к чему ты клонишь?
— Да только к тому, что полиция сопоставит все эти данные и найдет единственное, наиболее соответствующее им лицо.
— Кого?
— Кого! Как ты думаешь, почему я так старался не допустить даже намека на все это, когда говорил с полицейским? — Брейд осторожно отпил глоток и вдруг осушил залпом весь стакан. — Меня самого, дорогая! — сказал он хрипло. — Я как раз то лицо, к кому подходят все эти данные. Заподозрить в убийстве можно только меня.
4На следующее утро дорога в университет казалась еще дольше вчерашней дороги домой. Накануне он завершил вечер третьим и, наконец, четвертым стаканом; но виски не вселило в него бодрости — скорее, вызвало отупение.
Дорис погрузилась в зловещее молчание и не отрывалась от телевизора. Брейд, вынув из конверта рукопись Энсона, хотел было просмотреть ее ради старика, но буквы начали прыгать у него перед глазами, и после пяти попыток прочесть начальный абзац он сдался.
Ночью оба они не спали, а на худеньком лице Джинни с утра было испуганное, напряженное выражение, и она поскорее ускользнула в школу. Брейд давно уже решил, что у детей есть невидимые антенны, воспринимающие непонятные настроения взрослых, от которых зависит их детская жизнь.
Не то чтобы он упрекал за что-то Дорис или себя самого. Их положение было следствием неразрешимой путаницы обстоятельств, в которой увязло все человечество.
Он заканчивал аспирантскую диссертацию под руководством старого Кэпа (старого — даже в то время), когда ему предложили приступить к преподавательской деятельности в университете. Это был дар небес, предел самых дерзких мечтаний. Его не соблазняла увлекательная, но весьма ненадежная работа в промышленности. Он не способен был, подставив подножку ближнему, бодро перешагнуть через него, не согласился бы на это даже в погоне за субсидией и хотел только спокойного, прочного места в жизни — уверенности, а не риска. Тогда он и женился на Дорис. Их желания совпадали: ей также нужна была лишь твердая уверенность в завтрашнем дне. Оба предпочитали не взлетать вовсе, лишь бы не подвергать себя риску упасть.
А что могло быть лучше должности преподавателя в прославленном старом университете? Наступал ли кризис, сокращались ли временные оклады, профессора и преподаватели все равно жили как ни в чем не бывало и доживали до седых волос, до почтенной старости. И даже после ухода в отставку профессора снабжали мягкой перинкой пенсии в половину оклада до тех пор, пока не ставилась последняя пометка о его пребывании на земле, пока не обращал наконец профессор свой усталый взор к великой черной доске вечности.
Время шло, и через два года Брейд стал помощником профессора. Его исследования касались разных вопросов — интересных, но не вызывающих споров: даже здесь он старался уклониться от шумихи, специально подбирая спокойные темы. Но шумиха вознаграждалась дотациями и субсидиями, а его они миновали, как и звание адъюнкт-профессора.
Он понимал состояние Дорис. Семнадцать лет службы — и ежегодно белая карточка, извещающая о возобновлении договора. Но на один год.
Естественно, Дорис хотела, чтобы должность была постоянной. Брейд старался объяснить, что постоянная должность — всего лишь пустые слова. Допустим, со штатного места нельзя уволить без причины или помимо решения университетского совета профессоров (из которых каждый ревниво оберегает собственное постоянное место). На самом же деле никого и не требуется увольнять: достаточно будет деликатно шепнуть профессору, что ему пора в отставку. А если кто-то станет упорствовать, то обиды от ежедневных мелких придирок будут скапливаться, пока не вырастут в гору и необходимость расстаться с должностью, пусть даже постоянной, станет неизбежной и неотвратимой. Но Дорис понимала только, что сейчас, при настоящем положении вещей, они могут потерять все, даже маленькую белую карточку. Для увольнения с временной должности не требуется ни каких-либо причин, ни решения совета.
Это была болезнь, порожденная кризисом, — Дорис нуждалась в уверенности.
Брейд угрюмо подумал, что сам нуждается в том же. Он подъехал к факультетской стоянке машин и занял свободное место. Занял то, что ему полагалось. Заповедные места у каменной стены здания химического факультета предназначались для адъюнкт-профессоров и высшей профессуры. Обычно это его не задевало, но сейчас он и здесь вдруг увидел проявление Уверенности, недоступной без перехода через магическую пограничную черту.
Он поднялся по резной деревянной лестнице, которая, огибая здание, вела к главному входу. Внизу, вдоль вымощенной кирпичом дорожки, стояли каменные скамьи, и двое расположившихся там студентов заметили Брейда. Один из них что-то шепнул соседу, и оба посмотрели ему вслед.
Брейд на ходу втянул голову в плечи. Утром он не купил газеты. Там, конечно, уже обо всем написано. Господи, неужели все теперь будут пялить на него глаза! Уж не мерещится ли им, что у него вместо головы череп с надписью: «Берегитесь, цианид!»