Сквозь одну стеклянную дверь в алюминиевой раме хорошо просматривалась обстановка комнаты. Кожаный диван и кресла, большой телевизор, буфет (на котором расположились аквариум с тропическими рыбками и два каких-то кубка) и торшер. Комната выглядела декорацией к телеспектаклю. Еще в одном саду стояла огромная собачья конура с дверцей настежь — собаки в ней не было. Металлическая сетка на дверце вздулась, будто обитатель конуры несколько месяцев наваливался на нее изнутри всем телом.
Пустой дом, о котором говорила Кумико, стоял как раз за участком с конурой. Что там никто не живет — причем уже довольно давно, — было видно сразу. Сравнительно новое двухэтажное здание, однако закрытые деревянные ставни сильно обветшали, а металлические наличники окон второго этажа покрылись ржавчиной. В аккуратном садике действительно стояла каменная статуя птицы. Она возвышалась на величественном постаменте, окруженная буйными сорняками. Длинные ветки золотарника почти касались ее ног. Птица — я понятия не имел, к какому виду пернатых она относилась, — расправила крылья, будто хотела поскорее вырваться из этого малоприятного местечка. Кроме статуи, никаких украшений в саду не было. У стены дома один на другом громоздилось несколько видавших виды пластмассовых стульев. Рядом неестественно яркими красными цветами распустился куст азалии. Все остальное пространство в этой картине занимали сорняки.
Я оперся о сетку забора, доходившего мне до груди, и некоторое время рассматривал сад. Райское, наверное, место для кошек, но их тут что-то не видно. Сцену оживляло только монотонное воркование одинокого голубя, сидевшего на телевизионной антенне. Тень от каменной птицы, разломившись пополам, лежала на зелени вокруг статуи.
Я достал из кармана лимонную карамельку и, развернув, бросил ее в рот. Уволившись, я бросил курить и вот теперь вместо сигарет не расставался с пачкой лимонных карамелек. Жена предупреждала, что я могу испортить себе зубы, но обойтись без карамелек я не мог. Пока я разглядывал сад, голубь на антенне ворковал без остановки — он походил на клерка, штампующего номера на стопке счетов. Не знаю, сколько я простоял там, но помню, что выплюнул карамельку на землю, почувствовав, как она, наполовину растворившись, наполнила рот липкой сладостью. Затем опять перевел взгляд на тень каменной птицы — и только теперь сообразил, что кто-то меня зовет.
Я обернулся и в саду напротив увидел девчонку. Маленького роста, волосы собраны в конский хвост. На ней были темные очки в янтарного цвета оправе и светло-голубая майка без рукавов. Хотя сезон дождей еще не кончился, на тонких руках девчонки лежал приятный мягкий загар. Одну руку она засунула в карман шорт, а другой опиралась на бамбуковую калитку, которая была ей по пояс. Между нами было не больше метра.
— Жарко, — сказала девчонка.
— Да, жарковато, — отозвался я.
Краткий обмен мнениями состоялся, а она все стояла и смотрела на меня. Затем достала из кармана пачку «Хоупа», вынула сигарету и зажала ее во рту. Верхняя губка у нее была чуть приподнята. Девчонка привычно чиркнула спичкой, закурила и наклонила голову. Из-под волос показалось гладкое ухо великолепной формы — словно только что вылепленное. По его тонким краям серебрился нежный пушок.
Она бросила спичку на землю и, вытянув губы, выдохнула дым. Затем повернулась так, словно вспомнила о моем присутствии. За темными зеркальными стеклами ее глаз не было видно.
— Вы где-то здесь живете? — спросила она.
— Угу. — Я собирался поворачивать домой, но, пробираясь сюда, совершил столько маневров, что перестал ориентироваться. Придется выбираться наугад. — Ищу нашего кота, — сказал я, будто оправдываясь, и вытер о брюки влажную от пота ладонь. — Уже неделю как пропал. Его где-то здесь видели.
— Какой он из себя?
— Здоровый такой. С коричневыми полосками. Кончик хвоста немного загнут.
— Как зовут?
— Нобору. Нобору Ватая.
— Ничего себе имечко!
— Вообще-то так зовут моего свояка. Кот на него чем-то похож. Вот мы и назвали его так, смеху ради.
— Чем же кот на него похож?
— Да не знаю. Так, в общем. Походкой. И глаза такие же шкодливые.
Девчонка впервые улыбнулась и от этого стала еще больше походить на ребенка, чем показалось мне сначала. Ей лет пятнадцать-шестнадцать, не больше. Верхняя губа как-то необычно приподнялась в легкой усмешке. Показалось, будто я слышу голос: «Потрогай меня», — голос женщины в телефоне. Тыльной стороной ладони я вытер со лба пот.
— Кот с коричневыми полосками и загнутым кончиком хвоста, — повторила девчонка, как бы стараясь запомнить. — Ага! У него есть какой-нибудь ошейник?
— Черный ошейник от блох.
Она подумала секунд десять — пятнадцать. Ее рука все еще опиралась на калитку. Потом бросила окурок и придавила его сандалией.
— Кажется, я видела похожего. Не знаю, как насчет загнутого хвоста, но это был здоровый котище тигрового окраса и, по-моему, с ошейником.
— Когда ты его видела?
— Когда? Хм-м. Дня три-четыре назад. Наш сад — как настоящий проходной двор для всех соседских котов и кошек. Они здесь шастают от Такитани к Мияваки.
И она показала рукой на пустой дом, где каменная птица по-прежнему простирала крылья, высокий куст золотарника притягивал к себе летнее солнце, а голубь не переставал ворковать со своей антенны.
— У меня идея, — сказала девчонка. — Почему бы вам не подождать у нас в саду? Все кошки рано или поздно пролезают здесь по пути к Мияваки. А то кто-нибудь надумает в полицию настучать, если увидит, как вы тут бродите. Такое уже случалось.
Я не знал, что и ответить.
— Да вы не беспокойтесь. Я тут одна. Посидим на солнышке, подождем, пока не покажется ваш кот. Я вам помогу. У меня зрение — единица.
Я взглянул на часы. 14.36. Всех дел на сегодня до темноты у меня было выстирать белье да приготовить ужин.
Я вошел в калитку и двинулся следом за девчонкой через лужайку. Она слегка приволакивала правую ногу. Пройдя несколько шагов, остановилась и повернулась ко мне.
— Я свалилась с мотоцикла. С заднего сиденья, — сказала она как бы между прочим. — Не так давно.
На краю лужайки рос большой дуб. Под ним — два брезентовых шезлонга, на одном разложено голубое пляжное полотенце. На другом лежали нераспечатанная пачка «Хоупа», пепельница с зажигалкой, какой-то журнал и большая магнитола, которая тихонько мурлыкала хард-рок. Девчонка выключила музыку и освободила мне место, переложив все на траву. С шезлонга виднелся пустой дом по другую сторону дорожки — каменная птица, золотарник, металлическая сетка забора. Наверное, девчонка наблюдала за мной все время, что я там простоял.
Участок оказался немаленьким. Здесь имелась просторная пологая лужайка с раскиданными по ней деревьями. Слева от шезлонгов находился большой пруд за низким бетонным бордюром: он подставил солнцу пересохшее дно. Судя по зеленоватому налету, в пруд уже давно не наливали воду. За деревьями стоял старый дом в европейском стиле, довольно миниатюрный. С точки зрения архитектуры — ничего особенного. Внушительно выглядел только ухоженный сад.
— Большой участок, — сказал я, оглядываясь. — Должно быть, следить за ним — мучение.
— Наверное.
— Когда-то мне приходилось подрабатывать стрижкой газонов.
— Правда? — Было ясно, что до газонов ей нет никакого дела.
— Ты все время здесь одна? — спросил я.
— Да. Днем всегда одна. Только утром и вечером заходит женщина, которая делает уборку. Все остальное время больше никого. Выпьете чего-нибудь холодного? У нас есть пиво.
— Да нет, спасибо.
— Не стесняйтесь.
Я покачал головой.
— А в школу что — не ходишь?
— А вы что — на работу не ходите?
— Я не работаю.
— Что, безработный?
— Типа того. Уволился несколько недель назад.
— А кем работали?
— В адвокатской конторе, по разным делам. Ездил по учреждениям за документами, наводил порядок в бумагах, проверял судебные прецеденты, занимался судопроизводством… в таком роде.
— И уволились?
— Ага.
— А жена ваша работает?
— Работает.
Голубь напротив закончил ворковать и, похоже, куда-то провалился. Я вдруг заметил, что вокруг повисла мертвая тишина.
— Вон там как раз и есть кошачий проход, — сказала девчонка, ткнув пальцем в дальний край лужайки. — Видите мусоросжигатель во дворе у Такитани? Там они вылезают, переходят по газону, ныряют под калитку и перебегают в сад на той стороне. Маршрут все время один и тот же.
Она сдвинула очки на лоб, прищурившись посмотрела вокруг, водрузила их на место и выпустила изо рта облачко дыма. За это время я успел заметить у ее левого глаза ссадину сантиметра в два — рана глубокая, из тех, что оставляют шрам на всю жизнь. Черные очки, видно, должны были ее прикрывать. Лицо девчонки особой красотой не отличалось, но что-то в нем привлекало: может быть, живые глаза или необычной формы губы.
— Вон там как раз и есть кошачий проход, — сказала девчонка, ткнув пальцем в дальний край лужайки. — Видите мусоросжигатель во дворе у Такитани? Там они вылезают, переходят по газону, ныряют под калитку и перебегают в сад на той стороне. Маршрут все время один и тот же.
Она сдвинула очки на лоб, прищурившись посмотрела вокруг, водрузила их на место и выпустила изо рта облачко дыма. За это время я успел заметить у ее левого глаза ссадину сантиметра в два — рана глубокая, из тех, что оставляют шрам на всю жизнь. Черные очки, видно, должны были ее прикрывать. Лицо девчонки особой красотой не отличалось, но что-то в нем привлекало: может быть, живые глаза или необычной формы губы.
— Вы слыхали про Мияваки? — спросила она.
— Нет, а что?
— Они жили в том доме. Очень приличные люди. Две дочери, обе ходили в крутую частную школу. У Мияваки было несколько семейных ресторанов.
— А что ж уехали?
Девчонка поджала губы, словно хотела сказать: а я почем знаю?
— Может, в долгах запутался. В одну ночь исчезли — будто сбежали. Наверно, год тому назад. Теперь все зарастает сорняками, кошки вот развелись. Мать все время жалуется.
— Неужели так много кошек?
Не выпуская изо рта сигарету, девчонка посмотрела на небо.
— Причем всех видов. Некоторые линяют, попадаются одноглазые… вместо глаза какой-то комок мяса. Бр-р-р!
Я кивнул.
— У меня есть родственница — у нее на каждой руке по шесть пальцев. Чуть постарше меня. Рядом с мизинцем — еще один палец, маленький, как у младенца. Она так научилась его подгибать, что большинство людей ничего не замечают. А вообще она очень хорошенькая.
Я снова кивнул.
— Это что-то наследственное, да? Как это называется… передается с генами.
Я сказал, что не очень разбираюсь в генетике.
Девчонка помолчала. Я сосал карамельку и таращился на кошачью тропу. Никто не появлялся.
— Вы в самом деле не хотите пить? — спросила она. — Пойду принесу колы.
— Мне ничего не надо, — ответил я.
Она встала с шезлонга и исчезла в тени деревьев, чуть волоча поврежденную ногу. Я поднял с травы ее журнал и полистал его. Совсем не ожидал, что он окажется журналом для мужчин, таким… ежемесячным. На развороте красовалась женщина в тонких трусиках, через которые просвечивали все ее прелести: восседала верхом на стуле в нелепой позе, широко расставив ноги. Я положил журнал на место, сложил руки на груди и снова сосредоточился на кошачьей тропе.
Прошло немало времени, прежде чем девушка вернулась со стаканом колы в руках. Послеполуденная жара донимала. Долго просидев на солнце, я чувствовал, как заплывают мозги. Меньше всего мне хотелось думать.
— Скажите, — сказала она, возвращаясь к прежней теме, — если бы вам нравилась девушка, а у нее оказалось шесть пальцев, что бы вы сделали?
— Продал бы ее в цирк, — ответил я.
— Что, серьезно?
— Нет, конечно, — сказал я. — Шучу. Думаю, меня бы это не очень волновало.
— Даже если бы это могло передаться вашим детям?
Я немного подумал.
— Нет, для меня это, правда, не важно. Что плохого в лишнем пальце?
— А если бы у нее было четыре груди?
Я снова задумался.
— Не знаю.
Четыре груди? Этот разговор может продолжаться до бесконечности. Я решил сменить тему.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать, — ответила она. — Только что исполнилось. Перешла в повышенную школу[2].
— Давно на занятия не ходишь?
— Нога еще болит, если много ходить. Потом эта ссадина у глаза. В школе все уже достали. Если узнают, что я грохнулась с мотоцикла, начнут болтать: то да се. Поэтому считается, что я «отсутствую по болезни». Можно год пропустить, ничего страшного. В следующий класс я не тороплюсь.
— Понятно.
— Ну, так что? Вы вот говорили, что женились бы на девушке с шестью пальцами, но четыре груди вам не подходит…
— Я не говорил, что не подходит. Я сказал: не знаю.
— Чего не знаете?
— Не знаю… мне трудно такое представить.
— А с шестью пальцами можете представить?
— Конечно. Думаю, да.
— Какая разница? Шесть пальцев или четыре груди?
Я подумал еще немного, но вразумительного ответа не нашел.
— Я задаю слишком много вопросов?
— А что, тебе такое говорят?
— Случается.
Я снова стал смотреть на кошачью тропу. Какого черта я здесь делаю? За все время не показалось ни одной кошки. Не отнимая от груди рук, я на полминуты закрыл глаза. Я истекал потом. Все тело обливали солнечные лучи, наполненные необыкновенной тяжестью. Кусочки льда в стакане девчонки при каждом ее движении позвякивали, как колокольчик на шее коровы.
— Можете поспать, если хотите, — прошептала она. — Как только кот появится, я вас разбужу.
Не открывая глаз, я кивнул.
Воздух был неподвижен, вокруг стояла полная тишина. Голубь уже улетел куда-то за тридевять земель. Я раздумывал о женщине, что позвонила мне. Неужели мы знакомы? Ее голос и манера говорить даже отдаленно никого не напоминают. Но меня она точно знает. Мне казалось, что я вижу перед собой сцену, написанную де Кирико: длинная тень женской фигуры тянется ко мне через пустую улицу, а сама женщина задвинута далеко за пределы моего сознания. У моего уха, не смолкая, тренькал колокольчик.
— Вы спите? — спросила девчонка; ее голос звучал еле-еле: я даже не был уверен, действительно ли слышу его.
— Нет, не сплю, — ответил я.
— Можно мне поближе? Мне… легче говорить тихо.
— Не возражаю, — сказал я, по-прежнему не открывая глаз.
Она двигала свой шезлонг, пока тот сухо и деревянно не стукнулся о мой.
Странно, но голос девушки звучал по-разному — в зависимости от того, открыты у меня глаза или закрыты.
— Можно говорить? Совсем тихонько, и вам не надо ничего отвечать. Можете даже спать.
— Ладно.
— Здорово, когда люди умирают.
Губы девчонки были теперь совсем рядом с моим ухом, и ее слова проникали в меня вместе с теплым влажным дыханием.
— Почему? — спросил я.
Она прикоснулась пальцем к моим губам, будто хотела запечатать их.
— Никаких вопросов, — сказала она. — И не открывайте глаза. Хорошо?
Мой кивок был таким же слабым, как ее голос. Она убрала палец и дотронулась до моего запястья.
— Был бы у меня скальпель. Я резанула бы здесь, чтобы заглянуть внутрь. Там… не мертвая плоть. Там что-то похожее на саму смерть. Что-то темное и мягкое, как мячик для софтбола, — из омертвевших нервов. Хочется достать его из мертвого тела, разрезать и посмотреть, что внутри. Я все время думаю, на что это похоже. Может, оно все твердое, как засохшая зубная паста в тюбике. Как вы думаете? Только не отвечайте. Снаружи мягкое, дряблое, но чем глубже, тем тверже становится. Я вскрою кожу и вытащу эту дряблую штуковину, скальпелем и какой-нибудь лопаточкой полезу внутрь — чем дальше, тем больше твердеет эта слизь, — пока не доберусь до крошечной сердцевины. Она такая крошечная, как малюсенький шарик от подшипника, и очень твердая. Вам так не кажется?
Она кашлянула.
— В последнее время я только об этом и думаю. Потому, наверное, что у меня каждый день столько свободного времени. Когда нечего делать, мысли убегают далеко-далеко — так далеко, что не уследишь.
Девушка убрала палец с моего запястья и допила колу. Льдышки звякнули на дне стакана.
— За кота не переживайте — я скажу, если Нобору Ватая покажется. Не открывайте глаза. Сейчас он, конечно, бродит где-то тут. Может появиться в любую минуту. Нобору Ватая приближается. Я знаю: он идет — пробирается в траве, пролезает под калиткой, останавливается понюхать цветочки. Он все ближе и ближе, шаг за шагом. Представьте себе его.
Я попробовал вообразить кота, но у меня получалось лишь очень расплывчатое темное изображение, как на контурной фотографии. Проникая сквозь веки, солнечный свет расшатывал и рассеивал тьму внутри меня, и нарисовать в уме четкий образ кота было невозможно. Вместо этого выходил неудачный портрет, искаженная неестественная картина: некоторые черты имели сходство с оригиналом, но самого главного не хватало. Я даже не мог припомнить, как он ходит.
Девчонка вновь коснулась моего запястья, рисуя на нем кончиком пальца непонятный знак. Будто отозвавшись на него, в мое сознание стала пробираться какая-то другая темнота — она отличалась от той, что я ощущал прежде. Вероятно, я засыпал. Не хотел, но все происходило вопреки моей воле. Тело казалось мертвым — чужим трупом, утопающим в брезентовом покрытии шезлонга.
В этой темноте я увидел только четыре лапы Нобору Ватая, четыре бесшумные коричневые лапы на мягких, словно резиновых, подушечках, и они беззвучно прокладывали где-то дорогу.
Но где?
«Всего десять минут», — говорила та женщина по телефону. Нет, она была неправа. Иногда десять минут — это не десять минут. Они могут растягиваться и сжиматься. Это я знал точно.