Наконец мысли косметических дам понемногу начали отвлекаться от магии черных очей и возвращаться к суровой прозе жизни. Соединенными усилиями решили, что загадочное насекомое зовется ирландская древогрызка. А оказалось, что это – мавританская козявка! А шахматы некогда звались чатуранга… Вся «Мэри Кей» дружно хохотала – за исключением американцев, которые никак не могли взять в толк, чему смеются загадочные славянки.
И вдруг в зале погас свет.
Произошло это так внезапно, что на миг воцарилось молчание, а потом дамы начали нервически повизгивать и кричать: «Сапожники!» Впрочем, крики и визги тотчас стихли, как только тьму прошило несколько трассирующих красных огоньков. Сначала тихо, потом громко зазвучала протяжная мелодия, напоминающая не то плач, не то вой. Он вздымался выше, выше, он уже бил по барабанным перепонкам – и вдруг оборвался порывистым аккордом камуса.
Зал зааплодировал. Наверное, среди посетительниц были завсегдатаи, которые отлично знали, что сейчас произойдет. И ждали этого с нетерпением.
Сцена осветилась красным, и все увидели, что на ней стоит высокая женщина. На ней было обливающее тело короткое красное блестящее платье. Длинные, прямые, тяжелые волосы тоже казались красными; в свете прожекторов лицо, руки и ноги отливали медью.
Музыка опутывала зал, колола его, подхлестывала. Мелодия была изумительная, и женщина в красном двигалась в одном ритме с нею. И не сразу Лида поняла, что она не только танцует, но уже поет.
Это был голос такой глубины и диапазона, что Лида тихо ахнула. Вот это да! Настоящая джазовая певица! Ну просто Глория Геймур или Грейс Джонс, ничуть не хуже. Даже лучше, лучше, честное слово!
Музыка оборвалась, певица склонила голову. Красные сполохи сменились обычным освещением.
Кожа у певицы была белая, а платье и волосы – красные. Это именно ее видела Лида в рекламе. Очень яркая. Очень красивая. И – опасная…
Выходит, это она и есть – «красная волчица»?..
Ей аплодировали, кричали что-то. Лида вслушалась в разноголосицу.
– «Расскажи», «Расскажи»! – кричали одни.
– «Ты», «Ты»! – надрывались другие.
– «Май харт, май харт»! – надсаживались третьи.
Лида поняла, что певицу знают и любят. Та чувствовала это и улыбалась безмятежной, счастливой улыбкой всеобщей любимицы.
– Тише, тише! – махнула она рукой. – Я все спою!
– И «Красную волчицу»? – крикнул кто-то нетерпеливо, и Лида вздрогнула.
А певица только еще раз улыбнулась:
– Я же сказала – все спою!
Она опять махнула рукой, теперь в сторону будочки, где сидел звукооператор. Послышалась запись оркестровки: ритмическая музыка в стиле диско.
Расскажи, хороший, расскажи, красивый,
Любишь ли меня? Хочешь ли меня?
По тебе страдаю, молча погибаю
Днем и ночью я, днем и ночью я.
Ты проходишь мимо, вновь проходишь мимо,
Отводя глаза, отводя глаза.
В моем сердце горе, на губах улыбка,
На щеке слеза, на щеке слеза…
Теперь это был совсем другой голос – легкий, девчоночий, отчаянно-слезливый. Девушки из «Мэри Кей» начали тихонько подпевать.
Лида улыбнулась. Эта песня невольно отправляла всех в детство! Вернее, в юность, примерно в восьмой-девятый класс. Первая любовь, мальчик-старшеклассник, который вновь проходит мимо, отводя глаза… Может быть, такие же колдовские, как у того танцора…
У всех это было. Первые слезы на разрыв рыдающего горла. Чудесное время!
Отхлопали. Музыка изменилась. Теперь это была всем известная «Belle», но с неизвестными словами:
Ты…
Свет очей моих и мрак желаний – ты.
Счастье и беда мои – все вместе! – ты.
Когда смотрю в твои глаза, тогда живу.
Неужто снам моим не сбыться наяву?
Я душу дьяволу с восторгом заложу,
Я в церкви свечи воску белого зажгу.
Мне все равно, молиться или проклинать,
Чтоб только раз, хоть раз тебя поцеловать.
Лида заметила, что певица пристально поглядывает иногда в сторону будки звукооператора, словно там сидел этот некто, к кому она обращала свои слова.
Ты…
Меня не любишь и не хочешь ты,
И сокрушает время все мои мечты.
Обречена я наблюдать из темноты,
Как в танце кружишься по сцене жизни ты.
Глаза твои – о злая сила, смерть моя!
Никто, никто тебя не любит так, как я.
Давно желаньями бредовыми живу,
Но снам моим, увы, не сбыться наяву.
Ну что тут стало с бедными дамами! Певица кланялась, кланялась, улыбалась, улыбалась – аплодисменты не утихали.
Наконец она махнула рукой – из будки выбрался невысокий, довольно хлипкий парень лет двадцати четырех, не больше. Его пышные, можно сказать, роскошные волосы были связаны в хвост, тонкое лицо пылало от смущения.
– Позвольте представить вам моего мужа, композитора, аранжировщика, автора всех, вернее, почти всех моих песен – Олега Сиверцева!
«Ее муж?!» – Лида покачала головой.
В ее представлении мужем такой яркой и эффектной женщины, как эта певица, должен быть какой-нибудь «новый русский», но не толстопузый дебил с пальцами веером, а хамовато-утонченный джентльмен с прочным капиталом, англизированной внешностью, уложенными в парикмахерской волосами и маникюром, с «бизнес-английским». Простонародное его происхождение выдает только привычка материться по поводу и без повода, а также сугубо нижегородский выговор с неистребимыми «чо», «всеж-ки» и «без пя-ать». Ну и, конечно, трудности в обращении со столовыми приборами. И вдруг на тебе! Какой-то мальчик – явно моложе жены лет на пять, а то и больше. Но, видимо, очень талантлив, она за него держится двумя руками. Композитор, аранжировщик… У этих творческих людей всегда сложности в семейных отношениях! Женщины даже фамилию мужа не всегда берут, чтобы сохранить иллюзию независимости. Хотя у этого мальчика звучная фамилия – Сиверцев. Вполне годится для сцены!
И тут Лида сообразила, что не знает ни фамилии певицы, ни даже ее имени.
Обернулась к соседнему столику, где сидели четыре барышни, настолько разомлевшие от вина и душевной музыки, что предприимчивый мужик мог бы взять их сейчас голыми руками. Беда – ни одного такого мужика в пределах досягаемости не было! Американцы не в счет, само собой.
– Девушки, извините, а вы не знаете, как ее зовут? – спросила Лида.
– Кого? – склонились к ней разом все четыре красотки.
– Певицу. Как зовут певицу, не знаете?
Красотки дружно откинулись на спинки стульев и воззрились на Лиду, мало сказать, потрясенно. С громадным осуждением!
– Нет, вы серьезно? – наконец спросила одна.
– А что такое?
– Вы серьезно не знаете Майю?! – воскликнула другая.
– Да ладно, может, она из другого города, – попыталась урезонить их третья. – Вы из другого города, да?
– Что ты такое говоришь? – перебила четвертая. – Как она может быть из другого города, если тут собралась только «Мэри Кей»?
– Я из Саратова, – брякнула Лида первое, что в голову пришло, чувствуя, что дело доходит до крутой разборки. – Из саратовской «Мэри Кей». Приехала перенимать опыт – ну, меня и пригласили на вечеринку. Поэтому, простите, я не знаю никакой Майи. Это певицу так зовут?
Барышни кивнули, но глядели они при этом уже не на Лиду. Их взоры с каким-то молитвенным выражением были обращены к сцене, на которой вновь заиграли алые сполохи.
Олег Сиверцев успел уйти за пульт, и теперь в зал полилась музыка, показавшаяся Лиде щемяще-знакомой.
А при первых же словах ее словно током ударило! Потому что это была та самая песня.
Кружится снег – зима пришла опять,
Закат в крови – и жизнь к закату мчится.
Теперь настало время вспоминать
Тебя, моя прекрасная волчица!
Та самая песня, под которую умер Сергей! Лида узнала ее сразу, хотя до этого слышала лишь единожды. Оказывается, каждое слово врезалось в память.
Песню про «хорошего-красивого» и даже «Belle» Майя исполняла совсем иначе. Она просто пела. Здесь же стонало ее страдающее сердце.
И Лида вдруг осознала: это была не просто та самая песня. Это был тот самый голос!
Майя сошла с эстрады и двинулась вдоль зала. Ох, как ее слушали! Как смотрели на ее отрешенное, самозабвенное лицо!
Опять пришла зима белым-бела.
Я одинок в снегах земного круга.
Скажи, зачем судьба нас развела
Так далеко-далёко друг от друга?
С тех пор я навсегда в твоем плену.
Взошла луна. Снег под луной кружится.
И волчья стая воет на луну…
Я умираю, красная волчица!
Майя закончила песню рядом со столиком, за которым сидела Лида.
Рассеянно слушая аплодисменты, опустила воздетую руку, печально улыбаясь, обвела глазами восторженные женские лица и вдруг встретилась взглядом с Лидой.
Ее большие глаза очень красивого орехового цвета стали совсем огромными. Губы приоткрылись, рука вновь взлетела – и застыла у горла. И внезапно она закашлялась, неотрывно глядя на Лиду, громче, громче, надрывно!
Майя закончила песню рядом со столиком, за которым сидела Лида.
Рассеянно слушая аплодисменты, опустила воздетую руку, печально улыбаясь, обвела глазами восторженные женские лица и вдруг встретилась взглядом с Лидой.
Ее большие глаза очень красивого орехового цвета стали совсем огромными. Губы приоткрылись, рука вновь взлетела – и застыла у горла. И внезапно она закашлялась, неотрывно глядя на Лиду, громче, громче, надрывно!
Из-за пульта выскочил ее муж, подбежал к Майе, протянул ей платок. Она зажала рот, унимая кашель, заглушая его, и наконец плечи ее перестали конвульсивно содрогаться.
Опустила платок, окинула взглядом встревоженные лица зрительниц и даже смогла слабо улыбнуться:
– Извините меня, милые дамы. Но дело в том, что у меня страшная аллергия на запах полыни. А у этой девушки, видимо, духи на основе экстракта полыни. У вас «Кризантэм д'ор» от Нины Риччи, да? Извините… у меня на них аллергия! Ну, ничего! – воскликнула она тотчас. – Пора потанцевать! Музыка!
Майя ушла за сцену, Олег проворно ускакал за пульт, и оттуда понеслась пылкая скороговорка Рикки Мартина. Но дамы не торопились выйти из-за столиков и начать танцевать. Лида чувствовала на себе косые, осуждающие взгляды, как будто она нарочно устроила эту жуткую диверсию: надушилась духами с запахом полыни – и сорвала выступление всеми любимой певицы!
«Как бы они меня тут не побили, эти фанатки!» – подумала Лида и поспешила пройти к гардеробу. В самом деле, не станешь же объяснять всем и каждому, что духи у нее не от Нины Риччи, а от Элизабет Арден, называются они не «Кризантэм д'ор», то есть «Золотая хризантема», а «Грин тии», то есть «Зеленый чай», и запаха полыни в них невозможно учуять просто потому, что его там нет. Поработав столько времени в Галери Лафайет, Лида все эти парфюмерные тонкости знала на клеточном уровне. Это первое. Второе… Отнюдь не приступом кашля был вызван лютый страх, который вспыхнул в глазах Майи, когда она посмотрела на Лиду.
Да, да, страх! Эта краснокудрая красавица безумно ее испугалась!
С чего? Почему? Ведь они определенно виделись сегодня впервые в жизни, Лида Погодина и Майя… Сиверцева? Или как ее там?
– Извините, – спросила Лида, послушно просовывая руки в рукава своего плаща, с которым уже навис над нею любезный гардеробщик. – А как фамилия Майи?
– Майданская, – сообщил гардеробщик. – Майя Майданская. Вижу, вам понравилось, как она пела!
И признательно сомкнул кулак, в который Лида неловко сунула ему полтинник – вместо запланированного червонца, между прочим.
От потрясения.
22 декабря 2002 года
К таким визитам Виталий привык. Практически дня не проходило, чтобы телефончик не брякнул, а потом не появился бы кто-то на пороге и не промямлил искательным голосом:
– Здрасьте, я от Виктора (или Михал Михалыча, от Родиона, от Светы, от Людмилы Ивановны), – и тэдэ и тэпэ.
Виталий кивал, откладывал недожеванный бутерброд, или недочитанную газету, или недокуренную сигарету, или неразгаданный кроссворд, или незаконченное рентгеновское заключение к снимку – словом, откладывал все свои дела (ну, конечно, плановых больных не выпроваживал, тут уж посетителям приходилось сидеть в коридорчике и терпеливо ждать!), принимал робко сунутую бутылку или коробку конфет (народ шел по большей части понимающий, искушенный в деле общения с блатными врачами вообще, а с рентгенологами – в частности), спрашивал, что конкретно нужно посмотреть или общую флюорографию сделать, и начинал готовить аппаратуру. Иногда при виде мзды его разбирал смех. В диагностическом центре человек заплатит сотню – и получит рентгеновский снимок без всяких хлопот, без предварительных звонков, реверансов и заискивающих улыбок. Однако такова уж натура человеческая, что все предпочитают обращаться к «своим» врачам. Как будто они внимательней, добрее, профессиональнее «не своих». Иногда, безусловно, разбиваешься в лепешку ради какого-нибудь приятеля, это точно, но какого черта ты станешь это делать ради приятелева двоюродного друга детства? Исполняешь свои профессиональные обязанности, и не более того, ну а если человек уверен, что ты такой приветливый и обходительный исключительно с ним и только за его коньяк «Дагестан», а на других собакой рычишь, ну что ж, это его личное заблуждение. В конце концов, все мы живем теми или иными иллюзиями!
Ну, конечно, приходили к нему не каждый день – это он малость преувеличил, однако, когда Виталий дежурил по воскресеньям, народ валом валил, примерно с полудня часов до шести вечера. Потом наступало затишье. И этот парень в черной дубленой куртке привалил к нему как раз в минуту такого затишья…
Деликатно стукнул в дверь, дождался, пока Виталий отозвался, и только тогда вошел в кабинет. Поздоровался с Виталием и с Анютой, которая, конечно, как всегда во время их совместных дежурств, торчала в рентгенкабинете, наплевав на всех своих больных, занятая сугубо устройством своей личной жизни. Поскольку неожиданный посетитель этому самому устройству помешал, Анюта посмотрела на него свирепо, а Виталий – с откровенным облегчением. Анюта была сегодня какая-то такая… непривычно раскованная. То и дело присаживалась на топчанчик, где имел обыкновение отдыхать Виталий в дежурные ночи, скрещивала ножки в безумных чулочках (ну зачем бы дежурному врачу торакального[3] отделения в разгар декабрьских морозов шататься по выстуженным больничным коридорам в ажурных колготках и туфлях на шпильках, когда все нормальные женщины ходят в сапогах на меху и рейтузах?!)… И халат у нее то и дело расстегивался на груди. Можно представить, как ей холодно было в этом кружевном лифчике: больше, как успел заменить Виталий, под халатом ничего не имелось… Короче, он не сомневался, что сегодня ночью Анюта предпримет решающую атаку на его добродетель. Ну и разделась бы к ночи, если уж такая охота приспела, а то ведь недолго застудиться до срока и в решающий момент обчихать любимого мужчину! А если честно, Виталию вовсе не хотелось тискаться ночью на этом шатком топчане… С Анютой или с кем другим – без разницы. А почему не хотелось – это вопрос. Может, и в самом деле уже давно имеет место быть нестохастический[4] и вполне закономерный эффект от работы в радиоактивной местности?.. Стохастический там был эффект или нестохастический, однако Виталий, не скрываясь, радостно встрепенулся, когда парень с привычной многозначительной интонацией произнес:
– Я от Семена Петровича! Он вам должен был звонить… насчет сломанной ключицы, помните?
Виталий не помнил, совсем не помнил, хоть убей! Однако Сема вообще отличался патологической рассеянностью: сколько раз он присылал к Виталию своих «человечков», а через месяц вдруг спохватывался, словно с печки упавши, и начинал трезвонить: «Слушай, к тебе там должен подойти мой человечек, ты его погляди, сделай божескую милость!» Видимо, и этот парень был таким же «человечком», узнать о приходе которого Виталию только еще предстояло. Иногда, когда на него нападала вредность, он мог помариновать такого посетителя в ожидании, а то и вовсе завернуть. Но только не сегодня, когда парень явился как ответ небес на тихие мольбы Виталика о спасении от раскованной Анюты! И он закричал:
– Звонил, конечно, Семен мне звонил насчет вашей ключицы! – так радостно, словно этот незнакомец был директором банка, где Виталик держал свои сбережения, и пообещал повысить с нового года процент лично ему.
Анюта обреченно вздохнула и поднялась с топчана:
– Ладно, Виталик, я попозже зайду. Мне еще надо посмотреть снимки Маркушева и Кривцова.
– Если я их найду, – ответил Виталий, мечтая, чтобы до Анюты дошел скрытый в его ответе подтекст, но, похоже, он скрыл его слишком глубоко… И неведомо почему он вдруг подумал, что Анюта, выйдя отсюда, опрометью кинется в ординаторскую и примется с лихорадочной скоростью натягивать на себя теплые колготки, штанишки, толстые носки, маечку с рукавами, свитер, надевать что-то еще столь же весомо-шерстяное, только бы согреться, согреться, согреться…
«Может, ей будет лень снова все это снимать?» – подумал Виталий с надеждой.
Обернулся к посетителю, который с непроницаемым видом наблюдал эту маленькую жанровую сценку:
– Ну, в чем дело? Раздевайтесь до пояса. Майку можете оставить, прохладно у нас; цепочку, если есть, снимите.
– Да, у вас тут и в самом деле прохладно, – кивнул парень. – Поэтому я пока погожу раздеваться, а сначала покажу вам кое-что.
И он достал из сумки, висевшей через плечо, пластиковую папку.
– Что это у вас? – спросил Виталий. – Прежние снимки вашей ключицы? Да зачем они? Главное, как она сейчас себя чувствует.
– Нет, прошу вас, посмотрите, пожалуйста, – вежливо, но чрезвычайно настойчиво попросил парень, и Виталий, пожав плечами, раскрыл папку, освещенную мертвым светом неугасимого негатоскопа.[5]