– Но вы же не можете быть в этом уверены! Во всяком случае, до тех пор, пока не получите подтверждения.
Люк испустил негромкий стон. Он ищет несколько месяцев, цепляется за любые свидетельства, какие только находит. И не достиг ничего. Идей о ее местонахождении у него сейчас не больше, чем в самом начале, когда она только исчезла. И хотя он жаждет получить ответы, ему трудно убедить себя, что К. Макмиллан ему их предоставит.
Эмма взяла его за руку, изящными пальцами чуть сжала ладонь. Слов не требовалось. Пожатием руки она подарила ему столь необходимое утешение.
Они несколько минут сидели молча, держась за руки. Люк доел яблоко, положил огрызок на стол. Эмма мягко спросила:
– Она была хорошей матерью?
– Да. – Он смотрел на алебастровые завитки и вспоминал. Когда-то давно, еще до того, как герцог умер, а вся его жизнь словно состояла из одного дьявольского события за другим, она была единственным человеком в мире, кто его понимал. Единственным, кто сумел его убедить, что он чего-то стоит. – Хотя, – добавил Люк, – в последние несколько лет я с ней почти не виделся. Сначала Итон, – по дороге в Эдинбург он рассказывал Эмме о похождениях в Итоне, – затем недолгое обучение в Кембридже и, наконец, Лондон. Я виделся с ней неделю тут, неделю там, но нечасто.
– И все-таки она ваша мать. Хорошая мать, и вы по ней скучаете.
– Да. А вы по своей?
– Очень.
– Вы походили на нее?
Эмма искоса посмотрела на него.
– Я бы так не сказала. Моя мать была очень суровой и добродетельной. Она требовала, чтобы мы с Джейн каждую минуту стремились к совершенству. – Она вздохнула. – Я никогда не могла ей угодить. В день смерти она сделала мне выговор за порванные кружева на рукаве. А я так боялась и заранее горевала о ее неминуемой кончине, что даже не заметила, что они порваны.
– От чего она умерла?
– От чахотки.
Он тяжело вздохнул:
– Соболезную.
– Я очень, очень старалась ей угодить, – продолжала Эмма, – но она всегда требовала большего. И однажды я поняла, что гордиться моими маленькими достижениями могу только я сама.
– А ваша сестра – хороший человек?
Ее улыбка сделалась мягче.
– Да. Благодарение Богу за Джейн.
– А ваш отец? Он такой же требовательный?
– Нет, не настолько. – Она в последний раз откусила от яблока. – Думаю, можно сказать, он просто меньше нами занимался. Он хотел сыновей, а получились две дочери. Так что по большей части он был к нам с Джейн равнодушен.
– А когда вашей матери не стало, что-то изменилось?
– Что-то к худшему, что-то к лучшему. В любом случае он стал уделять нам больше внимания. Но теперь он меня немного ненавидит.
Люк резко выпрямился и замер.
– Это почему же?
– Потому что я стала причиной его нищеты. Нельзя его винить, верно? Разорился-то он из-за меня.
– Ради бога, Эм, вы невиноваты. Вы понятия не имели, что ваше замужество было частью плана по разорению вашей семьи!
– Да, знаю. Но мне не стоило быть настолько доверчивой.
Эмма тяжело вздохнула и перевела взгляд на него. В ее глазах сверкали золотистые искры от лампы. На улице уже стемнело. Дни становились все короче.
– Вы останетесь сегодня? – пробормотала она.
Люк посмотрел на нее исподлобья. Затем, все еще удерживая ее руку, встал и потянул Эмму за собой. Медленно, наслаждаясь каждым прикосновением, каждым шорохом муслинового платья, задевавшего за его шерстяной сюртук, он притянул ее к себе. Сильно прижал к своему телу, обхватив руками, положив правую ладонь на впадинку чуть ниже поясницы.
Эмма взглянула ему в глаза. Щеки ее раскраснелись, губы приоткрылись.
Люк смотрел на нее сверху вниз, она смотрела на него снизу вверх. Затем робко провела руками вверх-вниз по его бокам.
Совсем чуть-чуть… Он попробует ее на вкус совсем чуть-чуть и уйдет.
Люк пробежался пальцами по ее позвоночнику, ощущая обтянутые тканью пуговицы. Обхватив ее затылок, он наклонился и прильнул к ее губам. Их вкус словно взорвался в нем – в тысячу раз слаще, соблазнительнее, восхитительнее, чем он помнил.
Член снова восстал. От желания скрутило внутренности, заныл позвоночник.
Он прижал ее к себе еще крепче. Его пальцы запутались в ее густых, дивных волосах, он вытаскивал шпильки и бросал их на пол.
Губы у нее такие мягкие и влажные, и на этот раз они отвечают ему. Рот приоткрыт, она робко прикасается к его губам.
Его охватила похоть.
Он сильнее открыл ее губы, стремясь ворваться глубже, стремясь испробовать ее, стремясь сделать своей, вдохнуть ее и не выдыхать.
Она слегка ахнула, воспламенив его еще сильнее. То, как двигались ее губы, как она откликалась на поцелуй, заставило его обезуметь от желания.
И тут ее язык прикоснулся к его нижней губе. Руки его напряглись. Ее волосы упали ему на ладонь тяжелой мягкой волной. Он прикусил ее губы зубами, провел по ним языком. Этого мало. Он никогда не насытится.
Вожделение всегда делало его каким-то жадным, требовательным, но обычно он легко держал себя в руках. Однако прямо сейчас похоть вопила, чтобы он немедленно поставил Эмму на колени, расстегнул бриджи и дал ей попробовать свое естество.
Непристойная мысль вызвала у него мгновенное чувство вины, подействовавшей как ведро ледяной воды. Люк застонал, опустил руки и отпрянул. Заставил себя оторваться от нее, и ему показалось, будто он сдирает с себя кожу. Его словно обожгло. Было больно. Было чертовски больно.
Он тяжело дышал. Она тоже – и стала красивее, чем раньше, с распущенными волосами, волнами обрамлявшими ее лицо. Эмма в замешательстве смотрела на него затуманенным взором.
– Нет, – хрипло прошептал Люк. – Нет, – повторил он, словно убеждал сам себя. Не в силах смотреть на нее, он с трудом оторвал взгляд. – Черт побери! Будь оно все проклято! Чтоб я сдох! Дьявольщина! – сыпал он проклятиями.
– Перестань, Люк. – Ее негромкий хрипловатый голос звучал на удивление уверенно, не сочетаясь с растерянным выражением, возникшем на ее лице несколько секунд назад. – Все хорошо.
Люк круто повернулся и снова посмотрел на нее в упор. Она уже выглядела спокойной и собранной, и только во взгляде по-прежнему мерцало какое-то неопределимое чувство.
Хорошо? Да что же в этом хорошего? Что вообще во всем этом может быть хорошо?
– Я ухожу, – прохрипел он. – Просто должен уйти.
Повернулся и выскочил из номера, по дороге схватив со стула пальто.
Сбежав с лестницы, Люк влетел в роскошную столовую. Это чертово место не может быть ни пабом, ни таверной. Оно слишком снобистское и напоминает ему Айронвуд-Парк и его покровителей, смотрящих на него свысока. Вроде братца.
Люк выскочил на улицу. Холод пробирал сквозь пальто, доходил до костей. Он быстро пошел по тротуару, чувствуя, как вечерний воздух обжигает легкие.
Да уж, сегодня он натворил дел, устроил чертову неразбериху – сначала во время ленча в поле, а потом несколько минут назад. Если она никогда его не простит, он не будет ее за это винить.
Люк провел рукой по волосам и обнаружил, что забыл шляпу.
В Бристоле он твердо вознамерился соблазнить ее, хотел заставить умолять, чтобы потом со спокойной совестью грешить. Он продолжал по-прежнему хотеть ее, и хотеть в тысячу раз сильнее, чем вначале.
Но сейчас что-то изменилось. Он ее слишком уважает. Он ею восхищается. Будь оно все проклято, она ему по-настоящему нравится! Это первый человечек за очень долгое время, которым он искренне восхищается.
Раньше он использовал женщин. Играл с ними, а потом выбрасывал, как надоевшие игрушки. Но с Эммой он так поступить не мог.
Существовало слишком много причин, по которым ей следовало держаться от него подальше. Но все они сводились к одному – он нестоящий, нехорош для нее, да и для любой другой тоже, если уж на то пошло. И слишком, черт возьми, труслив, чтобы сказать ей правду.
Люк замедлил шаг и остановился, глядя на газовый фонарь, отбрасывающий на мостовую ровный круг золотистого света. Этот цвет всегда напоминает ему о глазах Эммы.
Может быть, выход есть. Он не обязан рассказывать ей все, но должен все же найти в себе силы и рассказать одну вещь. Единственную, которая наверняка отпугнет ее.
Он так и не вернулся. Не вернулся до самого утра, когда Эмма заснула наконец так крепко, что, проснувшись, не смогла вспомнить, не во сне ли ей приснились его ласковые объятия. Но он лежал рядом, и от него пахло виски.
Виски пахло и в прошлую ночь тоже. И нечего удивляться, что, приехав в Шотландию, он стал столько пить.
Она выскользнула из-под одеяла, стараясь его не разбудить, и села на кровати спиной к нему.
– Доброе утро, Эмма. – Голос со сна восхитительно хриплый.
Она оглянулась.
Она оглянулась.
– Доброе утро.
Его рука вынырнула из-под одеяла, накрыла ее ладонь.
Эмма опустила взгляд на сомкнутые руки.
– Вы на меня сердитесь?
Да? Нет?
– Не знаю, – честно призналась она. От вчерашнего поцелуя у нее подкосились коленки и закружилась голова. Но потом он оставил ее в этом состоянии одну, и за те часы, что прошли после того, как он выскочил за дверь, она немного успокоилась.
Такой Люк – чувственный, соблазнительный, но при этом изменчивый и сбивающий с толку. Вчера, когда она смотрела, как он выходит из номера, у нее внутри что-то оборвалось.
Она пыталась укрепиться духом, возвести вокруг себя непроницаемые стены, чтобы он не смог больше ранить ее. Потому что, Господь свидетель, Генри нанес ей столько душевных ран, что хватит на всю жизнь. Но проблема в том, что Люк разрушает ее оборону быстрее, чем она успевает ее возводить.
Люк за спиной громко выдохнул. Эмма ощутила движение, и через мгновение он уселся рядом с ней, сильный, мужественный, и вот оно, началось – она снова тает и знает точно, стоит ему о чем-то попросить, она с радостной готовностью даст ему это.
Он все еще держал ее за руку, обхватив изящные пальцы.
– Эмма… – Люк умолк и помотал головой, теребя кружева на манжете ее ночной рубашки.
Эмма взглянула на него. Он, как всегда, был в рубашке (по правде говоря, она ни разу не видела его без рубашки) и в нижних штанах, а на колени натянул край простыни. С волнистыми темно-русыми волосами, падающими на плечи, с голубыми глазами, в рубашке с расстегнутым воротником, откуда выглядывал треугольник бледной плоти, он казался высеченным из мрамора.
Он был прекрасен, словно белокурый Адонис.
Боже, как она его хочет.
Эмма отвела взгляд.
– Мне не следовало делать этого вчера вечером, – сказал Люк.
Эмма вздернула подбородок, вызывающе посмотрела на него.
– Не следовало делать чего? Целовать меня или уходить потом?
– Целовать вас.
– А вы не заметили, что я не жаловалась?
– Заметил. Но вообще следовало бы.
Эмма упрямо качнула головой.
– Я отказываюсь в дальнейшем слушать эту чушь о несовместимости ангелов и демонов. И я вам уже говорила – я не ангел. Вы это и сами видели. Глупый предлог. Должно быть что-то еще.
– Вы так и не попросили, – мягко сказал он. – А я обещал, что не прикоснусь к вам, если вы не попросите. – Он крепче сжал ее пальцы.
– Еще один предлог, – отрезала Эмма. – Если бы я и попросила, это ничего не изменило бы. Вы бы все равно испугались. Все равно сбежали бы и утопили свои страхи в спиртном.
Он замер.
– Вы не понимаете, о чем говорите.
– Неужели?
Последовало долгое молчание. Затем он повернулся к ней и впился пылающим взглядом голубых глаз в ее лицо.
– Когда я говорил, что могу показать вам высоты наслаждения, я не шутил. И не шутил, когда говорил, что вознесу вас к этим высотам, если вы попросите. Но сейчас – и клянусь, это вовсе не предлог! – я без тени сомнения понял, что вы слишком хороши для такого, как я. Вначале я этого не понимал, но теперь знаю.
– Вы сведете меня с ума, – вот все, что Эмма смогла выдавить в ответ. Потому что никто в англоговорящем мире не мог бы сказать, что Эмма Кертис слишком хороша для Лукаса Хокинза. Правда заключалась в том, что по социальному положению она была куда ниже, чем он. Он – сын одного из самых знатных семейств Англии и обеими ногами прочно стоит на самой верхней ступеньке социальной лестницы.
И наоборот, деньги ее семьи нуворишей – когда у них еще были деньги, – зарабатывались торговлей, и светское общество смотрело на них свысока. За все, что имела ее семья – от принятия девочек в элитный пансион в Хемпшире до двух светских сезонов в Лондоне, – им приходилось бороться, выцарапывать это из-под их задранных носов, несмотря на высокомерные отказы.
Эмма вырвала руку и встала, направившись к одежде. Нужно идти. Сегодня важный день.
Но Люк ее остановил. Он подошел сзади и, положив руки ей на плечи, повернул к себе лицом.
– Выслушай меня, Эм. Я пытаюсь объяснить. Прояви терпение, ведь мне это совсем непросто.
Она застыла, глядя ему в лицо – на небритые щеки, прямой, аристократический нос, пылающие голубые глаза, напряженно смотрящие на нее, – и ничего не говорила. Она ждала. Возможно, ему она казалась собранной и спокойной, но внутри у нее все бушевало.
– Ты заслуживаешь доброты, – произнес Люк наконец.
Эмма хмыкнула. Доброты?
– Заслуживаешь чуткости и заботы.
– Боже правый, Люк…
Он прижал палец к ее губам, не дав договорить. А она всего лишь хотела сказать, что за прошлую неделю он проявил по отношению к ней больше чуткости и заботы, чем остальные за всю ее жизнь.
– Ничего этого я тебе дать не могу.
– Да, вы…
На этот раз он закрыл ей рот ладонью, а другой рукой обвил ее за талию и притянул к себе, пригвоздив к месту, так что она не смогла бы отпрянуть, даже если захотела бы.
– Дай… мне… договорить.
Эмма стиснула зубы, но позволила Люку говорить, хотя ему потребовалось несколько секунд, чтобы снова собраться с мыслями.
– Ты красивая леди и заслуживаешь того, кто сможет дать тебе все это и даже больше. Ты умна и напориста, и если решишь, то сможешь добиться в жизни всего, чего захочешь. Ты женщина, которая заслуживает постоянства и стабильности. – Он пожал плечами. – Но еще ты очень наивна.
Эмма попыталась что-то возразить, но его ладонь крепче прижалась к ее рту.
– Ты просто не понимаешь, что я за человек.
Эмма прищурилась – она понимала больше, чем он думал.
– Я не тот мужчина, который может предложить женщине постоянство. Я не могу дать тебе ничего из того, в чем ты нуждаешься. И… – Тут он глубоко вздохнул, и его широкая грудь, прикрытая рубашкой, поднялась и опустилась, – мои вкусы в спальне не совпадают с твоими.
Как, ради всего святого, он может знать что-то о ее вкусах в спальне? Эмма и сама-то о них толком ничего не знала. Медленно, осторожно он убрал руку от ее губ, и едва сделал это, как Эмма рявкнула:
– И каковы ваши вкусы в спальне, милорд, уточните!
Он прищурился. Рука, обвивавшая ее талию, как стальная лента, даже не дрогнула.
– Хотите услышать подробности?
– Да! – Она тоже прищурилась.
Люк склонил голову набок, посмотрел ей в глаза, словно пытался проникнуть под кожу и разглядеть, что там прячется.
Затем он потупился.
– Эм, ты в самом деле хочешь заставить меня говорить об этом?
– Я должна знать. – Она решительно уперлась ладонью ему в грудь. – Мне надо знать этот большой, зазубренный секрет, который вы так глубоко запрятали, что он режет вас изнутри.
Он безрадостно усмехнулся:
– Большой зазубренный секрет? Думаешь, только один?
– Начните с одного, – прошептала она.
Он немного помолчал, затем кивнул, стараясь не встречаться с ней взглядом. Эмма до сих пор ни разу не видела, чтобы он так старательно отводил глаза, и в животе у нее все перекрутилось.
– Я делал с женщинами такие вещи, что тебя они просто приведут в ужас.
Эмма твердо стояла на своем.
– Какие?
Он опустил веки и уткнулся подбородком в грудь, при этом продолжая крепко удерживать ее за талию.
– Брал их по две одновременно. Делился ими с другими мужчинами. Принимал участие в оргиях.
Эмма осторожно выдохнула. Это ее не особенно удивило, она уже догадывалась о чем-то подобном после встречи с тем ужасным человеком, Смоллшоу.
Но Люк еще не закончил.
– Я бывал… жесток с женщинами. – Голос его предательски дрогнул. – Но не хочу быть жестоким с тобой.
– Вы никогда не были со мной жестоким, Люк.
– Но… – он уныло покачал головой, – такой уж я есть.
– Это вы о том случае, когда погубили девушку? О том, что уже рассказывали мне?
– Это только один пример. Ее звали Мэри.
Эмма смотрела на него, ожидая продолжения.
– Она была служанкой в Айронвуд-Парке. Всего восемнадцати лет. Мне было двадцать, и я только что бросил Кембридж и вернулся домой. Как обычно, поругался с братом и постоянно находился в дурном настроении, не находя себе места. И уже собирался вернуться в Лондон, когда увидел Мэри. – Он посмотрел прямо на Эмму и негромко произнес: – Она была ангельски мила и невинна, в точности, как ты, Эм.
Она нахмурилась, чувствуя, что брови на переносице сошлись в ниточку.
– Я соблазнил ее бездумно. Устроил целую игру и брал ее в каждой комнате Айронвуд-Парка. Это все, на что я способен, – дурацкая, фиглярская игра. И очень скоро нас застали на месте преступления. Если бы кто-то меня спросил, так я этого заранее ожидал, и мне было плевать. Меня нисколько не волновало, что с ней случится, если нас поймают. Разумеется, Трент, будучи Трентом, заявил, что я должен повести себя как джентльмен и жениться на ней. Я отказался.