Когда отпущенное время истекло, на подлодке началась непонятная суета. Стоявшие на площадке над рубкой офицеры о чем-то торопливо разговаривали. Один из них быстро спустился на главную палубу и забегал перед матросами, громко выкрикивая какие-то команды. Среди матросов на огневых позициях прошло легкое движение. Один решительно тряхнул головой и несколько раз стукнул кулаком по стволу пушки. Другой снял каску и посмотрел на небо. Со стороны трудно было объяснить их поведение, трудно разобрать, что это — гнев или радость, досада или возбуждение. Люди на транспорте никак не могли понять, в чем дело и к чему все идет. Они наблюдали за матросами с таким видом, будто смотрели пантомиму, не имея перед собой сценария (но понимая, что разворачивавшееся у них на глазах действо содержит что-то очень важное для них), смотрели, затаив дыхание, в надежде уловить хоть какой-то намек на то, что происходит. Но скоро волнение среди команды улеглось, по приказу с мостика палубное орудие быстро разрядили. Вращая рукоять приводного механизма, матросы вернули в исходное положение пушку, которая держала под прицелом транспорт, — теперь ствол орудия был повернут прямо вперед, — и поставили заглушку на ее жуткое черное жерло. Снаряды спустили обратно вниз, команда бегом бросилась к люкам. Теперь матросы двигались совсем по-другому — быстро и энергично. Четкие, экономные движения, никакой болтовни.
На подлодке низко и уверенно взвыли машины, несколько раз прогудела сирена, подавая сигнал: «Команде покинуть палубу». Лодка двинулась вперед и тут же стала погружаться, вздымая крупные клочья белой пены, словно только и дожидалась, пока матросы покинут палубу и задраят изнутри люки. Вода накрыла узкую и длинную палубу, поглотила установленную на ней пушку. Рубка уходила в глубину, рассекая густую синеву моря, вслед за ней, точно желая скрыть последние следы своего присутствия, из виду пропали антенна и перископ. Поднявшаяся было зыбь быстро улеглась, и осталось море — небывало тихое и спокойное в тот день летнее море.
Подлодка скрылась с такой же непостижимой быстротой, как появилась, а пассажиры, замерев, стояли на палубе, не сводя глаз с расстилавшейся морской глади. Никто даже не кашлянул. Капитан, придя в себя, отдал команду штурман у, тот передал ее в машинное отделение, и древняя судовая машина застонала, завыла протяжно, как собака, получившая пинок от хозяина.
Затаив дыхание, команда транспорта ждала торпедной атаки. Американцы, видно, решили, что, чем тратить время на орудийный обстрел, быстрее будет выпустить по судну торпеду. Транспорт стал выписывать зигзаги, капитан и штурман, с биноклями в руках, вглядывались в сверкающую поверхность моря, боясь увидеть роковой белый след торпеды. Но торпеда так и не появилась. Лишь через двадцать минут после того, как подводная лодка скрылась из виду, люди, наконец, начали понимать, что избавились от смертельной угрозы. Сначала они никак не могли в это поверить, но мало-помалу до них дошло: смерть обошла их стороной. Даже капитан не мог понять, почему вдруг американцы решили не атаковать транспорт. Что произошло? (Только потом он узнал, что в тот момент, когда подлодка готовилась к атаке, из американского штаба пришел приказ — избегать столкновений с противником, пока он не нападет первым. 14 августа японское правительство сообщило союзникам, что оно принимает условия Потсдамской декларации и согласно на безоговорочную капитуляцию.) Когда напряжение спало, некоторые пассажиры тут же на палубе разразились рыданиями, но большинство не имело сил ни плакать, ни смеяться. Несколько часов, а кое-кто и дней, пассажиры оставались как бы не в себе. Долго не отпускавший их запредельный кошмар острыми шипами впился в легкие, сердце, позвоночник, мозг, чрево, оставив неизгладимый след навсегда.
А маленькая Мускатный Орех все это время крепко спала на руках у матери. Проспала как убитая двадцать с лишним часов. Мать громко окликала ее, хлопала по щекам. Все напрасно — девочка не просыпалась. Она будто погрузилась на морское дно. Дыхание становилось все реже — его было еле слышно, пульс — все медленнее. Но когда судно пришло в Сасэбо, она вдруг проснулась, словно неведомая мощная сила вернула ее обратно в этот мир. Мускатный Орех не видела, как американская подлодка сначала изготовилась к атаке, а потом развернулась и ушла. О том, что произошло, она узнала от матери гораздо позже.
Транспорт кое-как добрался до Сасэбо утром на следующий день, 16 августа, после десяти. В порту стояла жутковатая тишина, встречающих видно не было. На зенитной батарее у входа в гавань тоже ни души. Одно лишь немое летнее солнце неистово жарило своими лучами землю. Казалось, весь мир замер, пораженный параличом, и у людей на транспорте сложилось ощущение, что они по ошибке вступили в царство мертвых. Спустя годы, проведенные на чужбине, пассажиры в безмолвии смотрели на родную землю. В полдень 15 августа по радио передали императорский указ об окончании войны. За семь дней до этого атомная бомба сожгла дотла Нагасаки. А через несколько дней в истории растворилось государство-призрак — Маньчжоу-го. Судьбу его разделил ветеринарный врач с родимым пятном на щеке, неожиданно оказавшийся не в той секции вращающейся двери.
11. А теперь следующий вопрос
(Рассуждения Мэй Касахары. Часть 3)
«Привет, Заводная Птица!
Помнишь, в конце прошлого письма я писала, чтобы ты подумал, где я нахожусь и чем занимаюсь? Ну, как? Придумал что-нибудь?
Ладно, допустим, ты так ни до чего и не додумался. Это уж наверняка. Так и быть, сама расскажу.
В общем, я работаю, как бы это сказать… на одной фабрике. Ничего себе фабрика, большая. В городке на берегу Японского моря, вернее, в горах, на окраине городка. Думаешь, наверное, это такой крутой завод, где все грохочет, вертятся здоровенные модерновые машины, ползут конвейеры, из труб дым валит? Ничего подобного. Территория здесь большая, везде светло и тихо. Дыма никакого нет. Никогда не думала, что бывают такие фабрики, где столько места. До этого я всего один раз была на фабрике — в начальной школе наш класс водили на экскурсию в одно место, где делают карамельки. Помню только шум, тесноту, все работают, молчат, лица мрачные. Слово „фабрика“ мне напоминало картинку из учебника по теме „Промышленная революция“.
На фабрике почти одни девушки. Немного в стороне, в отдельном здании, — лаборатория, где мужики в белых халатах с озабоченным видом придумывают что-нибудь новенькое, но их совсем мало. А остальные — девчонки до двадцати или чуть старше, и процентов семьдесят, как и я, живут в общежитии на территории. Устанешь каждый день таскаться из города на работу на автобусе или на машине, да и общежитие классное. Здание новое, у всех отдельные комнаты, кормежка что надо — ешь, что хочешь, на выбор, все оборудовано, и платишь немного. Бассейн с подогревом, библиотека, хочешь — занимайся чайной церемонией или икэбаной (это, правда, все не по мне), хочешь — в спортивный кружок записывайся. Многие девчонки, которые сначала ездили на работу из дома, теперь перебрались в общагу. На субботу и воскресенье ездят домой, ходят в кино, с парнями встречаются. Приходит суббота — общежитие как вымирает. Таких, вроде меня, кому на выходные ехать некуда, почти нет. Но я люблю конец недели. Кругом пусто, никого нет. Я тебе уже об этом писала. Можно читать, музыку слушать громко, по горам лазить или, как сейчас, сесть за стол и написать тебе что-нибудь.
Девчонки, которые тут работают, — местные, значит, — крестьянские дочки. Не все, конечно, но большинство — крепкие, жизнерадостные, работают здорово. Промышленности в этих местах особой нет, поэтому девчонки после школы обычно уезжают искать работу в большие города. Молодых женщин в городке почти не осталось, мужчинам не на ком стало жениться, население сократилось. Тогда городские власти отрезали большой участок и предложили бизнесменам построить какой-нибудь завод или фабрику. После этого девчонкам уже не надо отсюда разбегаться. Мне кажется, совсем неплохо придумано. Теперь наоборот люди стали сюда приезжать. Вот я, например. А местные после школы (есть и такие, кто бросает учиться, как я) идут на фабрику, накопят денег, придет время — замуж выскакивают. Потом с работы уходят, родят пару-тройку детей и становятся все одинаковые — жирные, как тюлени. Бывают, конечно, исключения — кое-кто замуж выйдет и дальше работает. Но большинство все-таки увольняются.
Н у, что? Просек, что это за место?
А теперь следующий вопрос: что делают на этой фабрике?
Ладно, подскажу. Мы с тобой как-то занимались одним делом, имеющим отношение к этой фабрике. Помнишь, на Гиндзе людей опрашивали?
Ну же? Даже ты, Заводная Птица, должен бы догадаться!
Правильно! Я работаю на фабрике, где делают парики. Удивился?
Н у, что? Просек, что это за место?
А теперь следующий вопрос: что делают на этой фабрике?
Ладно, подскажу. Мы с тобой как-то занимались одним делом, имеющим отношение к этой фабрике. Помнишь, на Гиндзе людей опрашивали?
Ну же? Даже ты, Заводная Птица, должен бы догадаться!
Правильно! Я работаю на фабрике, где делают парики. Удивился?
Я уже рассказывала, как, сбежав через полгода из той самой лесной супершколы-тюрьмы, болталась без дела дома, как подбитая собака. Тогда мне и пришла вдруг в голову мысль о фабрике по изготовлению париков. „У нас на фабрике девушек не хватает. Захочешь поработать — мы тебя всегда примем“, — сказал мне как-то наполовину в шутку, наполовину всерьез мой начальник из париковой конторы. Он даже показывал классный рекламный буклет этой фабрики. Помню, она мне очень понравилась, и я подумала, что, может, и неплохо было бы там поработать. По его словам, девчонки на фабрике все делают вручную, прилаживают волосы к парикам. Парик — штука тонкая, это не алюминиевые кастрюли штамповать: раз — и готово, раз — и готово… Чтобы хороший парик сделать, нужно волосы, по пучочку, аккуратно-аккуратно иголкой закреплять. Окосеешь от такой работы. Тебе не кажется? Сколько, думаешь, у человека волос на голове? Сотни тысяч! И все надо прикрепить руками. Прямо как рис в поле сажаешь. Но девчонки не жалуются. Здесь бывает много снега, зима долгая, и девушки в деревне, чтобы подзаработать, всегда занимаются каким-нибудь рукоделием. Так что для них такая работа не в тягость. Поэтому, говорят, фирма и выбрала это место для своей фабрики.
Сказать по правде, мне всегда нравилось что-нибудь делать своими руками. По виду, может, не скажешь, но я здорово шить умею. В школе меня все время хвалили. Что? Не веришь? Правду говорю! Вот я и подумала: поеду в горы, на фабрику, буду работать с утра до вечера — займу руки делом, поживу немного так, чтобы мозги не напрягать. Школа мне надоела со страшной силой, а шататься дальше и от предков зависеть тошно стало (да и им это не нужно), а заниматься чем-нибудь всерьез не хотелось… так что ничего не оставалось, как рвануть на фабрику.
Предки за меня поручились, босс дал рекомендацию (ему нравилось, как я работала), я прошла у них в Токио собеседование, через неделю собралась — взяла только одежду и кассетник, — прыгнула в „синкансэн“ и поехала. Потом пересела на электричку и добралась до этого захудалого городка. Мне тогда показалось, что я на другой конец света приехала. Сошла на станции — и такая меня охватила безнадега! Чего я сюда притащилась? Но в конце концов оказалось, что я не ошиблась. Почти полгода прошло, у меня все в порядке, никаких проблем, тихо, спокойно.
У меня к парикам интерес уже давно, а почему — сама не знаю. Нет, не интерес даже. Скорее, они меня притягивают чем-то. Ну, как некоторых парней — мотоциклы. Знаешь, раньше мне это как-то в голову не приходило, но когда я стала заниматься опросами на улицах и насмотрелась на лысых (в нашей фирме их называли „людьми с фолликулярными проблемами“), до меня дошло, как же их много. Я лично к лысым (или тем, у кого фолликулярные проблемы) никак не отношусь. Не скажу, что они мне нравятся, но и против я тоже ничего не имею. Вот взять, к примеру, тебя, Заводная Птица. Было бы у тебя волос меньше, чем сейчас (хотя, думаю, скоро так и будет) — и что? Я бы стала по-другому к тебе относиться? Ничего подобного. Я уже говорила: когда я вижу типа, у которого волосы вылезают, у меня такое чувство, что жизнь уходит. Страшно интересно!
Я как-то слышала, что люди растут только до какого-то возраста (то ли до девятнадцати, то ли до двадцати — не помню), а потом тело только изнашивается — и больше ничего. А раз так, что ж удивляться, что волосы выпадают или редеют. Это просто старение организма, обычная вещь, естественный процесс, так сказать. Одна только проблема: некоторые лысеют еще в молодости, а другие стареют-стареют и хоть бы что — никакой лысины. Была бы я лысой — обязательно стала бы жаловаться: „Разве это справедливо?“ Лысиной-то светить! Меня эти проблемы не касаются, но я таких людей очень хорошо понимаю.
Н у, лысеет человек. В большинстве случаев он не виноват. Сколько у него волос выпадает: больше, чем у других, или меньше? Мне мой начальник, когда я у них подрабатывала, говорил, что процентов на девяносто это от генов зависит. Получил такой ген от деда или отца — и все. Что ни делай — рано или поздно все равно лысеть начнешь. Тут уж не скажешь: мол, от воли человека все зависит. Придет время — этот самый ген встает и говорит: „Ну что? Поехали потихоньку?“ (не знаю, правда, способен ген на такие штуки или нет), и волосам ничего не остается — только выпадать. Разве это справедливо? Конечно, несправедливо.
Теперь ты знаешь, что я далеко-далеко, вкалываю на фабрике, каждый день, изо всех сил. Что к парикам и их производству у меня большой личный интерес. В следующий раз напишу побольше, как работаю, как живу.
Ну ладно. Пока. Бывай здоров!»
12. Эта лопата настоящая или нет?
(Что было ночью. Часть 2)
Мальчик крепко уснул, и ему приснился сон, в котором все было как наяву. Он понимал, что это сон, и от этого становилось легче. Я знаю: это — сон, а вот до этого был не сон. Тогда все было взаправду, по-настоящему. Я запросто могу отличить, чем одно от другого отличается.
Во сне мальчик глубокой ночью оказался в саду. Вокруг ни души. Он взял лопату и принялся раскапывать ту самую яму, которую завалил землей долговязый. Лопата была прислонена к стволу дерева. Яму этот долговязый чудак засыпал только что, поэтому копать было не так трудно, но много ли надо пятилетнему мальчишке — подержал тяжелую лопату и уже запыхался. К тому же он был босиком, и ступни ужасно мерзли. Но мальчик пыхтел и орудовал лопатой, пока из земли не показалась та самая, закопанная верзилой тряпка.
Заводная Птица голоса больше не подавала. Взобравшийся на сосну коротышка не показывался. От висевшей в округе тишины звенело в ушах. Верзила и коротышка будто испарились. «Но в конце концов это же сон», — думал мальчик. Заводная Птица, похожий на отца дядька, что залез на дерево, — это не сон, это все наяву было. И никакой связи между тем и этим нет. Но странное дело: выходит, он сейчас, во сне, раскапывает ту яму, которую вырыли на самом деле. Как же отличить, где сон, а где не сон. Вот, например, эта лопата — настоящая она или только снится?
Чем больше мальчик думал, тем меньше понимал, что к чему. Тогда он перестал ломать голову и принялся копать изо всех сил. Наконец лопата наткнулась на тряпичный сверток.
Мальчик осторожно обкопал землю вокруг тряпки, стараясь не повредить то, что в нее завернуто, потом опустился на колени и вытащил сверток из ямы. С ясного, без единого облачка, неба, не встречая на пути никаких преград, на землю струился холодный сырой свет полной луны. Странно, но во сне мальчику почти совсем не было страшно. Ужасное любопытство разбирало его. Развернув сверток, он обнаружил человеческое сердце. Оно оказалось такого же цвета и формы, как на рисунке в энциклопедии. Сердце еще жило и шевелилось, напоминая только что брошенного родителями ребенка, — энергично пульсировало, хотя крови из перерезанных артерий видно не было. В ушах у мальчика громко стучало: бум! бум! бум! Это колотилось его сердце. Два сердца — похороненное и его собственное — размеренно бились в унисон, будто о чем-то разговаривая друг с другом.
Переведя дух, мальчик решительно сказал себе: «Нечего бояться! Подумаешь, человеческое сердце. В энциклопедии такое же. У любого человека есть сердце. И у меня тоже». Успокоившись, он снова завернул сердце в тряпку, положил в яму и засыпал землей. Потом утрамбовал землю босой ногой, чтобы не было заметно, что яму кто-то раскапывал, лопату прислонил к дереву там, где стояла. Ночью земля была холодная как лед. Покончив с делом, мальчик вскарабкался на подоконник и залез обратно в свою теплую, хорошо знакомую комнату. Отряхнул подошвы над ведерком для мусора, чтобы не запачкать простыню, и забрался в кровать, собираясь уснуть, но тут заметил, что в ней уже кто-то лежит. Этот кто-то спал на его месте, накрывшись одеялом.
Рассердившись, мальчик сильно дернул за одеяло. «Эй! Ну-ка уходи отсюда! Это моя кровать!» — хотел крикнуть он, но голос куда-то пропал. В постели мальчик увидел самого себя. Он лежал на кровати и мирно посапывал носом во сне.
Мальчик замер как вкопанный, лишившись дара речи. «Если я уже сплю здесь, то где же спать другому я?» Мальчик впервые испугался по-настоящему. Страх был такой, что, казалось, пробирал до мозга костей. Мальчик хотел закричать. Как можно громче и пронзительнее, чтобы разбудить того себя, который спал, и вообще всех в доме. Но голоса не было. Как он ни напрягался, так и не смог издать ни звука. Тогда мальчик схватил себя спящего за плечо и стал трясти изо всех сил. Но спящий не просыпался.