Эти мысли – правда, не совсем в таком порядке – складывались в голове миссис Форсайт, а еще перемежались с тривиальными впечатлениями от людей вокруг, но она считала, что запомнила большую часть того, что Феликс рассказывал за чаем в поезде и во время их последующих встреч. На лице у нее, пока мисс Лидгейт излагала планы записок и статей о своих лингвистических исследованиях, застыло выражение несколько преувеличественного интереса. Как раз с таким выражением женщины часто слушают мужчин, но у миссис Форсайт достало женственности, чтобы немного обидеться, что столько сосредоточенности требуется в разговоре с представительницей ее собственного пола. Почему-то это казалось пустой тратой сил.
– Как мило, что вы с мисс Кловис вместе снимаете квартиру, – вежливо заметила она.
– Ах, все вышло до крайности удачно. Когда Эстер ушла со своего поста в научном обществе, ей, конечно же, пришлось освободить служебную квартиру, а новая оказалась великовата для нее одной. Так что я заполнила брешь. Легла на амбразуру, так сказать.
– Очень хорошо для вас обеих.
– Да, мы вполне счастливо уживаемся. Ни одна из нас в готовке не смыслит, и к порядку мы обе не склонны, так что никто не в обиде.
– Наверное, главное общие интересы, – с сомнением откликнулась миссис Форсайт, испытывая благодарность, что уж ей-то не приходится жить ни с Эстер Кловис, ни с Гертрудой Лидгейт, поскольку она любила вкусно поесть и находиться в окружении всяких «приятных вещей». – И как же вы управляетесь с готовкой?
– Питаемся консервами и замороженными полуфабрикатами, верно, Гертруда? – ответила как раз подошедшая мисс Кловис. – И мясо всегда выбираем такое, какое можно быстро пожарить, отбивные и тому подобное.
– Тушеное мясо тоже бывает очень вкусным, и готовить его несложно, – начала миссис Форсайт, но ее прервал отец Джемини, который практически подбежал к мисс Лидгейт: кончик его бороды полоскался в хересе, в руке подпрыгивал бутерброд.
– Мисс Лидгейт, мисс Лидгейт! Очень прошу меня простить за лексикон, который я вам прислал! – завывал он. – Это был ужасно неудачный пример, но на этом языке говорят сейчас всего пять человек, и моим единственным источником был очень старый мужчина, такой старый, что у него уже зубов не было.
– Затруднения, конечно, оказались очень велики, – неприветливо отозвалась мисс Лидгейт.
– Да, да, к тому же в тот момент он был пьян. Столько трудов, столько трудов!
– Меня заинтересовало то, что выглядело совершенно новым, – сказала мисс Лидгейт, чуть ли не за бороду уводя отца Джемини в более уединенный уголок библиотеки. – Это действительно так и было?
Она издала весьма любопытный звук, который совершенно невозможно воспроизвести посредством букв. Будь она в обществе обычных людей, они непременно предположили бы, что ей кусок не в то горло попал и она подавилась, но здесь никто не обратил особого внимания ни на нее, ни на отца Джемини, когда тот возбужденно закричал:
– Нет, нет, вот так! – И издал звук, который непосвященные не отличили бы от хрипов мисс Лидгейт.
– Ну вот, теперь им счастья на несколько часов хватит, – с ласковой снисходительностью заметила мисс Кловис. – Иногда мне думается, какая жалость, что Гертруда и отец Джемини не могут пожениться.
– Вот как? – переспросила миссис Форсайт. – А что тут невозможного?
– Он римско-католический священник, а они обычно не женятся, верно?
– Нет, конечно, им запрещено, – согласилась миссис Форсайт. – Однако мисс Лидгейт гораздо выше его, – не к месту добавила она.
– Это в академических кругах значения не имеет, – отрезала мисс Кловис. – В счет идет союз истинных умов, знаете ли.
– И эта борода… Такая неопрятная, – с отвращением добавила миссис Форсайт. – Жена заставила бы ее подстричь… Мне кажется, что профессору Мейнуорингу борода очень даже идет. Цвета «серебряный империал», так, думаю, ее можно назвать.
– Да, Феликс – видный мужчина. Он в любом собрании смотрится главным, и не только благодаря росту.
Предмет их разговора стоял в центре комнаты, попивая херес и думая, что если это и не лучший херес, то для здешнего общества очень даже сойдет. Эстер мудро поступила, что не стала тратить деньги Форсайтов на самый лучший: дамы все равно бы не оценили, а его коллеги такого не достойны. Многие тут, по его собственному выражению, «не из высшего общества» – выражение, конечно, немного устарело, но как нельзя лучше передает его мысль. Однако ему хватало здравомыслия не бросаться им направо и налево в наши просвещенные времена, и в обращении с подающими надежды молодыми людьми, которые еще собирались вокруг него, он был приветлив и частенько благосклонен. В конце концов, не его вина, что отец послал его учиться в Итон и Баллиол[2] или что его юность пришлась на расцвет эдвардианской эпохи. Он даже проявил своего рода смелость, пойдя наперекор желаниям родителей, предназначавшим его для дипломатии, и посвятив себя профессии, о которой никто слыхом не слыхивал и которая требовала путешествий в отдаленные уголки империи не для того, чтобы править, что было бы естественно и уместно, но чтобы изучать обычаи живущих там примитивных туземцев.
– В нем и впрямь есть что-то роскошное, – сказала Мелани Пербрайт. – Могу представить, как в Штатах он кружит головы в женских клубах. Интересно, он когда-нибудь думал о лекционном турне? И опять же, странно, что он так и не женился.
– Да, на то как будто нет причин, – согласился ее муж. – Интересно, нет ли чего между ним и Минни Форсайт? Но, возможно, на него давит груз второго имени. Тяжело, наверное, зваться Байроном. Приходится, знаете ли, соответствовать.
– Вы так думаете? – с обычной скромной улыбкой спросил Жан-Пьер ле Россиньоль.
– Для француза, возможно, это и не имеет значения, – очень серьезно откликнулась Мелани.
– Имя, по сути, значения не имеет. Мужчина может иметь сколько угодно романов, как бы его ни звали.
– А о каких-нибудь романах профессора Мейнуоринга вы слышали? – спросила Мелани тоном человека, жаждущего научной информации. – От слухов ведь никуда не денешься.
Жан-Пьер пожал плечами, и уголки рта у него опустились в гримасе, намекавшей на кладезь тайных знаний. Но он промолчал.
– В целом кажется, что это англичанки замуж не выходят, – продолжала Мелани. – Было бы интересно знать, почему именно?
– Ты еще спрашиваешь? – Жан-Пьер обвел глазами комнату. – Для начала их слишком много.
– Да, это проблема. Много чего можно сказать в пользу полигамии.
– Но некоторых никто не захочет взять даже вторичной женой, – вставил Брэндон.
– В том ли смысле ты употребил термин «вторичная жена», дорогой? – спросила Мелани. – У него может быть довольно специфическое значение, знаешь ли.
– Только послушай ее! – шепнул, поворачиваясь к своему другу Марку, Дигби. – Неужто она просто отдохнуть не в состоянии? Может, стоит перемолвиться словечком с профом Мейнуорингом?
– Перемолвиться словечком? О чем нам с ним говорить? По-моему, ни у кого не может быть меньше общего, чем у нас троих.
– Ну, я просто о светской болтовне… Показаться на глаза и все такое… В конце концов, нам нужно где-то деньги на экспедиции брать.
– Какой же ты благоразумный… Ладно, пошли.
– Ты будешь говорить. – Дигби внезапно вытолкнул Марка вперед.
– Добрый вечер, профессор, – бодро начал Марк. – Нам просто хотелось сказать, как нам понравился ваш последний доклад в научном обществе.
– Очень вдохновляющий, – промямлил Дигби.
– Дайте-ка вспомнить… что это был за доклад… «Антропология – что теперь?» или это был «Привет, антропология»? – хохотнул профессор. – В них начинаешь путаться, знаете ли. Что-то не припомню, чтобы видел вас в зале.
– Мы сидели в заднем ряду, – быстро нашелся Марк.
– Ах да, чтобы легче было улизнуть. Стулья у двери всегда востребованы. Надеюсь, вы тихо улизнули? Я и правда шума в зале не помню. Я часто спрашиваю себя, почему люди так часто сбегают. С женщинами, пожалуй, все понятно: запеканка в духовке или еще что. Может, мужчинам надо успеть на поезд или на встречу с дамой?
– Нам надо курсовые писать и доклады к семинарам, – флегматично отозвался Дигби.
– И вы надеетесь получить деньги на собственную экспедицию? – Феликс пригвоздил их проницательным взглядом.
– Ну да, надеемся, – согласился Марк.
– Очень трудно… – начал Дигби, но его прервало появление профессора Фэрфекса, который вклинился в группку, воскликнув:
– Боже, мой дорогой Феликс, надеюсь, вы не забыли, что завтра днем обедаете у меня в клубе?
– Джарвис, старина, ничуть не забыл. Просто жду не дождусь.
– Добрый вечер, профессор Фэрфекс, – почти в унисон поздоровались Марк и Дигби.
– А, мистер Фокс, мистер Пенфолд, как поживаете? – небрежно поинтересовался профессор Фэрфекс.
Даже Марк и Дигби, неопытные в тонкостях светского тона, оказались не столь толстокожи, чтобы не понять, что профессор Фэрфекс ни в малейшей степени не желает знать, как они поживают, а потому украдкой отступили в свой угол.
– Старина! Мой милый Феликс, мой милый Джарвис! – презрительно фыркнул Марк. – Это фамильярничание просто омерзительно.
– Мы пока еще не приобрели то положение в обществе, когда называют по именам, – немного мягче отозвался Дигби. – Интересная тема, если подумать. Чем ниже ты по статусу, тем более официальное обращение используется, если только ты не слуга, возможно.
– Однако Фэрфекс знает наши фамилии, а это уже что-то.
– Но знает ли он, кто из нас кто? – встревожился Дигби.
– Об этом подумаем потом. Главное сейчас – вбить им фамилии в головы.
– Не самая гениальная твоя идея – вспомнить про тогдашний доклад, – сказал Дигби. – Мог бы хотя бы выбрать тот, на который мы действительно ходили и он мог нас видеть.
Молодые люди препирались до тех пор, пока один из них не взял графин с шерри и храбро не налил обоим. Это еще больше их раззадорило, и они принялись опустошать тарелки сандвичей и маленьких острых канапе.
«Вот уж кто умеет расположиться по-свойски», – думала Дейдре Свон, стискивая пустой бокал и жалея, что ей не хватает смелости уйти домой. В свои девятнадцать она была еще юна и достаточно чувствительна, чтобы понимать, что стоит совсем одна и без шерри, и из-за этого расстраиваться. Казалось, все, кроме нее, нашли, чем себя занять. Она чуть-чуть знала мисс Кловис и пару раз разговаривала с Марком и Дигби, но они уже учились на четвертом курсе университета, а она на первом. Скоро друзья уедут в Африку или в какое-то еще подходящее место, и тогда даже они, такие ординарные, приобретут ореол славы побывавших «в поле».
Дейдре оглядела группки гостей, и ей пришло в голову, что хотя она слишком высокая, слишком худая и одета не слишком элегантно, но из женщин она тут, без сомнения, самая красивая и, безусловно, самая молодая. Это немного ее утешило и почти придало смелости подойти к одной группке, но она заметила там мисс Лидгейт, с которой ей совсем не хотелось разговаривать. Недавно по соседству со Свонами в их лондонском предместье поселился брат мисс Лидгейт Аларик, и, невзирая на все старания матери и тетушки Дейдре, семьи еще не познакомились. Аларик Лидгейт был, по всей видимости, колониальным чиновником в отставке, и Дейдре, изредка встречавшая его на улице, считала, что различила «особую манеру», которой пребывание в Африке наделяет некоторых людей, – эдакий странный блеск в глазах в духе «старого моряка», героя поэмы Сэмюэля Кольриджа, повествующей о сверхъестественных событиях, произошедших в ходе затяжного плавания. Такой блеск обычно свидетельствует о неугомонной, донимающей, как пчела, навязчивой идее. Дейдре совсем не хотелось выслушивать рассказы Аларика про Африку, и она боялась, что, если познакомится с мисс Лидгейт, это, в свой черед, приведет к знакомству с ее братом.
Поэтому она так и стояла с пустым бокалом и безмолвной мольбой, пока наконец кто-то из молодых людей над ней не сжалился.
Но вот, оставив своих собеседников, к ней подошел Жан-Пьер ле Россиньоль.
– Интересное мероприятие, на мой взгляд, – заметил он, по обыкновению тщательно выговаривая слова.
– Совсем не похоже на другие вечеринки, – с изрядной долей отчаяния ответила Дейдре. – Наверное, тут интересно, если воспринимать это отстраненно.
– О, так многое приходится воспринимать отстраненно! Иначе как же французу пережить английское воскресенье?
– Трудно, наверное. По воскресеньям мало чем можно заняться, разве только в церковь ходить.
– Именно! Зато какое разнообразие церквей! Такой богатый выбор, я совершенно теряюсь.
– Да, наверное, много из чего есть выбирать, если живешь прямо в Лондоне. Там, где я живу, всего две.
– На прошлой неделе я был в методистской молельне… восхитительно! – Жан-Пьер восторженно закатил глаза. – А на позапрошлой – в квакерском «Доме друзей». На следующей неделе мне рекомендовали посетить заутреню и проповедь в одной модной церкви в Мейфэр.
Дейдре показалось, что она не на месте и вообще не понимает, о чем речь. В ее семье посещение церкви считалось делом серьезным: на службы либо ходили, либо нет, и легкомысленное экспериментаторство, в которое как будто ударился Жан-Пьер, не допускалось.
– Полагаю, – продолжал тем временем тот, – меня можно назвать томистом[3]. – Пожав плечами, он стал рассматривать ногти, ухоженные гораздо лучше, чем у Дейдре.
– Кажется, начинают расходиться, – пробормотала она, сбитая с толку тем, что не знает, кто такой томист, а спрашивать не хотелось.
– Думаю, некорректно оставаться до самого конца, – сказал Жан-Пьер, – поэтому я тоже пойду. Люблю по возможности поступать корректно.
Гости начали расходиться так же стремительно, как и появились, и к тому же довольно странными парами. Разумеется, следовало ожидать, что профессор Мейнуоринг проводит миссис Форсайт до машины и уедет с ней, но чиновник из министерства по делам колоний очутился на улице бок о бок с отцом Джемини и тут же получил приглашение «отобедать чем придется» с мисс Кловис и мисс Лидгейт. Он пытался протестовать, но безуспешно.
– Потом легко сядете в поезд до Дулвича, они ходят очень часто, – твердо заявила мисс Кловис.
– Но мне надо в Северный Дулвич, – жалобно возразил чиновник.
– А такого вообще не существует! – с грубоватым юморком отрезала мисс Лидгейт, уводя его и отца Джемини.
Дейдре осталась одна с Марком и Дигби.
– Леди и джентльмены, пора! – воскликнул Дигби, привалившись к столу.
– Вам понравилась вечеринка? – вежливо поинтересовалась Дейдре.
– Да, под конец стало гораздо лучше, – отозвался Марк. – Мы приземлились у столика с бутылками и позволили себе чуть-чуть.
– Мы не привыкли много пить, – сказал Дигби. – Как по-твоему, на нас подействовало?
– Я же не знаю, какие вы обычно, – честно ответила Дейдре, встревоженная их странной, расхлябанной походкой. Возможно, и правда подействовало.
– Обычно мы довольно тупенькие и прилежные, – продолжал Марк. – Знаешь, – добавил он, поворачиваясь к Дигби, – я и правда думаю, нам следовало помозолить глаза Дэшвуду.
– Дэшвуду? А, это тот тип из министерства по делам колоний. Да, наверное, надо бы с ним задружиться.
– Ладно, пока, – застенчиво сказала Дейдре. – Мой автобус отходит отсюда.
– Наверное, надо было пригласить ее посидеть где-нибудь, – сказал Дигби, глядя вслед отъезжающему автобусу.
– Зачем это?
– Просто из вежливости.
– Нам профа Мейнуоринга надо было бы пригласить… это было бы еще вежливее. И вообще, думаю, ее мама с ужином дома ждет.
– Скорее всего. Она как будто ничего себе, но…
– Не слишком интересная.
– Не слишком.
Молодые люди остановились у кинотеатра, где их поджидал плакат, на котором молодая женщина, явно более щедро одаренная природой, чем Дейдре, соблазнительно раскинулась в прозрачном неглиже поперек Ниагарского водопада.
– Мне надо доклад к семинару готовить, – неохотно протянул Марк.
– Да, конечно, – кротко согласился Дигби.
Поэтому они пересекли улицу и стали ждать автобуса, который отвез бы их на съемную квартиру в Кэмден-тауне. Но и в автобусе они чувствовали, что за учебу садиться не хочется.
– А, знаю, – сказал Дигби, – пойдем, навестим Кэтрин. У нее скорее всего есть новости о Томе.
– И, возможно, она что-нибудь готовит, – практично добавил Марк. – Невесело ведь готовить для одного, – так во всяком случае говорят. Поехали, дадим ей повод приготовить хороший ужин.
2
По дороге домой Кэтрин строила догадки о профессоре Фэрфексе и докторе Вере. Она жила на улочке по ту сторону Риджентс-парка, которая давно обветшала и стала немодной, в квартире над газетной лавочкой, которую нашла по дешевке в конце войны. Карабкаясь по лестницам со стертым линолеумом, она иногда думала, что достойна более элегантной обстановки, но среди нас найдется мало таких, кто не придавал бы себе ценность большую, чем та, какой его наделила судьба. Обычно Кэтрин была всем довольна, поскольку обладала сангвиническим темпераментом, а такие квартиры, как у нее, – три комнаты, кухня и отдельная ванная, – пользовались столь большим спросом, что она понимала: ей просто повезло. Обставлена квартира была, что называется, на «богемный лад», который часто говорит об отсутствии возможности купить достаточно мебели и ковров. Однако впечатление она производила уютное, поскольку Кэтрин обучили искусству вести дом, а еще она хорошо готовила. Ее маленькие руки часто грубели от домашней работы и иногда пахли чесноком. Том обычно подшучивал над ней: как же хорошо, что в Англии не в ходу обычай целовать руки.
Кэтрин познакомилась с Томом на пароме через Ла-Манш, который в дурную погоду плыл из Дьеппа в Ньюхейвен. Когда они тем вечером добрались до Лондона, Том не знал, куда податься, и Кэтрин предложила ему переночевать в свободной комнате. После одной или двух ночей ему как будто уже не было смысла искать жилье, учитывая, что он собирался к родителям в Шропшир, а вернувшись в Лондон, он совершенно естественно приехал к Кэтрин, точно в собственный дом. Они привязались или, возможно, привыкли друг к другу: это почти походило на супружескую жизнь, вот только детей не было, а Кэтрин чувствовала, что была бы не против. То, что обычно к большинству мужчин и к Тому в особенности она относилась как к детям, не заполняло пустоту. Кэтрин всегда мечтала, что ее муж будет сильной личностью и станет определять ее жизнь, но Том в свои двадцать девять был на два года младше нее, и решения всегда принимала она, – даже электрические пробки сама меняла. Тому как будто не приходило в голову, что они могли бы пожениться. Кэтрин часто спрашивала себя, неужели антропологи настолько погружаются в изучение обычаев иных обществ, что забывают о принятых в их собственном. С другой стороны, по ее наблюдениям выходило, что многие среди них настолько респектабельны и традиционны, что возможно и обратное: они, похоже, четко сознавали, как важно соответствовать «норме», или как бы это ни называлось на их жаргоне.