— Я полностью отдаю себе отчет в этом, господин президент.
Вежливые прощальные фразы были сухими и сдержанными. Фэрли опустился в кресло рядом с телефоном. Он понимал, что, если бы он сам находился сегодня в Вашингтоне, ему было бы трудно не поддаться чувству ужаса и безрассудному желанию немедленной расправы.
По своему положению он обязан был поддержать Брюстера, но его отказ менял их позиции.
Брюстер являлся президентом США и имел право принимать окончательные решения, но только в течение следующих шестнадцати дней, после которых решения будет принимать Фэрли, и Брюстер должен был беспокоиться об этом сейчас, потому что он не мог просто поставить своего преемника перед свершившимся фактом. Если Брюстер арестует тысячи людей, а Фэрли в скором времени их выпустит, это бросит тень на Брюстера и всю его партию; и в то же время придаст блеск либерализма администрации Фэрли — может быть, не настолько сильный, чтобы убедить радикалов, что Фэрли можно доверять, но этого будет вполне достаточно, чтобы удержать их от широкомасштабных выступлений против Фэрли на какое-то время, пока они будут выжидать и наблюдать за его действиями.
Эти соображения проносились в голове Брюстера в Белом доме, и это были мысли, от которых трудно отделаться. Брюстер хорошо ориентировался в обстановке и понимал свою роль, и если бы у него было время подумать — а реакция Фэрли давала ему такую возможность, — он мог изменить свое решение, потому что в противном случае он рисковал проиграть из-за одного опрометчивого поступка.
Нельзя было точно предсказать линию поведения Брюстера, но Фэрли предложил ему выход — и Брюстер, политик до мозга костей, должен был извлечь из него максимальную для себя выгоду.
Не имело смысла лететь в Вашингтон. Выступление Брюстера по телевидению начнется раньше, чем самолет Фэрли достигнет западного побережья Ирландии. Если Брюстер объявит об облавах, Фэрли немедленно вернется в Штаты. Но если Брюстер смягчит свой подход, нет необходимости отказываться от запланированных визитов в Рим и Мадрид, а прозвучавшее несколько часов назад сообщение, что Перец-Бласко заручился дипломатическим признанием Пекина, подчеркивало важность того, чтобы Фэрли завершил свою программу и решил вопрос с испанскими базами. Между тем в ближайшие несколько часов было нечего делать, кроме того, чтобы сформулировать свое собственное заявление и ждать.
18:35, восточное стандартное время.
Холодный дождь обрушивался стеной тумана и воды. Уличные фонари и огни проносящихся по мокрому асфальту машин окружал сияющий ореол. На ступеньках лестницы здания Управления делами стояли охранники в желтых полицейских плащах с капюшонами.
Дэвид Лайм пересек дорогу, направляясь к Белому дому, и пошел вдоль ограды к воротам. В проемах решетки ему были видны искаженные дождем тени бдительных охранников — агентов специальной полицейской службы, ранее называвшихся Отрядом полиции по охране Белого дома и людей из отряда секретной службы по охране Белого дома: первая группа защищала здание и окружающие территории, вторая президента и других лиц.
Около главных ворот под ночным дождем стояла группа встревоженных людей. Лайм пробрался сквозь них, предъявив удостоверение охранникам, и те пропустили его.
Он вторгся в царство Брюстера через низкий боковой вход и едва оказался в приемной для прессы, заполненной репортерами, толпящимися под огромной картиной, как его тут же увлек обратно в коридор Халройд, особый агент, стоящий во главе отряда секретной службы по охране Белого дома.
— Господин Саттертвайт сказал, что у него есть к вам пара вопросов, сэр.
Лайм вопросительно поднял брови, и Халройд провел его в ту часть подвала, которую занимали кабинеты Саттертвайта и других советников президента.
Кабинет, в который они пришли, был очень мал и невообразимо завален всевозможными бумагами. Саттертвайт, интеллектуал, постоянно живущий в Белом доме, не обращал внимания на внешний вид; беспорядочно наваленные кипы на его столе говорили о нетерпеливом уме. Из пяти или шести жестких стульев, находившихся в комнате, только два были Свободны от бумаг. Лайм сел на один их них, следуя приглашению, которое Саттертвайт выразил простым взмахом руки.
— Большое спасибо, Халройд, — сказал Саттертвайт высоким неприятным голосом, и особый агент удалился. Дверь закрылась, заглушив шум голосов, пишущих машинок и телетайпов. — Президент попросил меня получить от вас информацию из первых рук перед тем, как он будет выступать по телевидению. Это вы — тот человек, который выследил их? Чертовски ловкая работа. Президент не перестает говорите об этом гении секретной службы, который спас нашу шкуру.
— Если бы я был гением, я бы думал быстрее и мы бы обезвредили бомбы до того, как они взорвались.
— Из тех скромных отрывков информации, которые долетели до меня, у вас едва ли один человек на десять тысяч догадался бы, что существует какой-то заговор.
Лайм пожал плечами. Ему бросалось в глаза, что лестные слова Саттёртвайта не соответствовали выражению его лица. На этом лице было написано неизгладимое высокомерие, надменность блестящего, но бестактного ума, презирающего тех, кто не достиг подобных интеллектуальных высот. Саттертвайту, этой мозговой машине, был сорок один год. Он носил очки с толстыми линзами, в которых его глаза увеличивались до пугающих размеров, и одевался с преднамеренной небрежностью, так что его внешность казалась вызывающе непривлекательной. Его черные перепутанные волосы напоминали клубок электрических проводов; маленькие грубые руки постоянно двигались. Как многие коротышки, он легко становился агрессивен.
— Итак, — сказал Саттертвайт, — что вы можете сказать?
— Пока не слишком много, если говорить о террористах. Мы обрабатываем их.
— Резиновыми шлангами, я думаю.
Эта реплика была, пожалуй, данью риторике. Лайм не отреагировал на нее. Саттертвайт продолжал:
— Картотека АНБ[4] идентифицировала для вас главаря — того, кто стоит за спиной этих шести. Вы знаете, кто он такой? Юлиус Стурка.
Услышав имя, Лайм почувствовал волну гнева, приливающую к лицу, которую не мог сдержать. Саттертвайт заметил это и вскочил, но Лайм опередил его:
— Я никогда не встречался с этим человеком. Пятнадцать лет назад он работал в той же части света, что и я, вот и все.
— Он был офицером Алжирского ФИО.[5] Во время всей этой кутерьмы вы были в Алжире, — парировал Саттертвайт. — Этот самый Стурка — кто он такой на самом деле?
— Армянин, я думаю, может быть, серб. Мы так и не узнали наверняка. Это его не настоящее имя.
— Балканец и смуглый. Все это напоминает Эрика Эмблера.
— Я думаю, он представляет себя именно так. Джентльмен удачи, пытающийся в одиночку перевернуть мировой порядок.
— Но не самонадеянный новичок.
— Нет, если не считать того, что он еще не нюхал пороха, когда получил чин подполковника в ФНО. Как я уже сказал, я ни разу его не видел. Вероятно, ему за сорок. У нас есть один нерезкий моментальный снимок — и мне не известно о существовании каких-либо других фотографий. Он не любит позировать. Но назовите мне любую войну за освобождение на протяжении последних десяти лет, и он скорее всего фигурирует в ней. Не на самой верхушке, но и не как исполнитель черновой работы.
— Наемник?
— Иногда. Не всегда. Возможно, его просто наняли для проведения операции, но у нас нет пока доказательств, подтверждающих это. Более вероятно, что он действует по собственной инициативе. Иногда, в течение нескольких последних лет, он работал с кубинцем по имени Рива. Но никаких следов Ривы в этом деле нет. Пока нет.
— У него много приверженцев? Странно, если это так, — я никогда о нем не слышал.
— Он работает по-другому. Сколачивает одну-две небольшие группы и наносит удары по жизненно важным центрам правительства, которое он пытается свалить. В Алжире у него, по-моему, было не больше двадцати солдат, но все они являлись профессионалами высокого класса. Причинили больше вреда, чем некоторые полки.
— Для человека, который никогда не встречался с ним, вы слишком хорошо его знаете, не так ли?
— Я должен был поймать его. Мне это не удалось.
Саттертвайт облизнул верхнюю губу с видом умывающейся кошки. Он поддернул на носу очки и без всякого выражения наблюдал, как Лайм закуривает сигарету.
— Вы надеетесь схватить его сейчас?
— Я не знаю. Все подняты на ноги.
— Вы предупредили другие агентства? Другие страны?
— Да. Вероятно, он еще в Штатах — во всяком случае, у нас есть основания считать, что он был здесь прошлой ночью.
— Вы имеете в виду, здесь, в Вашингтоне?
— Вы имеете в виду, здесь, в Вашингтоне?
— Он оставил визитную карточку.
— Того вашего агента, который был убит?
— Именно так.
— Откуда вы знаете, что это его визитная карточка?
— Он был одним из тех, кто раздул восстание на Цейлоне несколько лет назад. Правительство использовало различные меры для его подавления — внедряло своих агентов в ряды мятежников, выделяло лидеров и убивало их. Цейлонские повстанцы вынуждены были прибегнуть к решительным мерам для своей защиты. ПО информации АНБ, именно Стурка занимался выявлением агентов правительства — зверски убивал их и оставлял тела с вырванными языками и сердцами в общественных зданиях. Это было предупреждением — посмотрите, что случается с информаторами, которые внедряются в наши ряды.
— Теперь я понимаю, что вы называете визитной карточкой, — показал головой Саттертвайт. — Боже, эти люди совсем из другого теста. — Он снял очки, тщательно протер их и, прищурившись, на вытянутой руке повернул к свету. К удивлению Лайма, у него оказались маленькие, близко посаженные глаза. У переносицы остались красные впадины.
Саттертвайт придирчиво осмотрел очки и снова надел, время от времени поправляя их около уха. Лайм впервые имел личный контакт с этим человеком, это был один из немногих случаев, когда он вообще видел его: Саттертвайт не часто появлялся на телевидении или в других общественных местах. Он был главным советником президента и обладал колоссальной властью, но оставался одной из тех невидимых фигур, о которых пресса обычно пишет: «высокопоставленный источник в Белом доме».
— Хорошо, — произнес Саттертвайт с задумчивым видом. — Стоит ли разыгрывать оскорбленное достоинство? Кругом такая путаница, не так ли? Одна из самых мощных систем мира, и они с такой легкостью выбили нас из колеи. Маленькие группы легко достигают своей цели, если правильно выбирают точку нанесения удара. Эти террористы используют любое оружие, которое попадается под руку; они вербуют дураков, которые готовы принести себя в жертву во имя неясной цели, и они знают, что мы всегда находимся в невыгодном положении, так как инициатива не на нашей стороне.
— Это отпугивает многих профессионалов, — сказал Лайм. — Профессионалы не дают себя поймать. Терроризм — занятие для дилетантов. Им редко удается скрыться, и они хотят кончить как мученики — на такое идут только дилетанты. Они не думают об ответном ударе, их не беспокоит даже мысль, что ответный удар оставит от них мокрое место.
— И здесь мы столкнулись с худшим из возможных вариантов, не правда ли? Группа готовых на самопожертвование дилетантов, которыми командует и управляет профессионал, держащий все нити в своих руках. По правде говоря, — сказал Саттертвайт, — мне кажется, нам здорово прищемило задницу.
У Саттертвайта была неприятная привычка: когда он говорил, его взгляд упирался в узел галстука Лайма; но в этот момент его увеличенные очками глаза поднялись, резкий, вызывающий раздражение голос стал твердым, подбородок выдвинулся вперед.
— Лайм, вы — профессионал.
Лайм чувствовал, что должно за этим последовать, и не хотел этого ни в малейшей мере.
— Это проблема не моего уровня.
— Вряд ли подходящее время отбивать поклоны служебной пирамиде и ее деталям, не так ли? Нам нужен профессиональный охотник — человек, который доведет работу до конца, пока политики остаются в стороне.
— Работу по выслеживанию Стурки?
— Да. Я буду откровенен: мы решили забросить сеть и вытянуть в ней всех, на кого имеются досье, но что-то случилось, и вся схема пошла коту под хвост. Это конфиденциально, вы понимаете — мои слова не должны выйти за порог этой комнаты.
— Понятно.
— Все хотят получить это дело в упаковке и запечатанным. Быстро, без лазеек и изъянов. Возьмите Стурку, и если за ним кто-то стоит, выясните, кто и откуда.
— А если окажется замешанным иностранное правительство?
— Нет. Я не верю в это.
Лайм тоже не верил, но все могло быть возможно.
— Могу я задать вопрос? Вы предполагаете, что мы вернем Стурке «визитную карточку»?
Саттертвайт покачал головой.
— Это будет уже их игра. Я не хочу, чтобы с ним разделались. Нам нужно закончить это дело, чтобы комар носа не подточил, прижать сукиного сына к ногтю и прибить его вместо мишени. Арест, суд, осуждение, наказание. Пора положить конец этим самоуверенным радикалам, запугивающим нас, — нам пора самим начать запугивать их, чтобы они переменились. Но мы не можем делать это их способом — мы не можем игнорировать наши собственные законы. Они нанесли удар по государственному порядку, и именно государственный порядок должен уничтожить v их по законам государства.
— Все это правильно, — сказал Лайм. — Но тем не менее, вам нужен кто-то больше меня.
— Мне нравится, как вы оцениваете людей.
Лайм затянулся сигаретой и длинной струей выпустил дым изо рта.
— Я ушел на покой и лишь перекладываю бумаги. Еще несколько лет, и я перейду на подножный корм.
Саттертвайт улыбнулся и с сомнением покачал головой.
— Неужели? Люди, стоящие на политической лестнице выше вас, — политические назначенцы.
— Фактически, это дело ФБР. Почему бы не дать им раскрутить его?
— Потому что в умах многих ФБР ассоциируется с полицейским государством.
— Чушь. Только они имеют достаточно возможностей.
Саттертвайт поднялся из-за стола. Он действительно был маленького роста — не более пяти футов и пяти дюймов на каблуках. Он сказал:
— Вернемся лучше к работе. Спасибо, что просветили меня.
Они пробрались по запруженному людьми подземному переходу и прибыли на пресс-конференцию несколько раньше президента. Во всяком случае, это выглядело как пресс-конференция: фотографы беспокойно сновали по комнате, репортеры набрасывались на людей, а телевизионная команда явно одерживала верх благодаря своему перевесу в материально-техническом обеспечении и людской силе. Софиты отбрасывали горячие лучи света, резавшие глаза. Техники громко говорили в микрофон, устанавливая уровень звука. Оператор телевидения громко орал кому-то: «Убери свои чертовы ноги с этого кабеля» — и дергал тяжелый кабель, как длинный кнут. Кто-то вместо президента стоял на подиуме позади Большой печати, и люди с телевидения наводили по нему свои камеры.
На экране одного монитора была видна заставка телепрограммы. Звук отсутствовал, но Лайм не нуждался в объяснениях, чтобы понимать, о чем идет речь. Световая указка комментатора перемещалась по схеме внутренних структур Капитолия, выделяя места, где были повреждения фундамента под обеими палатами и кирпичных несущих арок здания. Затем на экране появился внешний вид Капитолия с большого расстояния — для его освещения полиция установила переносные прожекторы; чиновники и люди в форме сновали вокруг, и перед объективом камеры стоял репортер, говоривший что-то. Кадр снова сменился: операторы с камерами в руках следовали за людьми по разрушенному зданию. В залах с колоннами все еще стоял дым. Люди просеивали и перебирали куски камня и пыль. К тому времени считалось, что все тела, живые и мертвые, найдены и извлечены из-под груд обломков; сейчас они искали детали бомб.
Стайка журналистов окружила Лайма.
— Вы — тот человек, кто задержал их? Вы можете сказать, что произошло там, господин Лайм? Вы можете сказать что-нибудь о террористах, которых вы арестовали?
— Простите, но в данный момент, никаких комментариев.
В противоположном конце зала Перри Херн поднял трубку звонившего телефона; потом он положил ее на место и начал говорить, требуя внимания. Он подавал сигналы руками, и все бросились искать места в миниатюрном амфитеатре. Разговоры вокруг постепенно стихли; гам перешел в гул, затем в приглушенное бормотание, пока наконец не наступила тишина. Саттертвайт поймал взгляд Лайма и сделал знак; Лайм вышел вперед и занял стул, на который указал Саттертвайт — сзади и ниже президентского подиума. В комнату вошли вице-президент, генеральный прокурор и другие высокопоставленные лица. Они расселись по другую сторону от Лайма. Генеральный прокурор Роберт Эккерт вымученно улыбнулся Лайму, давая понять, что узнал его. Он выглядел напряженным и настороженным и был похож на боксера, которого слишком сильно и часто били по голове.
Все они сидели в ряд, позади подиума, лицом к репортерам, толпящимся внизу. Это причиняло Лайму неудобство. Он то и дело скрещивал и выпрямлял ноги.
На экране монитора он увидел человека из группы сопровождения, с убедительной искренностью говорившего перед камерой. Теперь кадр сменился, появилось изображение пустого президентского подиума, и Лайм увидел на экране собственное лицо; это удивило его.
— Леди и джентльмены, президент Соединенных Штатов.