Пашков вздохнул и сказал:
— Я к тебе, Андрей Лукич, за советом. А может, и помощью. Беда у нас большая. — И, положив на стол план запани, он рассказал об аварии.
Фролов слушал его внимательно, только изредка брал цветные карандаши и печатными буквами писал на листе: «Комбат, комбат»… А когда Родион Васильевич умолк, спросил:
— Щербака отдали под суд?
Пашков молча кивнул головой.
Фролов разглядывал чертеж долго, сопя и почесывая грудь. Потом осведомился:
— Человеческих жертв не было?
— Нет.
— Бурцев остался жив?
— Да.
— Мне жаль его. Ибо самое парадоксальное заключается в том, что сам Бурцев знает, что он несчастный человек. Груз, который он взвалил на свои плечи, в скором времени вдавит его в землю, и он исчезнет как человек. Как главный инженер он уже погиб, — неторопливо размышлял Фролов. — Заурядный пример трагедии некомпетентного человека.
— Меня больше волнует Щербак, — заметил Пашков. — Можно ли ему помочь?
— Что касается Щербака, то, насколько я разобрался, его поведение выглядит драматично и нелепо.
— Но… — хотел возразить Пашков.
— Я понимаю тебя, комбат, — вздохнул академик. — Ты скажешь, что он выполнял приказ.
— Именно так, Андрей Лукич.
— Значит, он счел нужным выполнить этот приказ. И теперь должен нести ответ за свои поступки.
— Ты считаешь, что он виновен? — спросил Пашков.
— Со всех точек зрения.
Родион Васильевич испуганно посмотрел на академика и неожиданно спросил:
— Ты помнишь свой насморк? Тебя в два счета можно было строго наказать. Но тогда мы подошли к решению этого вопроса, исходя из конкретного поведения конкретного человека.
Фролов помолчал, глядя куда-то в пространство, мимо Пашкова. А потом упрямо и громко сказал:
— Он виновен, комбат. Ничего нет хуже на свете, чем стоять навытяжку перед начальством, хорошо понимая, чего стоит это начальство, — он покачал головой, словно соглашаясь со своими мыслями, и продолжал: — Жаль, что это твой друг… Пойми, пусть зло исходило от другого. От иных причин. Но если человек не встал на его пути, такой человек виновен.
Говорили они долго, до полуночи, и домой Родион Васильевич возвращался пешком. В глубине души он надеялся на участие Андрея Лукича, а может быть, даже на его помощь. Однако этого не случилось, и Пашков снова остался один. И вновь он спрашивал себя: возможно, он, Родион Пашков, не прав и ошибается, вступаясь за другого, пусть даже близкого ему человека. В такие минуты Родион Васильевич, казалось, слышал голос своего сердца, без колебаний и каких-либо сомнений говоривший ему, что дело его святое и правое.
Потом в течение нескольких дней он аккуратно являлся каждое утро в министерство, пытаясь попасть на прием к человеку, который мог протянуть дружескую руку и помочь. Что именно этот человек мог сделать, Пашков не задумывался, он мыслил отвлеченно, надеясь на его участие и авторитетную власть. Но министр был занят с утра до ночи — его рабочий день был плотно расписан, и встретиться с ним Пашкову не удавалось.
В конце недели, проведя в городе три утомительных дня, он с ужасом узнал, что министр улетает в командировку.
И тогда Пашков решился на отчаянный шаг.
Он караулил министра у машины, с прилежным вниманием разглядывая шофера, читавшего газеты. На какое-то время Родион Васильевич забывался вспоминая свой дом, где он часто сиживал с Алексеем Фомичом, и они говорили о близком будущем Сосновки, когда на помощь сплавщикам придет большая механизация, или с горестью толковали о войнах, шагавших по земле.
— Здравствуйте, — быстро заговорил Пашков, когда увидел солидного человека, подошедшего к машине. — Мне нужно с вами поговорить, и все как-то не получается. Можно, я провожу вас в аэропорт?
— Садитесь, — сказал министр, открыв перед старым человеком дверцу машины.
Министр сел с Пашковым на заднее сиденье. Он говорил об аварии в Сосновке четко, ясно, справедливо, вел разговор с Пашковым уважительно. Когда-то он и сам был начальником сплавной конторы.
Пашков вспомнил заключение комиссии по поводу аварии и сказал:
— Мне кажется, что этот акт односторонне рассматривает аварию.
— Члены комиссии достаточно опытные люди, — возразил министр, — и у них не было расхождений в определении причин аварии. Это авторитетный документ.
— Возможно, — согласился Родион Васильевич. — Но комиссия не рассмотрела всех вопросов, связанных с аварией.
— Например?
— В частности, устройство перетяги. Этот факт можно истолковывать двояко. В том числе и как основную причину аварии. Однако комиссия оценивает установку перетяги как положительный фактор. И только.
— Я доверяю выводам комиссии. Дальше.
— Не рассмотрен этический вопрос возникшей аварии.
— Что вы имеете в виду?
— Щербак, устанавливая перетягу, выполнял приказ главного инженера треста, — сказал Родион Васильевич.
— Имеется его письменный приказ?
— Нет. Но сам Бурцев не отказывается от своих слов.
— Это делает ему честь, — сказал министр. — Не каждый человек может в этом признаться, учитывая огромный ущерб, причиненный аварией, и всю меру ответственности, связанную с этим.
— Однако не он привлечен к судебной ответственности, — раздражаясь, сказал Пашков.
— Щербак — начальник запани. Он материально ответственное лицо. Ему и отвечать перед законом.
— Но его заставили оступиться!
— Интересно вы рассуждаете, товарищ Пашков. Разве Щербак не мог отказаться? У меня создается впечатление — вы уж простите меня, — что вы взяли на себя неблагодарную миссию — приехали выгораживать этого человека.
— Я очень хорошо его знаю, — побледнев, тихо сказал Родион Васильевич.
— Может быть. Наша практика показывает, что одни люди, долго работая на лесосплаве, становятся умелыми, требовательными руководителями. Другие, напротив, теряют ответственность и обрастают хозяйской ленцой.
— Но ведь сколько времени министерство ставило нашу запань в пример!
— Все было в прошлом.
Родион Васильевич слушал министра и злился.
— Надо иметь мужество отвечать за свои ошибки, — продолжал министр.
— Не каждый на месте Щербака признал бы себя виновным, — сказал Пашков. — Это ли не мужество? Вот вы говорили о прошлом. Решая судьбу человека, нельзя отсекать всю его жизнь. Неужели мгновение катастрофы говорит больше, чем двадцать лет труда?.. Вы можете предотвратить возможную ошибку.
— Как вам известно, даже министры не властны вторгаться в ход судебного разбирательства.
— Знаю, знаю, — торопливо проговорил Пашков, заметив, что машина свернула к аэродрому. — Не об этом речь.
— О чем же? Вы сами сказали, что Щербак признал себя виновным.
— Мне казалось, что именно это признание должно вызвать у вас желание проверить формулу истины и справедливость заключения комиссии министерства.
Министр пристально посмотрел в глаза Пашкову, словно изучая его или стараясь запомнить.
— Не за этим ли вы приехали в Москву?
— Да. Мне хотелось, чтобы вам стала ясна подлинная позиция Щербака в жизни.
— Хорошо, Родион Васильевич, я обещаю вам еще раз проверить, как вы заметили, формулу истины.
…Пашков уже не волновался, когда забирал свои вещи у родственников, и не тревожился, когда стоял на вокзале в очереди за билетом. А потом, сидя в зале ожидания, пропустил свой поезд, а когда открыл веки — увидел свет, потому что уже пришел вечер и зажглись огромные люстры.
Пашков прислушался к теплой и жуткой боли в груди, не находя в себе силы подняться с вокзальной скамьи.
Почувствовав вдруг леденящий холод, как от зимнего ветра, он согнулся и вновь забылся.
— Подвинься, дед, — беззлобно сказали ему молодые ребята, усевшиеся с рюкзаками и гитарой рядом с ним. — Ишь, расселся, как Генрих Четвертый.
Ребята запели про темную тревожную ночь. И вокруг почему-то стало тихо, даже в глубине огромного зала ожидания перестали двигаться люди.
Пашков услышал песню где-то очень далеко. На миг он увидел свой батальон, который через сухую степь шел в атаку на врага. И потом пришла сиреневая тишина, ночь, про которую пели ребята. Им было невдомек, что однорукий и старый человек, сидевший рядом с ними, только что умер.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Лето угасало медленно.
Торжествовал август, хлебосольный месяц, «густырь». Все созревало, всего было густо.
Градова шла вдоль пустынного берега.
Река дышала ровно и беззвучно, удивительно спокойно. И не верилось, что совсем недавно она неистово бушевала, проявив свой непокорный-норов.
Мария вспомнила о паводке лишь на минуту, потому что в следующий момент она уже увидела над собой холодное военное небо.
Мария вспомнила о паводке лишь на минуту, потому что в следующий момент она уже увидела над собой холодное военное небо.
ПамятьЭто было в Крыму.
Четыре «фокке-вульфа» летали по кругу над заросшей дубовым лесом седловиной, где сосредоточилась партизанская группа, и методически, через ровные интервалы, сбрасывали тяжелые бомбы. Гремели взрывы, разбегалось по сторонам эхо, и грохотали камни по склону горы.
Спрятаться от бомб было негде.
При каждом новом взрыве Мария все плотней прижималась к корням узловатого, коренастого дуба, подмытого злым горным ручьем. Сейчас ручья уже не было. Под корнями дуба пролегло лишь его каменистое русло. Но безжалостная схватка между деревом и водой продолжалась после каждого дождя или очередного снеготаяния, когда ручей вдруг оживал, катился вниз по склону и, клокоча, уносил из-под дуба пригоршни теплой земли. Дуб был беззащитен от нападок стихии. Он был обречен. И все же именно у него в те минуты искала защиты Мария.
А потом была ночь.
При свете головешки, вынутой из костра, отряд выбрал Марию секретарем партизанского суда. В ту страшную ночь она записала в приговоре: подвергнуть предателя высшей мере наказания — расстрелу.
* * *Мария посмотрела на часы — кончался перерыв, объявленный после приезда в Сосновку, пора было возвращаться в контору.
У крыльца конторы стоял высокий и жилистый мастер Лагун. Сейчас он исполнял обязанности технорука запани. Пиджак не сходился на его богатырской груди. Увидев Марию, он приосанился и спросил:
— Наверное, вас дожидаюсь? Судья Градова?
— Я.
— Так я и понял. Ваши точно описали, какая вы есть. Зовут меня Павел Тихонович Лагун.
— Мария Сергеевна.
— С чего начинать будете? — Голос у него был звонкий. — Каких людей вызывать? Или дело такое, что секретом пахнет?
— Особых секретов нет. Кое-что надо уточнить. А помощь ваша потребуется.
— Пойдемте, я вам кабинет открою.
Они вошли в контору. Градова остановилась возле двери с табличкой «Начальник запани». Нижняя строчка, где раньше была написана фамилия Щербака, оказалась заклеенной ровной полоской бумаги, выделявшейся ярким белым пятном.
Градова спросила:
— Приказал кто-либо или сами поторопились?
— Говорят, следователь посоветовал… Черт с ней, с бумажкой, — ответил Лагун, открывая дверь.
И в этих простых словах Градова уловила искреннее переживание мастера.
Лагун хотел еще что-то добавить, но умолк, заметив, как Мария пристально разглядывает рабочую комнату Щербака. И сам он, столько раз здесь бывавший, почувствовал почему-то смутный интерес к тикающим старинным часам купца Кузюрина, к столу, даже к стулу, на котором еще недавно сидел Щербак. В голове сплавщика кружилось, то пропадая, то возникая, неотвратимое понятие: был человек.
Градова долго смотрела на военную фотографию Щербака, неизвестно кем и когда оставленную на его рабочем столе. Алексей Фомич был снят возле боевого самолета с пятью звездочками на фюзеляже. Градова перевела озабоченный взгляд на график уровня воды, где красная изломанная черта была неумолимым свидетелем происшедшей аварии.
— Здесь и располагайтесь, — вручая ключ, сказал Лагун.
— Мы будем осматривать место происшествия. Нам потребуется специалист, который вместе с нами засвидетельствует увиденное, вещественные доказательства, — сообщила Градова. — Прошу вас принять участие.
— Хорошо бы Евстигнеева послушать, — предложил он. — Знающий мастер, двадцать лет на запани. Видел, как случилась беда.
— Хорошо. А Зайцева Люба сейчас здесь?
— На месте, где ей быть…
— Пригласите их, пожалуйста, сюда…
Когда все собрались, Градова открыла судебное заседание. Было решено ознакомиться с местом аварии, заостровьем, где Щербак и Каныгин хотели установить запань-времянку, и осмотреть очаги пожара.
За время процесса Щербак и Каныгин свыклись со строгой процедурой судебного разбирательства. И хоть они не могли быть равнодушными к своей судьбе, безразличие порой само приходило к ним. Но сейчас неловкость и стыд заставили Щербака опустить голову. Глаза глядели на давно не мытый пол — это он отметил сразу же, как только вошел в свой бывший кабинет.
Градова огласила порядок проведения необходимого осмотра и, объяснив новым свидетелям, в чем заключаются их обязанности, попросила выйти из комнаты. А Девяткину сказала:
— Вы останьтесь.
Он уверенно подошел к судейскому столу.
— Свидетель Девяткин! В своем показании вы говорили, что подсудимый Щербак в момент аварии покинул запань и побежал спасать свое личное имущество.
— Было такое. Про это мне Зайцева сказала.
— А почему возник этот разговор?
— Шел мимо, глянь — она чемоданы тащит. Ну я и поинтересовался: мол, откуда такое добро? Тут она и проговорилась. А вот почему именно ей он передал? — Тимофей хитровато развел руками и, взглянув на Щербака, закончил: — Это у них спросить надо.
Когда пригласили Зайцеву, она настороженно огляделась и подошла к столу.
— Вы знаете свидетеля Девяткина? — спросила Градова.
— Поселок наш маленький, все друг друга знают. — И, не дожидаясь новых вопросов, горячо добавила: — Только Девяткин всегда врет! — Люба, видимо, не ожидала от себя такой смелости, потому что вдруг замолчала, лицо ее покрылось румянцем.
— Что вам передал во время пожара подсудимый Щербак?
— Два чемодана. Жена и сын Щербака в то время гостили у бабушки.
— Подсудимый Щербак! — неожиданно для Алексея обратилась к нему Градова. — Вы подтверждаете это?
— Да.
— Садитесь. Свидетель Зайцева! Что было в этих чемоданах?
— Не знаю.
Люба хорошо помнила, как Щербак, выскочив из горящего дома и увидев ее, оставил ей чемоданы, а сам убежал на запань.
Судьи молча переглянулись.
И тогда прокурор, взглядом попросив слово у Градовой, спросил:
— Где находятся чемоданы сейчас?
— У меня, — тихо ответила Люба.
— Их можно посмотреть? — спросила Градова.
— Конечно.
— Сейчас можно? — уточнила Градова.
— Дом мой рядом. Я быстро схожу.
— Мы вместе пойдем, — сказала судья и посмотрела на Щербака.
Он продолжал все так же сидеть, сложив руки и глядя в пол. Только теперь он вспомнил, что чемоданы все еще стоят у Любы.
Все направились к Любе Зайцевой.
Домик был чисто прибран. В большой комнате, в проеме между окнами, висел портрет улыбающегося парня. На фоне торосов он стоял в меховой куртке у своего трактора.
Мария посмотрела на фотографию и, встретившись взглядом с Любой, услышала:
— Это мой муж, погиб в Антарктиде…
Люба подошла к сундуку, сняла кружевную накидку собственной вязки и, подняв тяжелую крышку, вынула два старых, поцарапанных чемодана, а потом, словно оправдываясь перед Щербаком, повернулась в его сторону.
Алексей молча стоял у окна.
Когда открыли чемоданы, все удивились. В одном лежали летный шлем, планшетка с картой, испещренной разноцветными трассами, и кусок дюралевой обшивки самолета с пятью красными звездочками.
Другой был набит старыми детскими игрушками.
— Это ваши вещи? — спросила Градова.
— Мои, — сказал Щербак.
Прокурор заглянул в чемодан, повертел в руках безглазого медвежонка и захлопнул крышку.
Заседатель Ларин, которому вдруг стало стыдно, будто он без разрешения ворвался в тайну, неведомую и непонятную ему, закурил и вышел в коридор.
Мария не стала просматривать вещи, только сказала секретарю суда:
— Это не имеет отношения к существу дела. Отметьте в протоколе содержимое чемоданов. А сейчас мы отправимся на осмотр очагов пожара.
И она обратила внимание подсудимых и свидетелей, что этот осмотр является составной частью судебного разбирательства, и попросила Лагуна проводить всех к первому очагу пожара.
Когда подошли к месту, где стояли бочки с бензином, Лагун вздохнул:
— Отсюда все и началось.
— Расскажите, что вы знаете о пожаре, — попросила Градова.
— Видите, как трава погорела и земля стала бурой от огня? Здесь был сарай, а в нем бочки с бензином. Место тут тихое, нелюдное. Никто не ожидал, что бревна такое сотворят. Берег, как видите, крутой, семь метров над водой. Когда река тронулась, бревна громоздились, выталкивали друг друга на берег. В этом месте их вывалилось больше, чем где-либо. Сарайчик был хлипкий, лесины повалили его. Упали и бочки. Четыре их было. Три еще непочатые, под металлической пробкой, а одна открыта. Вместо пробки деревянная затычка торчала. Ясное дело, от удара деревяшка выскочила, а бензин пошел свободным ходом. Теперь пройдем дальше. — Лагун провел людей по выжженной земле метров на тридцать в сторону под уклон и остановился. — Здесь, — продолжал он, — подавальщицы столовой кипятили свои халаты. Видите, кирпичи лежат? На них стоял бак. Когда бензин потек, он добрался и до костра. И полыхнуло! Косичкина, которая стиркой занималась, пошла в столовую за содой. Так что пожар без нее занялся. А здесь у нас, — Лагун кивнул на обгоревший навес, — был летний павильон столовой. Сгорел. Только этот кусочек остался, — он развел руками. — По этому участку все.