— Когда детям было разрешено выходить из помещения?
— Только после обеда.
— Может, мои пионеры были не из «Буревестника»? — Тимофей Девяткин рассмеялся.
Отпустив врача, Градова открыла один из томов дела и прочитала:
— «Сообщаем, что в районе Сосновки и прилегающих районах имеется только один пионерский лагерь «Буревестник». Это справка, — уточнила судья, — подписанная секретарем обкома комсомола и начальником здравотдела областного исполкома. Ознакомьтесь, свидетель Девяткин.
Но моторист, не взяв справку, огрызнулся:
— Знал бы, что так все обернется, я бы у своих пионеров тоже справочку взял. Зачем перевозил их, дурак?!
— Не перевозили вы пионеров! — сказала судья, слегка повысив голос.
— Я вам рассказал, как было.
— Вы говорите неправду, тем самым усугубляете свою вину.
Тимофей продолжал запираться, и тогда Градова пригласила в зал свидетеля Лужина. Журналист подозрительно посмотрел на Девяткина, словно оценивая его заново, и подошел к судейскому столу.
— Когда вы делали свои фотографии, которые передали суду?
— Примерно с десяти до одиннадцати.
— По какому признаку вы определяете это время?
— Когда я делал последний снимок, обратил внимание, что пахнет гарью. Потом увидел пламя на берегу. Побежал. Здесь я и застал пожар. Горела столовая. Затем произошла авария.
— Свидетель Девяткин, подойдите к столу.
Мария раскрыла папку, вынула небольшую фотографию, показала ее заседателям и предъявила Тимофею:
— Кто изображен здесь?
Тимофей покрутил фотографию, не спеша с ответом. Потом глухо ответил:
— Я.
— Кто вас снимал?
— Корреспондент. На катере это было.
Судья вынула другую фотографию, снова показала ее заседателям и протянула Девяткину:
— А это кто?
Карточка была побольше, сделана умелой рукой мастера на хорошей плотной бумаге, только изображение было не таким резким, как на первой фотографии. И Тимофей был здесь снят не в фас, а в профиль.
— И это я.
Мария положила рядом обе фотографии.
— Вы узнали себя на обеих карточках?
— Узнал.
Теперь судья достала новую фотографию. Она была гораздо больше предыдущих, но две трети карточки были закрыты серой бумагой. На оставшейся видимой ее части был Тимофей Девяткин в той же позе, что и на предыдущей фотографии.
— И тут я, — сам сказал моторист.
— Не видите ли вы сходства между двумя последними карточками?
— Вроде одинаковые, извини-подвинься.
— А точнее?
— Одинаковые, говорю!
— Я тоже так думаю, — сказала Мария Градова и медленно, не торопясь, сняла серый лист бумаги, который закрывал остальную часть фотографии.
И Девяткин увидел себя изображенным теперь во весь рост. Его правая нога чуть повисла над землей, еще не успев закончить шаг, а к левому боку обе руки прижимали покрышку. При всей крупнозернистости снимка, которая обычно образуется от многократного увеличения какой-либо детали, фотография была достаточно четкой и выразительной.
— Узнали себя, свидетель?
— Мое лицо.
— А сапоги?
— Ясное дело.
— А тельняшка?
— Ну!
— А покрышка?
Тимофей сердито отбросил прядь волос со лба, без спроса взял карточку и стал вертеть ее, напрягаясь умом и памятью.
— Интересное дело. Как она сюда попала?
— Это как раз и интересует суд.
— Разве все упомнишь!
— Вам необходимо вспомнить, свидетель, потому что точно такая же покрышка обнаружена возле сгоревшего общежития и дома Щербака.
— При чем тут пожар? — обиделся моторист. — Мало ли по какой причине была у меня покрышка!
— Вот вы и расскажите.
— Было дело, — медленно заговорил он, видно соображая на ходу. — Хранил покрышку для себя. А ребята баловство затеяли — то с горки спустят, то по поселку гоняют. Вот я и отнял у них.
— А кто мог вас в это время сфотографировать?
— Кто щелкнул, не знаю. Теперь у многих аппараты имеются, извини-подвинься.
Градова, не чувствуя никакой жалости к растерянному синеглазому свидетелю, который еще недавно был таким самодовольным и непогрешимым, достала другую фотографию, еще большего размера. На ней Лужин успел снять молодую прыгающую белку. Однако на втором плане этой карточки, в глубине леса, и был виден Девяткин с покрышкой.
— Может быть, эта фотография вам о чем-либо напомнит?
Моторист тупо смотрел на карточку, должно быть от волнения еще не разглядев свою персону.
— Ну белка тут…
— Вы приглядитесь, свидетель.
Только теперь Девяткин увидел себя и шумно задышал.
Градова следила за мотористом, хорошо сознавая и догадываясь, что происходило в его опустошенной душе. Теперь она ожидала той самой последней минуты, когда вера в спасение собственной шкуры у свидетеля пропадет, и тогда можно будет сделать еще один шаг навстречу истине. Сколько таких вот злых и ничтожных людей, с неослабевающим упрямством творящих свои черные дела, видела она перед собой! Сколько раз они хотели убедить ее, что были чисты помыслами и добры намерениями! Но разве кто-нибудь знает, как она устала от чужих и унылых физиономий, от беспросветной лжи и сердечной черствости?
— Итак, свидетель Девяткин, вы узнали себя на фотографиях, предъявленных вам?
Девяткин, чувствовавший большую беду где-то рядом, разглядывал пустую стену за спиной судьи, и его потянуло прочь из суда — хотелось убежать хоть на край света и позабыть обо всем. «Сволочи! — думал он. — Как волка травят!»
— Эту последнюю фотографию корреспондент Лужин сделал в лесу перед началом пожара, — сказала Градова.
— Не знаю.
— А когда возник пожар, вы были где-то рядом со столовой.
— С чего это вы взяли, извини-подвинься? — спросил Девяткин.
— Так получается, свидетель.
— А может, этот корреспондент сфотографировал меня в другое время?
— Это просто установить. Свидетельница Косичкина, вы видели журналиста Лужина?
— Видела.
— В каком месте?
— Возле столовой, когда она уже заполыхала.
— В какое время?
Женщина вытерла капельки пота со лба белым платком и, стараясь не смотреть в сторону Девяткина, ответила:
— Пожар только начался. Гляжу — чужой человек, городской, рядом шастает. Мне, ясное дело, не до него тогда было, но я его запомнила.
— Свидетель Лужин, вы видели Варвару Косичкину около горящей столовой?
— Видел.
— Что вы делали там?
— Только что из леса прибежал.
Градова продолжала допрос Лужина.
— Вы говорили, что кроме фотоаппарата у вас был транзистор и вы слушали тогда музыку?
— По «Маяку».
— Еще вы говорили, что точно не помните, какая была музыка, но вам запомнился Юрий Гуляев.
— Да, — подтвердил Лужин.
— На запрос суда музыкальная редакция Всесоюзного радио сообщила, что четырнадцатого июня по «Маяку» в девять часов пятьдесят три минуты Юрий Гуляев исполнял песню «Вдоль по Питерской». Следовательно, именно в это время вы и находились в лесу?
— Да.
Судья перевела взгляд на моториста.
— Объясните суду, свидетель Девяткин, как вы оказались в лесу в это время — около десяти часов утра, что вы там делали и зачем вам понадобилась покрышка?
Странен и совсем непонятен был Тимофею этот допрос. Он, стоявший в недоумении, торопливо, словно стараясь поскорее угодить судье, принялся путано и несвязно рассказывать, как в то утро шел к своему катеру, чтобы поставить его в глубь заливчика, потому что подумал, что шальные бревна, не дай бог, помнут корпус машины. И вот шагает он сам по себе, и глянь — на дороге сосновские мальчишки катают покрышку. Он, конечно, отобрал ее. Очевидно, в это время его по дороге и заснял случаем корреспондент. Тут бабахнули в рельс, кто-то закричал, запахло гарью, — он понял, что начался пожар, и со всех ног пустился к катеру, потому что он лицо материально ответственное и соображение имеет.
— Что это была за покрышка? — спросила Градова.
— Покрышка как покрышка. Что в ней особенного?
— Эта покрышка одна из тех пяти, которые вам передал начальник запани?
— Может быть, — крутя пуговицу на пиджаке дрожавшей от волнения рукой, сказал Девяткин. И быстро добавил: — А может, и нет.
— Раньше ваша память была гораздо лучше, свидетель.
— Разве все упомнишь?
И тогда Градова положила на стол новую фотографию.
— Специалисты выпечатали изображение покрышки, которую вы держали в лесу. Здесь отчетливо видна заводская марка. Взгляните, свидетель.
— Вижу.
— А это фотографии ваших покрышек, которые находятся на катере. Узнаете?
— Вроде.
— Уточните.
— Узнаю, — процедил сквозь зубы Девяткин, неловко кивая, словно хотел боднуть кого-то. А сам горько и тяжело подумал: «Вот гадина! Что делает! Что делает!»
— Специалисты выпечатали заводские марки на ваших покрышках. И там и здесь — одна серия. Вы согласны с этим?
Девяткин долго и упрямо молчал, делая вид, что рассматривает фотографии. Однако деваться было некуда, врать бесполезно, и он согласился с доводами судьи.
— Следовательно, то, что эти пять покрышек одинаковые, не вызывает у вас сомнения?
— Я сказал уже: похожи. — Моторист продолжал крутить пуговицу на пиджаке.
Градова откинулась в кресле, ощущая усталость в спине.
— Теперь постарайтесь вспомнить, как эта покрышка попала к дому Щербака.
— Какая?
— Вот эта самая, которая у вас на фотографии.
— А почему вы думаете, что это та же покрышка? Мало ли покрышек на свете? — не сдавался Девяткин.
— Химический анализ сгоревшей покрышки и покрышки, взятой на вашем катере, тоже подтверждает их идентичность.
— Ч-чего? — заикнулся моторист.
— Вот заключение экспертизы. Ознакомьтесь, свидетель Девяткин.
— Зачем?
— Кроме того, здесь говорится, что в сгоревшей покрышке было много бензина.
И, не давая Девяткину ни секунды передышки, Градова сказала:
— Подойдите к плану запани, свидетель, и покажите, какой дорогой вы шли к катеру с того места, где вас сфотографировал журналист Лужин.
Девяткин, сгорбившись, подошел к плану и дрожащей рукой ткнул указкой.
— Здесь шел. Вдоль берега.
— Кто вас видел в это время?
— А я почем знаю?
— В это время здесь были люди, и вас обязательно кто-нибудь заметил бы. Но здесь вас никто не видел.
— Я шибко торопился. Сами подумайте, что случилось! Разве людям до меня было — беда-то какая, паника вокруг?!
— Вот ваши сегодняшние показания, в которых вы сообщили суду, что были на опушке леса, и именно там вас мог снять корреспондент Лужин.
— Ну?
— А потом шагали лесом к катеру.
— Перепутал я. Столько ходишь каждый день, извини-подвинься.
— Допустим. Но если бы вы шли вдоль берега, обязательно вышли бы к той части поселка, где был пожар. А людей там тоже было достаточно. И вас тоже никто не видел.
— Вгорячах бежал я. Какая разница где? Вроде через мосток перескочил.
— И через мосток вы не переходили. Там тоже были люди.
И Тимофей Девяткин замолчал. Пуговица, которую он крутил на пиджаке, оторвалась и тихо упала. Но от слабого ее стука об пол моторист вздрогнул.
— У вас была только одна дорога: вдоль опушки, потом краем поселка к общежитию и дому Щербака, — сказала Градова. — Вы подошли туда с тыльной стороны спустя несколько минут после начала пожара, облили покрышку бензином и подожгли.
— Нет! — истошно закричал Девяткин. — Не поджигал я!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Когда Алексей вышел из гостиницы, по небу шаландами плыли тучи. Они просвечивались солнцем и казались легкими, свободными и вечными. Но небо потемнело, и шаланды превратились в большие баркасы. Сейчас, в полутьме, небо сливалось с Волгой, и, только когда вспыхивала молния, на какое-то мгновение становились заметны просветы чистого неба, похожие на птиц, улетающих вдаль.
Алексей посмотрел на небо. Тучи не торопились окатить землю ливнем, они хитрили, коварно давили темнотой. Он вошел в детский парк вместе с первым раскатом грома. Ветер поднимал пыль на пустых аллеях и гнал палые листья. Хлынул дождь. И снова весело щелкнул бичом гром.
Алексей увидел белый павильон, который дождь аккуратно расчертил в косую линейку, как тетрадь первоклассника.
— Скорее, дяденька, скорее! — услышал он детские голоса.
И этот призыв заставил Алексея улыбнуться. Наверно, со стороны он выглядел промокшим чучелом. Когда он вбежал под навес, дети расступились и с нескрываемым интересом разглядывали его.
Откуда-то доносился громкий голос репродуктора. Шла передача, посвященная поэту Уитмену. Дети шумно разговаривали, выталкивая друг друга под струи дождя. Были и храбрецы, которые сами выбегали из-под навеса, испытывая при этом восторг.
На игровой площадке он увидел качели, «чертово колесо», пеструю карусель и довольно хитрое сооружение «мертвая петля». Все стояло неподвижно. Без ребячьих голосов аттракционы выглядели сиротливо.
Рядом с Алексеем оказался мальчик в клетчатой рубашке.
— Дождь скоро пройдет, — сказал он.
— Почему ты так решил? — спросил Алексей.
— Вы на лужи поглядите! Совсем мало пузырьков… Глядите.
— Вижу.
— Так всегда перед концом дождя. Мне дедушка говорил.
— Тебя как зовут?
— Толя.
— А меня Алексей Фомич.
— А моего дедушку Николай Фомич… Вот интересно! А почему вы в детском парке гуляете?
— Разве нельзя?
Толя заразительно засмеялся:
— Тут всем можно!
— Так случилось, — скорее себе, чем Толе, ответил Алексей. — Дождь все хлещет, а ты говорил — пузырьки…
— Вы сразу хотите.
— А знаешь что? Давай покрутимся на «мертвой петле», — неожиданно предложил Алексей.
Толя удивленно посмотрел на него.
— Испугался?
— Я только темноты боюсь, — признался мальчик. — Но дедушка говорит, что это пройдет. Правда, пройдет?
— Ну, покрутимся? — снова спросил Алексей.
— Давайте покрутимся, — нерешительно согласился мальчик.
Алексей сбегал за билетами в кассу, вернулся к Толе, взял его за руку, на ходу спросил: «Не передумал?» — мальчишка решительно замотал головой, и они побежали к аттракциону.
Алексей подхватил Толю, усадил в железное креслице, защелкнул привязной ремень. Охваченный нахлынувшим желанием хоть чуть-чуть подняться в небо, уселся сам и, раскинув в стороны руки, крикнул:
— Полетели!
Маленькие пропеллеры зажужжали, рассекая веселый дождь и влажный воздух. И вот уже Алексей, описав дугу, взметнулся вверх, а мальчишка повис вниз головой, а еще через мгновенье взлетел малыш, а Щербак, ощущая всем телом забытое счастливое чувство полета, стремительно понесся к земле и вновь, увлекаемый силой мотора, взметнулся к небу. Пропеллер шумел призывно, и Алексей, притихший, улыбающийся, с новой нечаянной радостью закричал:
— Летим!
А репродуктор все еще рассказывал об Уитмене, о его любви к природе и о том, что законы природы никогда не просят извинений.
Но Алексей не слышал этих слов.
…Когда до начала суда оставалось пять, мингут, он вошел в зал.
Первым давал показания свидетель Евстигнеев:
— Я никогда по судебному делу не выступал. Поначалу немного тушевался. А потом понял: чего ж стесняться, ведь кругом свои. Я на запани работаю с того дня, как с фронта вернулся. Не поймите, что хвастаю, а для порядка должен сказать — дело знаю, потому и работу такую доверили — мастер. Одним словом, стою я перед вами и думаю… Как же так — дело знаем, а запань порушена? И лес убежал. И выходит, что и я никакой не свидетель, а чистый виновник аварии. Но так выходит у того, кто дальше своего носа ничего не видит. Потому и неверно поступает, и, я бы сказал, ошибку в мыслях своих имеет. Запань — это большое предприятие. Служащих у нас — раз, два, и обчелся. Остальные сплавщики. Одним словом, рабочий класс. Главный инженер Бурцев говорил, что надо было закрыть ворота. И тут концы с концами не сходятся. С одной стороны, надо выполнять план, а с другой — они, мол, такие-сякие, они ворота не закрыли. А подумал ли главный инженер, что для нас, для рабочих, план — это ведь не только зарплата? Конечно, получка — дело важное. Но почему на нас иные смотрят только как на работяг? Мол, чего скажут, то и сделают. Ошибочка! Мой отец у лесопромышленника на сплаве, работал. Вот там действительно было так. А здесь запань наша, государственная. Стало быть, и план наш. Поэтому, начав сплавную страду, трудишься по сознанию. Не один Шербак, не один Каныгин решали. Собирались мастера, бригадиры. Думали, обсуждали и решили работать. А то, что стихия разбушевалась, тут пока мы не властны. Коснусь перетяги. Рискованная была затея. Ненужная. А нам приказ — ставить перетягу. Сплавщики — народ не из робкого десятка. Могли бы и крепким словом ответить. Но не стали. Теперь жалею об этом. Правда, я свой характер проявил. Не стал устанавливать перетягу. Отказался. И что получилось? Руки свои не замарал, а совесть мучает. Потому как добро тоже нуждается в защите. И делать добро надо как можно раньше, ибо завтра может быть уже поздно. Так что виню я себя не для красного словца, а с загадом, дабы не забывать, что я тоже хозяин. И еще хочу сказать: ошибка в мыслях у главного инженера Бурцева. Он считает, что нам с ним работать. Пустое это. Ему работать с нами. Это другой коленкор. А иначе не будет сплава, разбегутся бревна. Слушает меня суд, потому и говорю, что на душе наболело. Сколько ж можно только наши руки в расчет брать? А про голову и сердце забыли? Вот оно как получилось. И уж совсем под конец скажу. В нашем тресте шестьдесят пять запаней. И одна из них — Сосновка. А над всеми запанями стоит главный инженер. Вот он на какой высоте, руководитель. Я так понимаю: у руководителя все как у других людей. Все. И жизнь. И любовь. И смерть. Разница только в одном — в ответственности. А как же? Он командир!