Конан-Дойль
Мёсгрэвский обряд
В характере моего друга Шерлока Холмса меня всегда поражала одна аномалия: самый аккуратный и методический человек во всем, что касалось умственных занятий, аккуратный и даже, до известной степени, изысканный в одежде, он был одним из тех безалаберных людей, которые способны свести с ума того, кто живет в одной квартире с ними. Я сам не могу считать себя безупречным в этом отношении, так как жизнь в Афганистане развила мою природную склонность к бродячей жизни сильнее, чем приличествует медику. Но все-таки моей неаккуратности есть границы, и когда я вижу, что человек держит сигары в корзине для углей, табак — в носке персидской туфли, а письма, на которые не дано еще ответа, прикалывает ножем в самую середину деревянной обшивки камина, то начинаю считать себя добродетельным человеком. Я, например, всегда думал, что стрельба из пистолета — занятие, которому следует предаваться на открытом воздухе, а Холмс, иногда, когда на него находит странное расположение духа, сидит себе, бывало, в своем кресле и выпускает дробинки в стенку, что, конечно, не служило ни к украшению комнаты, ни к очищению ее атмосферы. Наши комнаты всегда бывали полны разными химическими снарядами и вещественными доказательствами, которые часто попадали в совсем неподходящие места и оказывались то в масленке, то там, где их еще менее можно было ожидать. Но самый мой тяжелый крест составляли бумаги Холмса. Он терпеть не мог уничтожать документы, особенно имевшие отношение к делам, в которых он принимал участие, а между тем разобрать их у него хватало энергии только раз в год, а иногда и в два. Как я уже упоминал в моих заметках, набросанных без всякой связи, за вспышками страшной энергии, во время которых он занимался делами, давшими ему известность, наступала реакция, когда он лежал целыми днями на софе, погруженный в чтение и игру на скрипке, и поднимаясь только для того, чтобы перейти к столу. Таким образом, бумаги накоплялись месяц за месяцем, и все углы комнаты бывали набиты связками рукописей, которых нельзя было ни сжечь, ни убрать без их владельца.
В один зимний вечер, когда мы сидели у камина и он только что кончил вписывать краткие заметки в свою записную книгу, я решился предложить ему употребить следующие два часа на приведение нашей комнаты в более жилой вид. Холмс не мог отрицать справедливости моей просьбы, а потому отправился с плачевным лицом в свою спальню и вскоре вышел оттуда, таща за собой большой жестяной ящик. Он поставил его посреди комнаты и, тяжело опустившись на стул перед ним, открыл крышку. Я увидел, что ящик наполнен до трети связками бумаг, перевязанных красными тесьмами в отдельные пакеты.
— Много тут дел, Ватсон, — проговорил он, смотря на меня лукавым взглядом. — Я думаю, если бы вы знали, что лежит у меня в этом ящике, вы попросили бы меня вынуть отсюда некоторые бумаги, вместо того, чтоб укладывать новые.
— Это, вероятно, заметки о ваших ранних работах, — спросил я. — Мне часто хотелось познакомиться с ними.
— Да, мой мальчик, все это дела, совершенные до появления возвеличившего меня биографа.
Нежным, ласковым движением он вынимал одну связку за другою.
— Не все здесь успехи, Ватсом, — сказал он, — но есть и хорошенькие задачки. Вот воспоминания о Тарльтонском убийстве, о деле винторговца Вамбери, о приключении старухи русской, о странном деле алюминиевого костыля, полный отчет о кривоногом Риколетти и его ужасной жене. А вот — ага! — это, действительно, нечто выдающееся.
Он опустил руку на самое дно ящика и вытащил маленький деревянный ящичек с выдвигающейся крышкой, в роде тех, в которых держат детские игрушки. Оттуда он вынул клочок смятой бумаги, старинный медный ключ, деревянный колышек с привязанным к нему клубком веревок и три ржавых металлических кружка.
— Ну-с, мой милый, какого вы мнения насчет этого? — спросил он, улыбаясь выражению моего лица.
— Любопытная коллекция.
— Очень любопытная, а связанная с ними история и того любопытнее.
— Так у этих реликвий есть своя история?
— Они сами история.
— Что вы хотите сказать этим?
Шерлок Холмс вынул все вещи одна за другой и разложил их на столе. Потом он сел на стул и окинул их довольным взглядом.
— Вот все, что осталось у меня, как воспоминание о «Месгрэвском обряде», — сказал он.
Я не раз слышал, как он упоминал об этом деле, но не знал его подробностей.
— Как бы я был рад, если бы вы рассказали мне все подробно, — сказал я.
— И оставил бы весь этот хлам неубранным? — с злорадством проговорил Холмс. — А где же ваша хваленая аккуратность, Ватсон? Впрочем, я буду очень рад, если вы внесете этот случай в ваши записки; в нем есть некоторые пункты, делающие его единственным в уголовной хронике не только нашей, но, я думаю, и всякой другой страны. Коллекция достигнутых мною пустячных успехов не была бы полна без отчета об этом странном деле.
Вы, может быть, помните, как дело «Глории Скотт» и мой разговор с несчастным человеком, судьбу которого я рассказал вам, впервые обратили мое внимание на профессию, ставшую делом моей жизни. Вы видите меня теперь, когда мое имя приобрело широкую известность и когда общество и официальная власть признают меня высшей инстанцией в сомнительных случаях. Даже тогда, когда вы только что познакомились со мной и описали одно из моих дел под названием «Этюд алой краской», у меня уже была большая, хотя не особенно прибыльная, практика. Поэтому вы и представить себе не можете, как было мне трудно пробиться в жизни.
Когда я приехал в Лондон, я поселился в улице Монтэгю, как раз у Британского музея. Тут я жил несколько времени, наполняя свои многочисленные часы досуга изучением тех отраслей науки, которые могли понадобиться мне. По временам навертывались дела, главным образом, по рекомендации товарищей-студентов, так как в последние годы моего пребывания в университете там много говорили обо мне и о моем методе. Третье из этих дел было дело о «Мёсгрэвском обряде», которому я обязан первым шагом к моему теперешнему положению, благодаря возбужденному им интересу и важным последствиям.
Реджинальд Мёсгрэв воспитывался в одном колледже со мной, и я был несколько знаком с ним. Товарищи не особенно любили его, считая гордецом, хотя мне лично всегда казалось, что гордость его была напускная и за ней скрывалась робость и неуверенность в своих силах. Наружность его была чисто аристократическая: тонкий, прямой нос, большие глаза, небрежные и, вместе с тем, изящные манеры. И действительно, он был отпрыском одной из древнейших фамилий королевства, хотя и по младшей ветви, отделившейся от северных Мёсгрэвов в шестнадцатом столетии и поселившейся в восточном Суссексе, где замок Хёрлстон является, быть может, древнейшим изо всех обитаемых жилищ графства. На молодом человеке как будто лежал отпечаток его родины, и всякий раз, что я глядел на его бледное, умное лицо, на постав его головы, перед моими глазами восставали потемневшие своды, решетчатые окна и все особенности феодального жилища. Иногда нам приходилось разговаривать друг с другом, и я помню, что он всегда выказывал живейший интерес к моему способу исследований и выводов.
Четыре года я не видел его, как вдруг в одно прекрасное утро он вошел в мою комнату на улице Монтэгю. Он мало изменился, одет был по моде — он всегда был франтом — и сохранил спокойные, изящные манеры, которыми отличался прежде.
— Как поживаете, Мёсгрэв? — спросил я, обменявшись с ним дружеским рукопожатием.
— Вы, вероятно, слышали о смерти моего бедного отца? — сказал он. — Он умер около двух лет тому назад. С тех пор мне, само собой разумеется, пришлось взять на себя управление хёрлстонским имением, а так как я вместе с тем депутат от своего округа, то дела у меня много. Вы же, Холмс, как я слышал, стали применять на практике те способности, которым мы так удивлялись в былое время.
— Да, — ответил я, — я пустил мои способности в дело.
— Очень приятно слышать это, так как ваш совет драгоценен для меня в настоящее время. У нас в Хёрлстоне случились очень странные вещи, а полиции не удалось ничего выяснить. Дело, действительно, самое необыкновенное и необъяснимое.
Можете себе представить, с каким интересом я слушал его, Ватсон. Наконец-то перед мной был тот случай, которого я тщетно ожидал в продолжение долгих месяцев бездействия. В глубине души я был уверен, что могу иметь успех там, где других постигла неудача. Теперь мне представляется случай испытать себя.
— Сообщите мне, пожалуйста, все подробности! — вскрикнул я.
Реджинальд Мёсгрэв сел против меня и закурил папиросу, которую я предложил ему.
— Надо вам сказать, — начал он, — что хотя я и холост, но мне приходится держать в Хёрлстоне значительное количество прислуги, так как это — старинное поместье, требующее большого присмотра. Кроме того, во время охоты на фазанов у меня обыкновенно гостят знакомые, так что нельзя обойтись малым числом прислуги. Всего у меня восемь служанок, повар, дворецкий, два лакея и мальчик. Для сада и для конюшен, понятно, есть отдельные слуги.
Изо всей этой прислуги дольше всех у нас в доме жил Брёнтон, дворецкий. В молодости он был учителем, но остался без места, и отец взял его к себе. Это человек очень энергичный, сильного характера и скоро сделался незаменимым в нашем доме. Он был высок, красив собой, с великолепным лбом, и, хотя служил у нас двадцать лет, теперь ему не более сорока лет. Удивительно, что при подобной наружности и выдающихся способностях — он говорит на нескольких языках и играет чуть ли не на всех инструментах удивительно, говорю я, что он так долго довольствовался занимаемым им положением. Впрочем, я думаю, что ему жилось спокойно, и у него не хватало энергии для какой либо перемены. Херлстонского дворецкого помнят все, кто гостил у нас.
Но у этого совершенства был, однако, один недостаток. Он несколько дон-жуан, и вы, конечно, можете себе представить, что такому человеку было не трудно разыгрывать эту роль в спокойном деревенском уголке.
Пока Брёнтон был женат, все шло хорошо, но с тех пор, как овдовел, он доставлял нам много хлопот. Несколько месяцев тому назад мы надеялись было, что он остепенится, так как сделал предложение Рочель Хоуэльс, нашей второй горничной; но вскоре он бросил ее и стал ухаживать за Джэнет Треджелись, дочерью главного ловчего. Рочель, — очень хорошая девушка, но вспыльчивая и впечатлительная, как истая уроженка Уэльса, — захворала острым воспалением мозга и теперь бродит по дому, или, по крайней мере, бродила до вчерашнего дня, как черноглазая тень той девушки, какой была прежде.
Это — первая наша драма в Хёрлстоне, но вторая заставила нас забыть о ней. Этой второй драме предшествовало позорное изгнание дворецкого Брёнтона.
Вот как это случилось. Я уже говорил, что это был умный человек. Ум и погубил его, возбудив в нем ненасытное любопытство относительно вещей, совершенно его не касавшихся. Я ничего не подозревал, пока неожиданный случай не открыл мне глаз.
Однажды ночью на прошлой неделе — именно в четверг — я никак не мог заснуть, выпив, по глупости, после обеда чашку крепкого черного кофе. Пробившись кое-как до двух часов ночи и потеряв всякую надежду, я встал и зажег свечу, намереваясь продолжать чтение романа, который я начал днем. Книга осталась в бильярдной, а потому я надел халат и отправился за ней.
Чтобы попасть в бильярдную, мне надо было спуститься с лестницы и затем пройти через коридор, который ведет в библиотеку и комнату, где хранится оружие. Можете себе представить мое изумление, когда, заглянув в коридор, я увидел свет, выходивший через отворенную дверь библиотеки. Я сам погасил там лампу и запер дверь, когда пошел спать. Естественно, что первой моей мыслью было, что в дом забрались воры. Коридоры Херлстона в изобилии украшены всякого рода старым оружием. Я схватил первую попавшую секиру, поставил свечу сзади себя, пробрался на цыпочках по коридору и заглянул в открытую дверь.
В библиотеке оказался дворецкий Брёнтон. Он сидел в кресле, держа на коленях какую-то бумагу, похожую на карту или план. Он наклонился над ней, очевидно, в глубоком раздумье. Я остолбенел от изумления и молча наблюдал за ним, стоя в темноте. При слабом свете маленького огарка, стоявшего на краю стола, я разглядел, что Брентон вполне одет. Вдруг он встал с кресла, подошел к бюро, стоявшему в стороне, отпер его и выдвинул один из ящиков. Оттуда он вынул какую-то бумагу; затем, вернувшись на место, положил ее на стол рядом с огарком и стал разглядывать с величайшем вниманием. Негодование охватило меня при виде невозмутимого спокойствия, с которым он рассматривал наши фамильные документы. Я невольно сделал шаг вперед. Брёнтон поднял голову и увидел, что я стою в дверях. Он вскочил ка ноги с мертвенно-бледным лицом и сунул за пазуху похожую на карту бумагу, которую он так внимательно изучал.
— Так вот как вы оправдываете доверие, которое мы оказывали вам? — сказал я. — Завтра вы оставите вашу службу.
Он поклонился с видом совершенно уничтоженного человека и, молча, проскользнул мимо меня. Огарок был еще на столе, и при свете его я взглянул на бумагу, которую Брёнтон вынул из бюро. К моему изумлению, это оказалось вовсе не важным документом, а не чем иным, как копией вопросов и ответов, употребляющихся при странном старинном обычае, называющемся «Мёсгрэвским обрядом». Это — вид особой церемонии, составляющей особенность нашего рода в течение многих веков и совершаемой каждым Мёсгрэвом при достижении совершеннолетия. Этот обряд имеет частное значение и может быть интересен разве только для археолога, как наши гербы и девизы. Практической же пользы из него не извлечь.
— Мы лучше после поговорим об этой бумаге, — заметил я.
— Если вы считаете это необходимым, — несколько колеблясь, ответил Мёсгрэв. — Итак, буду продолжать свое показание. Я запер бюро ключем, оставленным Брёнтоном, и только что повернулся, чтоб выйти из комнаты, как с изумлением заметил, что дворецкий вернулся и стоял передо мной.
— Мистер Мёсгрэв, сэр! — вскрикнул он хриплым, взволнованным голосом. — Я не могу перенести бесчестия. Я всегда был горд не по положению, и бесчестие убьет меня. Кровь моя падет на вашу голову, сэр, если вы доведете меня до отчаяния. Если вы не можете оставить меня у себя после того, что случилось, то, ради Бога, дайте мне месяц сроку, как будто я сам отказался и ухожу по своей доброй воле. Это я могу перенести, мистер Мёсгрэв, но мне не перенести, если вы выгоните меня из дома на глазах всех, кого я так хорошо знаю.
— Вы не заслуживаете снисхождения, Брёнтон, — ответил я. — Ваше поведение в высшей степени неблаговидно, но так как вы долго служили в нашей семье, я не хочу порочить вас публично. Однако месяц — это слишком долгий срок. Уезжайте через неделю под каким угодно предлогом.
— Через неделю, сэр! — закричал он в отчаянии. — Хоть две недели… дайте мне, по крайней мере, две недели…
— Неделю! повторил я. — И то это еще слишком снисходительно.
Он медленно вышел из комнаты, опустив голову на грудь, как нравственно убитый человек, а я загасил свечу и вернулся к себе в комнату.
В продолжение двух дней после этого случая Брёнтон исполнял свои обязанности особенно тщательно. Я не намекал на прошедшее и с некоторым любопытством ожидал, как ему удастся скрыть свой позор, Но на третье утро он не пришел ко мне, как обыкновенно, за приказаниями на этот день. Выходя из столовой, я случайно встретил горничную Рочель Хоуэльс. Я говорил вам, что она только что оправилась от болезни и теперь была так страшно бледна и худа, что я побранил ее, зачем она работает.
— Вам следовало бы лежать в постели, — сказал я, — за работу же приметесь, когда выздоровеете.
Она взглянула на меня с таким странным выражением, что у меня в голове мелькнула мысль, не сошла ли она с ума.
— Я уже достаточно окрепла, мистер Мёсгрэв, — сказала она.
— Посмотрим, что скажет доктор, — ответил я. — Теперь же оставьте всякую работу и когда пойдете вниз, скажите Брёнтону, что мне нужно его видеть.
— Дворецкий пропал, — сказала она.
— Пропал! Как пропал?
— Пропал. Никто не видел его. В его комнате его нет. О! он уехал… уехал…
Она прислонилась к стене и разразилась громкими криками и резким хохотом. Испуганный этим внезапным истерическим припадком, я бросился к звонку, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Девушку, продолжавшую рыдать и хохотать, отнесли в ее комнату, а я справился о Брёнтоне. Не оставалось ни малейшего сомнения, что он исчез. Постель его оказалась не тронутой; никто его не видел после того, как он ушел вечером к себе в комнату. Трудно было, однако, догадаться, как он мог выйти из дому, так как все окна и двери утром были найдены запертыми. Платье, часы и даже деньги Брёнтона оказались в комнате; не доставало только черной пары, которую он обыкновенно носил. Не было также туфель, но сапоги оказались налицо. Куда же мог дворецкий Брёнтон уйти ночью и что с ним сталось!
Конечно, мы обыскали весь дом с чердака до подвала, но нигде не нашли Брёнтона. Дом, как я уже говорил, представляет собою целый лабиринт, особенно первоначальная постройка, в которой, собственно, теперь никто не живет; однако мы обыскали каждую комнату, каждую каморку и не нашли и следа пропавшего. Мне казалось невероятным, чтобы он мог уйти, оставив все свое имущество, а, между тем, где же он мог быть? Я призвал местную полицию, но из этого ничего не вышло. Накануне ночью шел дождь, мы осмотрели лужайку и аллеи вокруг дома, но понапрасну. Таково было положение дела, когда новое обстоятельство совершенно отвлекло наше внимание от первоначальной тайны.
Два дня Рочель Хоуэльс была так больна, что пришлось на ночь приставить к ней сиделку. Она то лежала в забытьи, то впадала в истерику. На третью ночь после исчезновения Брёнтона сиделка, видя, что больная заснула спокойно, сама задремала в кресле. Когда она проснулась рано утром, то увидела, что кровать пуста, окно открыто, а больной и следа нет. Меня тотчас же разбудили. Я взял с собой двух лакеев и отправился искать пропавшую девушку. Не трудно было определить направление, по которому она пошла. Под окном ясно были видны следы, которые шли через лужайку к пруду, где они исчезали у песчаной дорожки, ведущей из имения. Пруд в этом месте имеет 8 футов глубины, и вы можете себе представить, что мы почувствовали, когда увидели, что след несчастной девушки вел прямо к краю пруда.