Итак, Дунечка Истомина не смогла объехать мир и покорить его – в силу, так сказать, причин исторических. Кроме того, русский балет того времени – это был не просто балет, то есть ритмичное, гармоничное движение под музыку, и даже не пантомима. Это был также спектакль с речами – диалогами и монологами, и актриса должна была сочетать мастерство драматическое, трагедийное или комедийное с мастерством танцовщицы. Порою вещи несовместимые, но Дунечке Истоминой удавалось соединять их мастерски. Дебют ее состоялся 30 августа 1816 года в балете «Ацис и Галатея». Партия Галатеи в исполнении красивой, невероятно грациозной танцовщицы поразила публику. Современников поражал ее дар изображения «страстей и душевных движений одними жестами и игрою физиогномии», однако Истомина не только танцевала «с величайшей живостью и проворством», но и демонстрировала великий драматический и порой комедийный талант в ролях «резвых и хитрых девиц». Знаменитый драматург того времени – князь Александр Александрович Шаховской, начальник репертуарной части и управляющий Петербургским театром, – написал специально для Дунечки Истоминой два водевиля. Шаховской был велеречив в жизни, такой же была и его драматургия. Героини Истоминой – танцовщица Зефиретта и путешественница Зарницкая – почти не уходят со сцены и беспрестанно говорят, говорят, говорят… Впрочем, чтобы «подстелить соломки», Шаховской предусмотрительно вложил в уста одной из ее героинь осторожную фразу: «Ах, я привыкла изъясняться пантомимой и чувствую, что мой язык не так меня слушается, как мои ноги!»
Ничего, все сошло гладко. «Роль танцовщицы Зефиретты в комедии-водевиле князя Шаховского „Феникс, или Утро журналиста“ Истомина играла прелестно, как умная и опытная актриса», – писал восторженный современник.
Итак, Истомина играла в водевилях, ну а Тальони…
Тальони только танцевала, только двигалась, летала, не тратя время и силы на слова. Но даже не в этом дело! И даже не в том, что Марию Тальони, конечно, «сделал», создал ее отец, гениальный хореограф. Счастье – именно так! – Марии Тальони состояло в том, что она была некрасива.
Одна из современниц вспоминала, что, увидев Марию днем, без грима, поразилась, какая она некрасивая, худенькая-прехуденькая, с маленьким желтым лицом в мелких морщинах. Но что такое реальность по сравнению со сценическим обаянием и танцевальной гениальностью Тальони! Да еще глаза, ее глаза – чудные, бархатные, таинственные. Она и впрямь была не танцовщицей из крови и плоти, а неземным, невесомым созданием, таинственной тенью, которую и станцевала с ошеломляющим успехом в балете «Тень», сочиненном Филиппо Тальони именно для нее.
Впрочем, некрасивая Мария Тальони – это слишком мягко сказано… Ее частенько называли уродиной, «маленькой горбуньей».
«От темени до талии это один человек; от талии до носка – другой, – почти с ужасом писала другая ее современница. – Большие, не принадлежащие телу ступни, которые все гнутся; да и все время она подгибает ноги (присядет и взлетит, вместо того чтобы попросту прыгнуть) и вообще больше делает вид, что прыгает … Обманывает тут всю публику…» А руки – примета великолепного, божественного танца Тальони – были так непомерно длинны, что «приводили отца в отчаяние»: «Что я поделаю с этими руками! Ниже, сгибай, скрести их!»
«Тело Тальони – непропорциональное, очень худое, неровное и волнующееся, вымазанное белилами, производящее это странное дрожание и вынимание (балетный термин) из действительности, – писал исследователь балета Олег Дарк. – Исключив из танца чувственность и позирование, Тальони заменяла женственность более сложной привлекательностью. Ее мужские прыжки размывали в танце половые границы. Она была томящим почти бесполым существом, не-женщиной хотя бы потому, что не вполне человеком».
А Дунечка Истомина была именно что человеком реальным, земным, созданным из плоти и крови, она была красавицей с обворожительными глазами и прелестной, довольно плотненькой, отнюдь не бесплотной фигуркой, в которую превратилось со временем детское худенькое тельце… и как только она стала ведущей танцовщицей петербургской балетной труппы и предметом поклонения «золотой» молодежи того времени, так она сделалась одной из самых доступных и хорошо оплачиваемых куртизанок столицы. Отныне возвышенное и низменное, земное и небесное, духовное и плотское были соединены в ее судьбе неразделимо, и русской истории она запомнилась не только и не столько искусством своим, сколько скандальными историями, с нею связанными.
Упрека нет в моих словах, Боже избави! Но… кабы не был так сильно восхищен Пушкин?..
А кстати, так ли сильно был он восхищен? Частенько ирония прорывается сквозь обычный, плотский мужской восторг, и трудно отличить тогда трезвую оценку искусства от оскорбленного мужского самолюбия!
…Твой голосок, телодвиженья,
Немые взоры обращенья
Не стоят, признаюсь, похвал
И шумных всплесков удивленья.
Жестокой суждено судьбой
Тебе актрисой быть дурной;
Но, Хлоя, ты мила собой,
Тебе вослед толпятся смехи,
Сулят любовникам утехи —
Итак, венцы перед тобой,
И несомненные успехи.
Впрочем, оставим высокое искусство, с ним все ясно, и поговорим о материях земных – о скандалах.
История не оставила нам имени первого обладателя сокровища, имя которому – девственность актерки Истоминой. Определенно одно – скоро к ее постели выстроилась целая очередь. Дунечку упрекать не стоит – кулисы, уборные актрис, даже классы театральных воспитанниц – весь этот мир молоденьких, прелестных, не обремененных сдержанностью женщин был постоянным источником любовных приключений. Нравы были довольно свободны. Пушкин писал П.Б. Мансурову: «Все идет по-прежнему; шампанское, слава богу, здорово, актрисы также – то пьется, а то … – аминь, аминь!» Предоставим читателю произвести замену многоточию «согласно своей испорченности». У Никиты Всеволожского, приятеля Пушкина тех бурных лет, дамой сердца стала юная балерина Авдотья Овошникова. Вскоре у нее родился от Всеволожского сын, с чем Пушкин и поздравил счастливого отца. Правда, это не помешало Всеволожскому через год обвенчаться с княжной Хованской. П. Мансуров содержал столь же юную танцовщицу Марию Крылову. То есть Дунечка жила жизнью своей среды, отнюдь, повторимся, не монастырской. однако, в отличие от многих других, у нее не было одного постоянного обожателя. Бегали к ней и юные лицеисты, и чиновники, и бравые вояки. Дунечка охотно вдыхала фимиам восхищения и награждала своих обожателей ласками – прямо пропорционально приложенной к фимиаму сумме денег или хорошеньких подарочков.
Граф Алексей Федорович Орлов, к примеру, особой щедростью не славился, к тому же в сраженьях, а не на постели стяжал себе доблесть и славу. Выражаясь не столь вычурным языком, можно сказать, что Дунечку он, во-первых, не удовлетворил, а во-вторых, заплатил ей слишком мало. Рассерженная красотка немедленно раззвонила об этом всем, кому только могла, и великий эпатажник наш Александр Сергеевич, который в ту пору был счастлив унизить любым образом более богатого (а значит, более счастливого у продажных барышень!) соперника, немедленно сделал недоразумение этой пары достоянием не только гласности, но и вечности:
Орлов с Истоминой в постели
В убогой наготе лежал.
Не отличался в жарком деле
Непостоянный генерал.
Не думав милого обидеть,
Взяла Лаиса микроскоп
И говорит: «Позволь увидеть,
Чем ты меня, мой милый, …?»
Понадеемся еще раз на богатый словарный запас нашего читателя…
Пушкину в ту пору было лишь восемнадцать, как и Истоминой (они родились в один год, в 1799-й). Повзрослев на два года и несколько образумившись, поэт попытался загладить дерзость, посвятив А. Ф. Орлову в 1819 году послание, первые строки коего уже звучат иначе:
О ты, который сочетал
С душою пылкой, откровенной
(Хотя и русский генерал)
Любезность, разум просвещенный…
Говорят, Орлов не таил обиды на поэта и в свое время даже сумел убедить Пушкина не вступать в военную службу, вполне возможно, избавив его от преждевременной гибели где-нибудь на Кавказе.
Вернемся, впрочем, к Истоминой.
Итак, Орлову была ею дана отставка по причине неспособности к долгим и успешным боевым действиям, и более счастливым обладателем красотки-танцорки сделался кавалергард, штаб-ротмистр Василий Васильевич Шереметев. Он был старше Дунечки лет на пять. Из эстандарт-юнкеров кавалергардского полка в 1812 году был произведен в корнеты, затем в поручики, а 15 октября 1817 года – в штаб-ротмистры. В Дунечку Истомину Василий Шереметев был влюблен истово. Она жила в его квартире и была окружена всем мыслимым и немыслимым обожанием. Слухи о том, что Шереметев на этой актерке совершенно свихнулся, как нельзя лучше отвечали действительности. Это была поистине губительная страсть, а если учесть, что по характеру своему Шереметев был истинно вторым Отелло, молоденькой и веселенькой содержанке его приходилось, конечно, порою тяжко, учитывая количество ее поклонников. Впрочем, среди приятелей Шереметева встречались и весьма интересные люди. Бывал здесь уланский штаб-ротмистр Александр Иванович Якубович, записной театрал, шалун и забияка, задира и бретер, известный в обеих столицах своими чудачествами – и это еще мягко названо! Потом, много лет спустя, Лев Толстой именно с него спишет своего Долохова, с его невинными пристрастиями привязывать квартальных надзирателей к медведям и пускать поплавать по Фонтанке или Обводному каналу, а также пить шампанское из бутылочного горлышка, сидя на краешке подоконника, свесив ноги на улицу. Приятелем Якубовича был камер-юнкер, красавец, первый денди Петербурга, граф Алексей Завадовский, который невероятно строил глазки Дунечке и, с одного взгляда было видно, только и мечтал, что сделать ее своей любовницей. Странно, что Шереметев, ревнивец этот, ничего такого не замечал… а может быть, будучи по натуре человеком благородным, он просто поверить не мог, чтобы человек, который называет себя его другом, бывает у него в доме, способен соблазнить его женщину. Также он не мог поверить, что Дунечка способна на измену. Шереметев был, как выражались начитанные люди, идеалист!
Говорят, Орлов не таил обиды на поэта и в свое время даже сумел убедить Пушкина не вступать в военную службу, вполне возможно, избавив его от преждевременной гибели где-нибудь на Кавказе.
Вернемся, впрочем, к Истоминой.
Итак, Орлову была ею дана отставка по причине неспособности к долгим и успешным боевым действиям, и более счастливым обладателем красотки-танцорки сделался кавалергард, штаб-ротмистр Василий Васильевич Шереметев. Он был старше Дунечки лет на пять. Из эстандарт-юнкеров кавалергардского полка в 1812 году был произведен в корнеты, затем в поручики, а 15 октября 1817 года – в штаб-ротмистры. В Дунечку Истомину Василий Шереметев был влюблен истово. Она жила в его квартире и была окружена всем мыслимым и немыслимым обожанием. Слухи о том, что Шереметев на этой актерке совершенно свихнулся, как нельзя лучше отвечали действительности. Это была поистине губительная страсть, а если учесть, что по характеру своему Шереметев был истинно вторым Отелло, молоденькой и веселенькой содержанке его приходилось, конечно, порою тяжко, учитывая количество ее поклонников. Впрочем, среди приятелей Шереметева встречались и весьма интересные люди. Бывал здесь уланский штаб-ротмистр Александр Иванович Якубович, записной театрал, шалун и забияка, задира и бретер, известный в обеих столицах своими чудачествами – и это еще мягко названо! Потом, много лет спустя, Лев Толстой именно с него спишет своего Долохова, с его невинными пристрастиями привязывать квартальных надзирателей к медведям и пускать поплавать по Фонтанке или Обводному каналу, а также пить шампанское из бутылочного горлышка, сидя на краешке подоконника, свесив ноги на улицу. Приятелем Якубовича был камер-юнкер, красавец, первый денди Петербурга, граф Алексей Завадовский, который невероятно строил глазки Дунечке и, с одного взгляда было видно, только и мечтал, что сделать ее своей любовницей. Странно, что Шереметев, ревнивец этот, ничего такого не замечал… а может быть, будучи по натуре человеком благородным, он просто поверить не мог, чтобы человек, который называет себя его другом, бывает у него в доме, способен соблазнить его женщину. Также он не мог поверить, что Дунечка способна на измену. Шереметев был, как выражались начитанные люди, идеалист!
В друзьях и Шереметева, и Завадовского числился также литератор Грибоедов.
Он появился в Петербурге в конце 1814 года. Провинциальному корнету хотелось приобщиться к столичной жизни. Больше всего его волновала литературная и театральная жизнь Петербурга: чудилось, тогда только самый ленивый из сочинителей не приложил пера к театральному репертуару. Героическая трагедия, высокая комедия, мифологическая пантомима, балет, классическая опера, только что народившийся водевиль… Немедленно увлекся драматургией и двадцатилетний Александр Грибоедов. Круг увлечений определил и круг знакомств.
На «чердаке» князя Шаховского («чердаком» называли верхний этаж дома по Малой Подьяческой, где он жил), почти ежедневно, вернее, еженощно, собирались после спектаклей театралы и литераторы – знаменитые и более скромные. Уже в сентябре 1815 года в Петербурге была представлена первая комедия Грибоедова «Молодые супруги» с участием, между прочим, известной актрисы Екатерины Семеновой, затем комедия «Студент», написанная Грибоедовым вместе с критиком Катениным, «Своя семья, или Замужняя невеста» – совместный труд Шаховского, Грибоедова и Хмельницкого… Впереди «Притворная неверность» и, конечно, «Горе от ума». Еще 25 марта 1816 года было удовлетворено прошение Грибоедова об увольнении из военной службы, он расстался с мундиром корнета. Но служить ему пришлось с июня 1817 года, теперь уже по гражданской части, в Коллегии иностранных дел в чине губернского секретаря. Там же служили Пушкин и Кюхельбекер. Там и состоялось их знакомство.
Разумеется, как и всякого молодого человека, Грибоедова невероятно привлекал феерический, нарядный мир кулис, а главное, само собой, общество хорошеньких актрисочек. Дунечка Истомина была самой обворожительной из всех, и Грибоедов, как и многие прочие, угодил в ее сети. Однако у нее как бы имелся официальный покровитель, и тягаться с Шереметевым, человеком богатым и сильно влюбленным в Дунечку, Грибоедов не решался. Да и слишком ленив он был, слишком замкнут, чтобы брать на себя такую обузу: женщину. Встретились – разошлись, это да, а жить вместе… пускай лучше мается с ветреной актрисочкой влюбленный Шереметев!
Строго говоря, интерес к Дунечке в душе Грибоедова был не Бог весть как самостоятелен и по большей части подогревался интересом к ней Завадовского, который влюблялся все сильнее и теперь спал и видел, как бы отбить красотку у Шереметева. Дунечка, которой тяжелая, порою чрезмерно пылкая любовь Василия Шереметева стала казаться утомительной, охотно начала флиртовать с Завадовским. И была весьма изумлена, обнаружив, что ее покровителю это не нравится. Он расстался со своим затянувшимся идеализмом, принялся устраивать сцены и даже перестал принимать Завадовского.
Дунечка надулась. При всем своем таланте, прелести и красоте она особенным умом не отличалась, кроме того, была ужасно избалована мужским поклонением и никак не могла понять, по какой такой причине наложен столь строгий запрет на ее такой приятный, такой будоражащий и упоительный флирт с велеречивым и обворожительным камер-юнкером. Вдобавок отец Шереметева перестал давать ему деньги «на актерок», и этот прежде столь глубокий карман, в котором Дунечка черпала сколько хотела и когда хотела, решительно обмелел.
Какая же может быть в таких обстоятельствах любовь?! Какая страсть может быть?!
Ссоры между любовниками, прежде жившими душа в душу и следовавшими верным житейским правилам: «Милые бранятся – только тешатся» и «Что день разобьет, то ночь склеит», шли теперь почти непрестанно. В конце концов, после самой тяжелой сцены, Дунечка совершенно взъярилась и решила Шереметева наказать, воротясь жить к подруге, с которой прежде вместе снимала квартирку. Однако тут, на беду, приехал Грибоедов.
Увидав заплаканную красотку, он немедленно принял рыцарственную позу и предложил Дунечке свое покровительство. Та призадумалась. Ей хотелось куда-нибудь скрыться от Шереметева, ненадолго, денька на два, чтобы он помучился, но к подружке ехать уже расхотелось. Немедленно сплетни пойдут, завистницы нарочно станут говорить, что это не Дунечка Шереметева, а он ее бросил… Такого удара по самолюбию Дунечка бы не вынесла! А Грибоедов – что ж, он такой милый, забавный, опять же – не болтлив. У него вполне можно пересидеть грозу, а потом воротиться к Васеньке Шереметеву.
Дунечка в два счета увязала какой-то узелок и села вместе с Грибоедовым в санки. Приехали к нему на квартиру, уселись чаевничать… Дунечка изливала душу и почем зря жаловалась на Шереметева. Грибоедов слушал, слушал, потом возьми да и ляпни, что этакий бурбон и фагот любви воздушной красавицы недостоин, а потому Дунечке следует найти себе другого аманта и покровителя. Такой прелестнице долго искать не придется, только свистни – в очередь станут!
Дунечка оценивающе взглянула на Грибоедова: голос у него при сих словах так вздрагивал, что ясно было – одним из первых в этой очереди будет стоять он. Впрочем, Дунечка, моментально произведя мысленные замеры и оценку, тотчас же Александра Сергеевича из списка будущих кандидатов вычеркнула. Во-первых, толст, а ей нравились мужественно-стройные фигуры. Во-вторых, статский, а Дунечка обожала эполеты, ментики, кивера, лосины… особенно лосины, туго облегающие стройные, сильные мужские ноги! В-третьих, у него, как и у всех сочинителей, мозги набекрень, и хоть полезно иметь в числе близких приятелей драматурга, однако Грибоедов – не из тех, кто распределяет роли даже в своих пиесах, а стало быть, нужно ли на него время тратить? Минусов тут куда больше, чем плюсов!
Все это Дунечка быстренько рассчитала и, сладко улыбнувшись, увела беседу в сторону. Грибоедов растерялся, не ожидая столь бесповоротного афронта. И неизвестно, как сложились бы дальнейшие обстоятельства, когда бы в эту минуту не появился на его квартире Завадовский…
Грибоедов пришел в ужас. Ситуация двусмысленная, даже более чем! Однако он не был бы дипломатом, причем подающим большие надежды, кабы не вышел из нее с честью. Тонкими намеками дело было преподано так, будто Дунечка, сбежавши от тирана и злодея Шереметева, только и мечтает, что упасть в объятия Завадовского, а Грибоедов – преданный друг, который жаждет обеспечить счастие влюбленной пары.
Не минуло и минуты, как Дунечка и Завадовский в сие и сами уверовали и ничего так не желали, как остаться наедине. Завадовский живенько кликнул «ваньку», усадил красавицу в санки и увез к себе… а Грибоедов вздохнул враз с облегчением и сожалением, в глубине души понимая, что легко отделался.