Еще несколько минут назад Мария не решалась лишний раз приподнять руку, а теперь, ощутив прилив сил, повернулась на бок и, упираясь руками в кровать, опустила на прохладный пол обессиленные ноги. Боль в спине стала невыносимой, но Мария терпела, не желая сдаваться. Она уцепилась за тумбочку и сделала первый крохотный шаг.
Мария увидела за окном потемневшее небо с бурыми облаками. Они низко повисли над землей — близился дождь.
«Сопротивляйтесь, черт возьми!» — вспомнила она слова доктора, и эти слова вызвали в ее душе волнение, которое бывает у людей, в первый раз открывающих тайны жизни.
Теперь ей оставалось нагнуться. Мария оробела от этой мысли, но тут же с неведомой отвагой оторвала руку от тумбочки и, неуклюже нагнувшись, ухватила жгутик.
Он уже не был белым. В одно мгновение он виделся ей дрожащим кругом, то черным, то оранжевым… Наверное, прошла вечность, покуда Мария смогла подняться. Рука задела стакан с водой, стоявший на тумбочке. Он упал и разбился, оплеснув ее ноги.
И сразу, дрожа от свирепой силы, загрохотали разрывы, заметались люди, застрочил пулемет. Мария увидела, как она, согнувшись, сидит в своем шалаше, тревожно вращает ручку передатчика и все повторяет свои позывные: «Там чудеса, там леший бродит». И вдруг — гулкий белый взрыв, эхо которого протяжно понеслось над морем.
Мария качнулась, испуганно вскрикнула и, потеряв сознание, упала на пол…
На следующий день она с тревогой ожидала, что доктор обнаружит разошедшиеся швы, но он, улыбнувшись, сказал:
— Вчера, как ни странно, вы вырвали веревку у палача.
К вечеру, как всегда, пришла медсестра с градусником. Мария заметила, что один глаз у нее был светлее, а другой темнее, что придавало лицу кроткое выражение, словно у большой обиженной девочки. Медсестра протянула Градовой плитку шоколада и села на краешек кровати.
Мария решила, что это подарок доктора за ее бесстрашие.
— Тут тобой один лейтенант интересовался, когда ты грохнулась, — сказала медсестра. — Симпатичный. Он и шоколад оставил.
Мария не поверила и спросила:
— Откуда он меня знает?
— Пришел вчера в приемный покой. «Я летчик, говорит, Степан Смолин. Хочу знать, как тут моя пассажирка, радистка партизанская. Фамилии не знаю. Думал, пока долечу до аэродрома, она у меня в самолете концы отдаст. Плоха была»». — И, вздохнув, добавила: — Ты-то его помнишь?
Мария не сводила глаз с медсестры, но, как ей ни хотелось, не могла вспомнить летчика Смолина.
Медсестра сообщила, что на всякий случай записала адрес летчика, и посоветовала Марии написать ему.
Через несколько дней Мария отправила короткое письмо Степану Смолину. Но ответа не получила.
* * *В судебный зал заглядывало заходящее солнце, золотило желтые стены.
Неожиданно тишину разорвал гул пролетевшего самолета. Градова прислушалась к удалявшемуся тревожному звуку и сразу почувствовала, как в ней с прежней силой просыпается позабытый гнев. Она гнала его прочь, чтобы не поддаться ему или, хуже того, найти успокоение в ненависти, охватившей ее.
«Зря расстраиваюсь и терзаю себя напрасно, — думала Градова. — Может быть, это совсем другой летчик — разве он один к нам прилетал?»
Но в глубине души она чувствовала, что расчетливо хитрит с совестью и что ей очень хотелось бы, чтобы подсудимый Щербак оказался именно тем человеком, который в грозный час бросил ее на произвол судьбы.
Градова объявила перерыв, чем несколько озадачила народных заседателей.
Едва только Щербак вышел из зала суда, как Каныгин, изменившись в лице, стал укорять его. Он говорил громко, захлебываясь от волнения:
— Что ж ты из себя добрячка строишь? Подумать только — взял да и признался. А им, — он резко кивнул в сторону судебного зала, — больше от тебя ничего и не надо. Теперь ты у них на крючке.
— Федор, люди кругом, — сказал Щербак.
— Я свою правду на шепоток не променяю, — распалялся Каныгин. — Как тебя угораздило такой грех на душу взять? Зачем? Кому от этого польза?
— Мне, Федор. Пойми. Я кто был? Начальник запани или отставной козы барабанщик?
— Ты меня словами не глуши. Зачем чужую вину на себя взвалил? Чтоб чужая подлость верх взяла? Только не думай, что я страхом прибит. Потому, мол, и бегу в кусты. Совесть не пятак, в карман не положишь. — Каныгин глубоко перевел дыхание и вдруг тихо, словно до этой минуты не он бушевал, а кто-то другой, сказал: — Обидно, Алеша. Был ты для меня человеком, а теперь как тебя назвать?
Неожиданно подошел адвокат Каныгина и, многозначительно разведя руками, сказал Щербаку:
— Неосмотрительно поступили, Алексей Фомич. Здесь суд, а не собрание. И статья у вас стользкая. Удивляюсь вашей позиции. Вы сами себе копаете яму.
Алексей потер переносицу.
— Каждый отвечает за себя.
— Сия премудрость мне известна. Только зря торопитесь. Обвинительное заключение еще не приговор. Его доказать надо, — наставительно заметил адвокат.
— Знаю, знаю, — ответил Алексей. — За свои ошибки надо уметь отвечать. Другого выбора нет.
Адвокат по-своему оценил слова Щербака и удивленно пожал плечами.
— Вы признали себя виновным. А Каныгин отрицает свою вину. Тогда будьте последовательны. Не подводите Каныгина. Отвечайте в полную меру и подтвердите невиновность технорука. Это же соответствует истине. И тогда ваша позиция станет не только благородной, но и прочной. — Сняв очки, добавил: — Попытайтесь взглянуть на вещи здраво. — И ушел.
Алексей проводил его долгим непонимающим взглядом.
— Цепкий у тебя защитник, — сказал он.
Каныгин стоял растерянный.
— Въедливая баба наш судья. На мой характер лучше бы мужик судил.
— Считай, что нам не повезло, — согласился Алексей.
— Что она в нашем деле понимает? Поворочала бы бревна багром денек-другой — узнала бы, почем фунт лиха. Ну кража, убийство — тут ясно. Всякие улики имеются, отпечаточки пальцев есть… Да ты меня не слушаешь, Алексей.
— Слушаю, Федор, слушаю.
— Зря ты защитника не взял. Неужто денег пожалел?
— Да нет. Не пожалел.
— С защитником спокойнее. Чего сам упущу — он доглядит.
— Мне в жизни за всем самому пришлось доглядывать, Федор. И в бою у меня свое место было… И здесь у меня стульчик свой за барьером. Двух правд не бывает.
Каныгин почесал затылок, сказал:
— Тебе видней, конечно. Только у злой Натальи все канальи.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Большие окна гостиницы смотрели на Волгу.
С седьмого этажа, где жили Щербак и Каныгин, река открывалась плоской ширью.
Алексей помешивал ложечкой чай и смотрел в синюю даль.
— Красиво… — не поворачивая головы, сказал он.
— Оно, понятно, красиво, когда спокойно и тихо, — отозвался Каныгин, отставляя тарелку с едой. — А я сегодня опять не спал. — Он достал папиросу, смял опустевшую пачку.
— Я слышал, как ты кряхтел да ворочался… Кому от этого польза, Федор? Может, бессонница даст суду право скостить с тебя годок-другой? — невесело пошутил Щербак. — Ты у защитника спроси.
— Был сплавщиком, стану лесорубом. Опять свежий воздух.
— Убедительно рассуждаешь.
— Стараюсь, Фомич. А вот ты…
— Что я?
— Ты помолчи, стерпи старого дурака. Если правду сказать, лучше бы меня одного судили. Я и лесорубом могу. Было время — двухпудовой гирей крестился, да и сейчас еще есть силенка.
— Я тоже не жалуюсь.
— И свое я уже протопал, — продолжал Каныгин. — И человек я неприметный. Подумаешь, технорук запани! Маленькому человеку и цена невелика.
Алексей отпил несколько глотков и опять стал помешивать чай, а потом вдруг сердито стукнул ложечкой по стакану.
— Может, и те двадцать миллионов, которые полегли на дорогах войны, маленькие? Кто же тогда великаны, черт возьми, если не каждый из нас, кого смерть не раз целовать примерялась?
— Боюсь, что не осилить тебе суда, Илья Муромец. — Каныгин покачал головой. — Повалят. Возьми защитника.
— Опять за свое?
— Фомич, возьми. Не убудет тебя.
Алексей резко повернулся к Федору. Но, заглянув в мутные от бессонной ночи глаза друга, только и сказал:
— Чудак ты, право, Федор Степанович.
— Я пойду, пожалуй, — пробурчал Каныгин. — Папирос купить надо.
Алексей отвернулся и опять принялся смотреть в окно, за которым шумела речная жизнь: плыли белые теплоходы, торопились катера, послушные баржи шли за буксирами. Однако неизбежно и постоянно мысли его возвращались к аварии, к пожарам, возникшим в разных местах поселка. И за все ему надлежало держать суровый ответ.
Каныгин сиротливо стоял в коридоре суда и слушал защитника, который доверительно сообщил, что сегодня заседание начнется с допроса Щербака и показания его во многом определят ход судебного разбирательства.
Каныгин сиротливо стоял в коридоре суда и слушал защитника, который доверительно сообщил, что сегодня заседание начнется с допроса Щербака и показания его во многом определят ход судебного разбирательства.
— Вы беседовали с ним об адвокате? У меня нашелся дельный коллега.
— Ему защитник не нужен. Он сам умный человек.
— Это плохо, — без причин обидевшись, сказал защитник. — Поговорим о наших делах. Очень важно, Федор Степанович, чтобы вы, рассказывая об аварии, раскрыли не только технологические обстоятельства, но и убедительно нарисовали картину стихийного бедствия.
— Стихия и есть стихия. Как ее ни рисуй.
— Ошибаетесь. Одно дело — просто сказать: стихийное бедствие. Это не впечатляет. Это пассивное выражение случившегося. А когда вы говорите: наводнение, ураган, смерч, буря…
— Не было у нас урагана. И бури не было, — перебил его Каныгин.
— Знаю. Согласен. Но когда на вашу запань обрушился двухметровый вал воды, примчавшийся издалека, когда грянул непрошеный дождь, то для вас это ураган, и буря, и смерч. А еще вспомните про то, что двенадцать километров реки забиты десятками тысяч бревен и все они неукротимо рвутся к запани, подгоняемые утроенной скоростью течения. Разве это не ураган? И запань, которая была преградой для всего этого скопища бревен, становится бессильной, она не может удержать их бешеный натиск. Когда судьи представят именно такую картину навалившейся на вас беды, они лучше поймут, какой поединок навязала вам взбунтовавшаяся стихия. Вы поняли меня?
— Чего ж тут не понять? Сорок лет рядом с этим страхом живу.
— Вот, вот! — воскликнул адвокат. — Пусть и суд поймет, что ваша запань — не бетонная плотина Днепрогэса.
По коридору шел Щербак и вытирал потный лоб.
Адвокат, увидев его, торопливо направился в зал.
— Где ты пропадал? — спросил Каныгин. — Тебя первым будут допрашивать. Ты соберись. Вон как взмок.
— Пошли, Федор. Соберусь.
Алексей подошел к барьеру, поднял перекладину и занял свое место. Не глядя на людей, уселся и Каныгин.
— Суд идет! Прошу встать! — огласил зал звонкий голос секретаря.
ПамятьВ станицу Казачью воздушный полк, где служили капитан Щербак и лейтенант Смолин, перебазировался неделю назад. Поспешно отступив, немцы не успели поджечь поселок у моря, сбегавший узкими земляными улочками к заливу. По пыльным обочинам дорог лежали оглохшие, наспех спиленные телеграфные столбы, короткие пеньки которых сиротливо выглядывали из рыжей травы, пропадая в полях.
Впереди был Керченский пролив, за ним укрепился враг, и поэтому на боевых картах появилась новая цель.
Полевой аэродром начинался от околицы станицы. В запущенных виноградниках, что раскинулись вдоль летного поля, лениво бегали зайцы. Они быстро освоились с шумом аэродромной жизни. Охотничьи страсти летчиков давно были приглушены главным боевым делом, да и души людей, стосковавшихся по живому миру природы, не давали волю рукам, порой тянувшимся к пистолетам.
Полк разместился в доме отдыха с простреленной вывеской «Тамань». От этого слова веяло романтикой юности и доброй памятью о Печорине.
Через несколько дней в комнату Щербака явился дежурный солдат и, чуть заикаясь, нараспев доложил, что капитана вызывают в штаб. Спустя два часа Алексей был там. Штаб размещался в пустом курортном городке, где ветер носил по улицам запахи рыбы и водорослей. Море с ревом набегало на пустой берег, над которым висел тревожный крик альбатросов.
Начальник штаба, полковник Ветров, нескладно скроенный, но крепко сшитый, оглядел вошедшего капитана и, не скрывая своего разочарования, сказал:
— Думал, у вас косая сажень в плечах. — Он подошел к окну, за которым штормило осеннее море. — Слушайте меня внимательно, капитан. Наш разговор совершенно секретный.
Алексей молча вытянулся. Не глядя на летчика, полковник Ветров расхаживал по комнате и рассказывал, что в ближайшие дни будет проведена серьезная операция и Щербаку предстоит принять в ней участие. Полковник говорил медленно, порой задумываясь, — возможно, в эти минуты проверял верность своих мыслей.
— Вас хорошо аттестовал командир полка, — он в упор взглянул на капитана и продолжал: — Правда, при этом он заметил, что в полку есть летчики не хуже вас и даже лучше. Но одна черта, отличная от других, в данном случае представляет существенный интерес, — полковник ушел к окну и оттуда глухо сказал: — Вы гордый человек. Это не упрек. Гордый человек всегда хочет быть сильным, и, как правило, это ему удается. Вам придется действовать автономно, принимать решения в непривычных для вас условиях. Там вы будете командир и летчик, солдат и офицер.
Скоро Алексей узнал, что ему надлежит отправиться в стрелковую дивизию, которая совершит десантный рывок. Ему было приказано пойти с группой первого броска и затем руководить воздушным боем в секторе десанта, наводя наших летчиков на цель и поддерживая связь со штабом.
— Задачу понял, — тихо сказал Щербак.
— Курить хотите, капитан? — спросил полковник и протянул коробку папирос.
Алексей молча закурил.
— Вы можете подумать.
Щербак ничего не сказал в ответ.
— Как вас зовут?
— Алексей.
Полковник Ветров покачал головой, и снова его шаги нарушили тишину, в которой неясно дрожала свеча, и тень полковника то появлялась на стене, вырастая, то пропадала.
— В самый ад пойдешь, Алексей, — сказал Ветров, словно сам был виноват в этом.
— Ясно.
— Там всякое может случиться. Кого хочешь взять с собой?
— Лейтенанта Смолина. Он знает толк в связи.
— Распоряжусь. В добрый час, капитан! — начальник штаба протянул ему руку.
К утру летчики были готовы к выполнению задания и проверили радиоаппаратуру.
Холодный порывистый ветер протяжно гудел в приморских высотах и сломя голову носился по серым волнам. Они злились, шумели и с тяжелым стоном выбрасывались на берег.
Назначенная операция уже дважды откладывалась.
Командующий каждые три часа получал неутешительную сводку погоды, но все же подтверждал готовность номер один. Генерала часто видели на причале, он подолгу всматривался в сумрачное небо.
В десантном городке было темно и зябко. Ревущее море нагоняло тоску. Комендант городка, трое суток не смыкавший глаз, встретил летчиков и сказал им:
— Все землянки забиты. Двигайте к седьмому причалу. Там найдете палатку.
Найдя ее и отвернув полог промокшего брезента, Алексей и Степан Смолин не смогли ни на шаг продвинуться дальше — везде люди, снаряды, оружие.
— Комендант говорил, что у вас свободны две койки с пуховыми перинами, — пошутил Щербак, приглядываясь к людям.
— Перинки-то есть, а вот коечки уплыли, — хохотнул кто-то.
Мичман, лежавший у самого входа, сказал:
— Ребятки, уплотнись на две живые души.
И тут же десантники завозились, задвигались, перекладывая оружие и беззлобно ругаясь.
Мичман облокотился на патронный ящик, посмотрел на летчиков, оценивая взглядом их черные регланы, и спросил Смолина:
— Слышали уже?
— С утра мы много кое-чего слыхали.
— Тут один чудак говорил, будто сегодня в дело пойдем.
— Каждый чудак сам себе командующий.
— Тоже верно.
— Да ты сам рассуди, мичман, по-трезвому. Кому охота десять ден в жмурки играть? — подал голос кто-то из молодых.
— Муторно, конечно, — согласился мичман. — Только морской десант — штука деликатная, братцы. Особая. Вот бери пехоту, например. Царица полей! Орлы, когда в атаку идут, ничего не скажешь. Но ведь — по справедливости скажу — вы все за ручки держитесь. От Баренцева до Черного моря. Фланг к флангу, впритык. А в морском десанте мы сами по себе. Одни. Это понимать надо, братцы.
— А чего тут понимать? — опять кто-то из молодых.
— Ты вот первый раз в десанте?
— Ну?
— Одно запомни: когда к месту придем и будет команда «Вперед!» — бросайся в море, рвись к берегу, и упаси тебя бог оглянуться назад. Корабли уйдут, а ты вперед! Понял?
…Только через шесть дней море стало терять силы. Огромные гребни пропали. Командующий ушел с причала. В первый раз за все эти дни генерал шагал резво, не оглядываясь, и скоро с берегового командного пункта последовал его приказ:
— Начали!
Быстро опустели землянки и палатки десантного городка. Люди шли к причалам, чтобы без суеты и лишнего шума заполнить катера, баркасы, самоходки и мотоботы. Летчики шагали вместе с другими, поднимаясь на катер по шаткому трапу. Посадка закончилась, и эскадра десанта, осторожно маневрируя, отвалила от причалов.
Щербак и Смолин были в нижнем кубрике, до отказа набитом людьми, лица которых нельзя было разглядеть, — они были похожи друг на друга, как близнецы. Когда проснулся слабый рассвет, по отдельным фразам, долетавшим с палубы катера, Алексей понял, что уже хорошо виден берег, и решил, что наши скоро начнут артиллерийскую подготовку.