Жизнь пробивает по земле тропинки и каждого из живущих ведёт предназначенной, но судьба порой преподносит подарки, незримо переплетает и сбивает дорожки в единое целое. А потом начинает ткать узор из тысячи тропинок, переплетая их, как искусный художник на холсте. Такслучается, что чуждые люди, не знавшие до встречи один другого, внезапно, по мановению волшебной палочки, начинают влиять на судьбу незнакомого человека, вдруг тихая тропинка одних сливается с широкой дорогой ранее чужого.
Алондумал о превратностях жизни, ведь с майором Кулябко они встретились в первый раз лет пятнадцать тому, в небольшом местечке, что в Минской губернии, где стоял 119 Пехотный Коломенский полк, в котором проходил службу тогда ещё подпоручик Николай Александрович Кулябко при батальонном командире подполковнике Бохане. Как он умудрялся выглядеть великосветским франтом, была загадка, ведь жил он только на своё армейское жалование, не получая ни полушки от старушки матери, едва сводившей концы с концами в маленьком именьице под Тулой с десятком крепостных душ.
В то время и Алона звали совсем по—иному, это он став сыскным агентом узаконил фамилию Шляйхер, хотя хотел выправить паспорт на имя Леонида Шахова, но увы, всё, что хочется, не всегда исполняется.
Сыскной агент неоднократно приезжал по службе в участок Петербургской части, где верховодил майор Кулябко. Алон хорошо помнил армейскую жизнь маленького местечка —кутежи, волокитства, картёжные «бои» за полночь и племянницу Авиву, которую соблазнил привлекательный батальонный адъютант и которая не вынесла позора в виде растущего живота и бросилась в мелководную речку. Николай Александрович так и не признал худосочного дядю, ему все мужчины местечка казались на одно лицо – длинный нос, куцая бородёнка, чёрные волосы, словно намазанные сажей и своеобразный говор, над которым потешались офицеры полка.
Пристав к одновременному счастью и несчастью сыскного агента оказался в участке.
Скрежетнув зубами и приклеив к лицу слащавую улыбку, Алон Шляйхер шагнул в кабинет.
В десятом часу, когда солнце яркими лучами остановило взор на грешной земле, к пустырю, что отнюдь не украшал улицу Плуталова, подкатил экипаж, запряжённый тройкой резвых лошадей. Даже они, гарцевавшие на месте, показывали окружающим, что подъехал человек с тугой мошной и замашками не меньше королевских. Вслед за первым подъехал второй, попроще и не столь резвых лошадях.
Экипаж качнулся и на землю ступил сапогом из мягкой кожи коренастый мужчина, скорее довольно старых лет, нежели средних, в расстёгнутом пальто, в разрезе которого виднелась жакетка с блеснувшей на животе толстой золотой цепью. Сошедший обернулся и подал руку совсем молоденькой даме в короткой соболиной шубке и шляпке, не сочетающейся с верхним платьем.
Мужчина с минуту постоял, подбоченясь, на лице появилось недовольное увиденным выражение на лице. Он обернулся к молодой даме и тоном, словно свысока, произнёс:
– И это она? То бишь землица и есть? – И громко проворчал, повернув голову в сторону. – Ванька, подь сюда, подлец,
– Папа, – капризно скривила губки барышня, произнеся слово на французский манер, делая ударение на последнем слогу, – фи, папа, сколько раз вам говорить, чтобы вы не употребляли таковых выражений. Вы же…
– Тсс, – отмахнулся, как от назойливой мухи, мужчина, – Ванька, – уже с гневом в голосе рявкнул и засопел.
– Туточки я, – тот, кого назвали Ванькой, на полусогнутых подбежал к хозяину, – что изволите?
– Ты говорил, что земля здесь во, – он развёл руками в стороны, словно хотел кого—то обнять, – а она во, – и руки снова упёрлись в бока. – Что ты мне голову морочишь? За что я заплатил? За этот пустырь? И что тут, на задворках самой столицы, я жить буду?
– Папа, – повысила голос барышня, – вы подарили землю мне и обещали мне дом здесь построить.
– Подарил, обещал, – голос стал тихим и примирительным.
– Так вот, мне здесь нравится и больше не орите на Ивана, пусть начинает строить дом.
– Ужежели ты так хочешь, так тому и быть.
– Папа, вы можете быть милым, когда хотите.
Из дома, что был угловым на улице, в окне второго этажа виднелся тёмный силуэт, то ли высматривая, что там творится рядом, кто там шумит, то ли просто стоял человек без определённой цели.
– Смотрит? – Тихо произнёс надворный советник Соловьёв, игравший роль купца, всё—таки не стерпевший, а украдкой посмотревший на окна Матрёниного дома.
– Смотрит, – совсем тихо ответил сыскной агент Сергеев, играющий роль купеческого помощника.
– Хорошо, – Иван Иванович облизнул губы и тут же громко, словно выказывая новую волну недовольства, – эх, Ванька, я же наказывал не на отшибе дом строить будем, чай в столице проживать моя душечка будет, – и он посмотрел на барышню, – а для неё…
– Папа, – снова на французский манер, – вы подарили мне землю?
– Да я…
– Вот, папа, и стройте дом, тем более, что здесь проживать буду я, – она слишком громко произнесла «я».
– Всё молчу, молчу, – пробормотал надворный советник и подумал, поглядывая на мнимую дочь: «Переигрывает!»
О причастности приезжих к полиции никто в доме Матрёны не мог догадываться, поначалу всполошились, но спустя некоторое время сестра хозяйки вышла на крыльцо, несколько минут постояла, явно прислушиваясь, что говорят приезжие.
Однако странности на этом не закончилась, вышла сама хозяйка. Постояла, перекидываясь словами с вышедшей ранее женщиной, и без утайки рассматривала приехавшие экипажи и нарушивших покой людей, словно хотела сказать, что она в этих краях хозяйка.
Матрёна была глубоко несчастна, никогда никому в этом не призналась и поэтому очень себя жалела. Всю жизнь она мечтала, чтобы её любили особенной любовью, и даже могла чувствовать, как именно, нов силу полученного воспитания объяснить не могла. Хотя была грамотна и прочла немало романов. Себя она чувствовала только игрушкой или предметом той роскоши, что воровали у других её любовники, поэтому знала своё место. Ей хотелось, чтобы какой—нибудь князь или на крайний случай граф жертвовал ради неё и состоянием, и положением, чтобы он опускался до её жизни, а нестремился поднять до своего. Она отчаялась встретить такого человека, но ошиблась. Именно таким для неё стал Николай Барбазанов. Он относился к Матрёне с какой—то нежностью, находя в ней родственную душу.
– Ванька, – громко крикнул мнимый купец, хотя помощник стоял тут же, в шаге за спиной.
– Тут я, Силантий Ефимыч, – подал голос Сергеев.
– Подьсюды, бездельник.
– Папа!
– Слушаю, – агент выступил из—за спины надворного советника на полусогнутых ногах, словно каждую минуту был готовый согнуться в три погибели.
– Сходи к соседям, разузнай, кто таковы, – сказал слишком громко, сам понимая, что переигрывает, – рядком жить не один день.
Сергеев мелкими шагами побежал к соседнему дому, о чём он говорил с женщинами, слышно не было, но он что—то тихим голосом спрашивал, а может, рассказывал, показывая в сторону приехавших экипажей. Лицо Матрёны, вытиравшей сухие и без того руки чистым полотенцем, непроницаемо смотрело то на Ваньку, то на наряд купцовой дочки.
Ванька вернулся.
– Кто таковы? – Голос Соловьёва прозвучал довольно громко.
– Люди.
– Я понимаю, что люди. Кто таковы?
– Обыватели, а так, – агент пожал плечами, – люди, как люди, а так. Кто разберёт пока ближе не спознаешь.
– Ничего, папа, – молодая барышня с презрением смотрела на соседний дом, – мне с ними не детей крестить.
– Ладно, – играл роль надворный советник и совсем тихо спросил, – как думаешь, в доме он или нет?
– Трудно сказать, – также тихо ответствовал Сергеев, – может и в доме, раз уж на улицу выскочили, но трудно сказать, – и пожал плечами.
– Значит, с сегодняшнего дня наблюдение, тем более законный повод есть. Кстати, интересно, как дела обстоят у Лёвы?
– Да что вы, этот жид с чёртом договорится, – усмехнулся агент, – не то, что с каким—то приставом.
– Не сомневаюсь, но всё же.
– Иван Иваныч, – Сергеев не отводил взгляда от соседнего дома, – я бы не смог пристава убедить, а Лёва из него душу вытрясет, прополаскает и вновь вложит назад.
– Твои бы слова, – надворный советник повысил голос, – посмотрели и будя. Что на землю глазеть, чай не убудет, – и пошёл вальяжной походкой к экипажу, – что вы там стоите, дела, чай, ждут.
Вслед за мнимым отцом пошла барышня, поглядывая себе под ноги.
Подле экипажа остановился надворный советник и подал руку мнимой дочери, та тихонько проворковала:
– Папа, получившие быстрый капитал купцы никогда не будут протягивать руку дочери, – но сама оперлась на протянутую руку.
Экипаж качнулся, когда вслед за барышней, опустился на кожаную скамью Соловьёв:
– Папа, получившие быстрый капитал купцы никогда не будут протягивать руку дочери, – но сама оперлась на протянутую руку.
Экипаж качнулся, когда вслед за барышней, опустился на кожаную скамью Соловьёв:
– Ванька, подь сюды, – крикнул он, хотя услужливый помощник находился всего в трёх шагах, – где ты, паршивец эдакий, разгуливаешь. Вишь я тебя ожидаю.
– Тута я, Силантий Ефимыч, тута, – Сергеев подошёл ещё ближе.
– Так, чтоб сегодня очистили место под дом, а завтра начинаешь дом возводить, – он пригрозил пальцем.
– Папа, – капризно произнесла барышня, – пусть сегодня же и начинают.
– Слыхивал я, – начал было возмущаться Соловьёв, но повернул голову к агенту и, морща лицо, прошипел, – слышал?
– Так точно.
– Мне тебя учить не надо, но знай, в любой день приеду и проверю.
– Силантий Ефимыч…
– Пятьдесят лет уже Ефимыч, ступай.
Когда хозяин с дочкой уехали, Сергеев прошёлся по пустырю, несколько раз в разных местах останавливался то присядет, то наклонится, то голову чуть не свернёт.
Матрёна, хотя и был женщиной не любопытной, но не вытерпела, подошла, стояла, ничего не спрашивая, но, когда Сергеев посмотрел на неё, спросила:
– Кто таков этот? – И она кивнула уда—то за плечо.
– Силантий Ефимыч?
– Да.
– Хозяин мой.
– Видно, холопом у него был.
Агент окинул женщину презрительным взглядом, сжал губы и ничего не ответил.
– Так был?
– Сама ты, – хотел выругаться Сергеев, но удержался, – Силантий Ефимыч сами крепостным князя Гагарина в бытность были да вот ещё до реформы и себя, и семейство выкупили.
– А что ныне ему надо?
– Да домишко младшей доченьке построить обещал.
– Что не купил? Вона их сколько в столице?
– Строптива больно, – усмехнулся агент, не сводя глаз с раскрасневшегося от такого взгляда лица Матрёны, – сама начертала и вот хочет царицей жить.
– Сама? – недоверчиво сказала женщина.
– Сама, не сама, да самого дорогого, как его, – сморщил лоб Сергеев, – слово такое мудрённое… ах вот, арвитектор… так вот, она четыре дня ему рассказывала, какой дом хочет, пока Силантий Ефимыч не передумали.
– Значит, скоро соседи у нас будут, – задумчиво произнесла Матрёна и, не прощаясь, пошла к дому.
Глава тридцать восьмая. По старым следам
Штабс—капитан не слишком доверял гимназическим наставникам, не то, чтобы господин Нартов занимал большую должность в империи и перед ним могли лебезить, здесь другое, как и в каждой рабочей артели, честь мундира стояла во главе, и на взгляд Орлова, была превыше всего.
На следующее утро Василий Михайлович проснулся рано, и, странное дело, первой мыслью была не о расследовании, котороеострою иглою не первый день буравит голову и, быть может, будет впиваться глубже и глубже. Правда, хотелось кончить быстрее дело и взяться за следующее, но, увы, не все происходит так, как желалось бы.
Штабс—капитан смотрел в зеркало. Большие голубые глаза с сероватым оттенком были красиво очерчены, а лёгкая тень под ними придавала некоторую усталость взгляду. Нос был длинный, прямой, с подвижными ноздрями; резко очерченный подбородок указывал на сильную волю; лоб был невысок, с немного выдающейся надбровною костью.
На минуту водворилось молчание. Выражение удивления на невозмутимом лице гимназического начальника быстро исчезло и заменилось скромной полуулыбкой.
– Таким образом, господин штабс—капитан, – спокойно сказал он, делая вид, что запамятовал фамилию чиновника по особым поручениям, – вы утверждаете, что наш ученик причастен к преступлению, о котором вы упомянули в начале нашего разговора.
Лёгкая тень пробежала при этих словах по лицу Василия Михайловича, и его губы сложились в едва заметную ироническую улыбку.
– В действительности я говорил, – заметил сыскной агент, – что для исключения Ивана Нартова из числа подозреваемых, я должен быть уверен, где ваш ученик, кстати, не пришедший в гимназию, провёл четвёртого апреля.
– Ввиду создавшегося положения, я, осмелюсь заметить, не понимаю, вы подозреваете, Нартова в преступлении или нет? – Спрашивал гимназический начальник тоном, будто бы говорившим: «Я не понимаю, какуюуслугу могу оказать я, когда вы можете выяснить это сами».
Штабс—капитан понял невысказанную собеседником мысль.
– Тут—то вы и ошибаешься! Вопрос вовсе не так прост, как вы думаете, по многим причинам.
Он посмотрел очень пристально на гимназического начальника, тот только пожал плечами.
Как и предполагал Василий Михайлович, разговор закончился ничем: зачем гимназическому начальнику излишние проблемы в виде статского советника? Чин по столичным меркам невелик, но недаром народная мудрость гласит: мал клоп, да вонюч.
Получалось какое—то хождение по замкнутому кругу: Мякотин, гимназия, Кронштадт, дядя, квартира, незнакомцы, снова гимназия, снова Кронштадт. Так никогда не добраться до завершения дела, если заново начинать, то с друзей Сергея. Ну, не может у человека в таком юном возрасте не быть приятелей, скорее всего, старших возрастом, в компании которых юноша чувствовал себя взрослым и поступал соответственно такому разумению.
Всё—таки спутники по последнему путешествию и есть тайные, скрываемые от всех друзья, может быть, связанные каким—то делом, а может, и преступлением. Начинать надо там и начинать с Венедикта, Сергеева брата, или соучеников по классу.
После дневного хождения и пустых расспросов помощник начальника сыска вернулся усталый, голодный и немного раздражённый, хотя видимых причин к последнему не было.
– Иван Дмитрич? – Миша спросил у дежурного, вопросом узнавая всё и настроение, и на месте ли, и занят ли.
– Беседует со вчерашним задержанным.
– Это которого вчера взяли на месте преступления?
– Его.
– А что с ним? Дело ясное и понятное, – Жуков пожал плечами.
– Оставьте, господин Путилин, жизнь есть зло, – отмахнулся с какой—то в одно и тоже время жестокими нотками в голосе, с другой небрежной обречённостью незнакомец, – сколько бы вы меня не убеждали, какие доводы не приводили, я останусь при своём мнении. – Правая сторона лица мужчины исказилась, ноздря раздулась, и он повторил, – жизнь есть зло.
– Знаете, сколько раз в стенах этого кабинета, – Иван Дмитриевич поднял руку, и указательный палец прочертил в воздухе круг, – я слышал подобные сентенции? И что удивительно, каждый раз в оправдание какого—нибудь злодеяния. Вот вы не хотите называть своего имени, ваше право оставаться, так сказать, инкогнито, но увы, сей факт не избавляет вас от наказания за свершённое.
– Я и не жду снисхождения, – незнакомец вальяжно откинулся на спинку стула, заложил ногу на ногу и обхватил колено замком сплетённых холённых пальцев с аккуратно постриженными ногтями.
– Как я понимаю, вы хотите попасть в места, куда вас отправят нести наказание, так сказать безымянным?
– Отчего же? – Мужчина не выказал удивления. – Я объявил себя Иваном Ивановым, надеюсь, этого достаточно? – И на лице заиграла улыбка с некоторой хитринкой.
– Повторюсь, ваше право, – Иван Дмитриевич с нескрываемым интересом смотрел в глаза незнакомцу, – я не буду настаивать на открытии вашего настоящего, но поверьте узнать его не составит труда.
– Как говорится: «Хвалящийся хвались о Господе. Ибо не тот достоин, кто сам себя хвалит, но кого хвалит Господь».
– Нет, господин Иванов, я не привык бахвалиться. Кстати, это самая скверная из черт – ставить себя выше собеседника.
Мужчина молчал.
– Вот вы, любезный господин Иванов, пытаетесь предстать передо мной в образе эдакого простака – рабочего, а на самом деле таковая роль вам удаётся, но как артисту из массовки, а значит, вы не из того сословия, к которому пытаетесь себя приписать.
– Любопытно было бы послушать, – незнакомец подался телом вперёд, едва не касаясь грудью стола, – что вы готовы рассказать обо мне, – в глазах мелькнули искорки детского веселья.
– О вас?
– Да, обо мне.
Путилин поднялся с кресла, обошёл стол и остановился напротив человека, назвавшегося Ивановым, с такой внимательностью начал рассматривать с головы до пят, что у незнакомца сошла с губ улыбка и исчезли из глаз искорки.
– Я слушаю, – нетерпеливо произнёс сидящий.
– Возраст, – Иван Дмитриевич взялся за подбородок, – двадцать пять – двадцать шесть лет, судя по одежде, вы с год начали вести неподобающий вашему воспитанию образ жизни.
– Подобающий, неподобающий, кто знает? – Нахмурился незнакомец.
– Вы воспитанный человек, господин Иванов, так что попрошу не перебивать.
– Извините за горячность, просто ваши слова, – он пожал плечами, – применимы к половине жителей столицы и не несут ничего кроме пустоты. Ещё раз простите, больше такого не повторится.