Магдалена поклонилась и под дружный смех караульных двинулась по темному коридору. Лихорадочно огляделась по сторонам: справа тянулись крепкие на вид двери, усиленные железными пластинами. Вот только какая из них нужна ей? Времени было совсем немного. Скоро ее, вероятно, заметят стражники и тогда пригласят на свидание в одну из камер. Что последует дальше, она даже представлять себе не желала.
– Папа! – прошептала Магдалена и постучала по деревянной стене. – Ты слышишь меня? Это я, твоя дочь!
За дверью посередине коридора послышался звон, а затем голос Якоба Куизля:
– Магдалена! Господи, что ты здесь делаешь?
Она вплотную прижалась к двери и заглянула в крошечное окошко. В полумраке показалась голова отца: лицо покрыто слоем засохшей грязи, борода растрепалась и спуталась, в глазах белый отсвет. Магдалену чуть не замутило от гнилостной вони и смрада испражнений.
– Потом расскажу, – прошептала она. – Со мной Симон. А пока расскажи лучше, что случилось и как тебе можно помочь. Стражники могут в любую минуту вернуться!
– Чтоб вас, кто вам позволил ни с того ни с сего уезжать из Шонгау? – выругался Куизль. – Мать уж, наверное, со страху померла, а Лехнер волосы на себе дерет, потому что помои убирать некому! Вот погоди, выйду отсюда и так тебе по жопе надаю, что…
– Папа, – прошипела Магдалена. – У тебя пока что есть заботы поважней. Так что говори!
– Меня подставили, – прошептал палач, немного успокоившись. – Кто-то убил Лизель и ее мужа, а всю вину решил свалить на меня.
Он в двух словах рассказал дочери, что ему довелось пережить.
– Не знаю, что за скотина это сделала, – пробормотал он под конец. – Но Богом клянусь, когда найду его, все кости ему переломаю.
– Но для начала тебе нужно отсюда выбраться, – ответила Магдалена.
Она стала лихорадочно озираться в поисках ключа, но ничего не нашла и принялась трясти дверь.
– Не валяй дурака, – проворчал отец. – Отсюда мне не выйти. Вам придется доказать, что их убил кто-то другой, пока меня не начали допрашивать. Может, тогда они немного повременят с пыткой.
Магдалена нахмурилась.
– И как нам это сделать?
Отец почти вплотную склонился над ее ухом. Магдалена почувствовала до боли знакомый запах пота и табака.
– Отправляйтесь домой к моему зятю и поищите там хорошенько, – прошептал Куизль. – Найдите хоть что-нибудь. Не думаю, что убийцы особо старались замести следы. Зачем? Подозреваемый ведь у них уже есть.
Девушка кивнула.
– А если мы ничего не найдем?
– Тогда папа твой познакомится со своим коллегой. Здешний палач, как я слышал, хлеб свой недаром ест.
Воцарилось молчание. Снаружи вдруг послышались голоса.
– Похоже, идет кто-то, – прошептала Магдалена.
Куизль просунул руку через окошко и с такой силой стиснул ладонь дочери, что та чуть не вскрикнула.
– Тогда ступай, – прошипел он. – Живо!
Магдалена в последний раз заглянула отцу в глаза, затем поспешила по коридору. Но не успела она выбежать в сводчатый зал, как дорогу ей заградил давешний стражник.
– Ну? Растет шерсть на оборотне? – Он погладил ее по корсету и втолкнул обратно в темный коридор. – А хочешь посмотреть, где у меня шерсть растет?
Магдалена показала в глубь коридора.
– Он… этот… этого монстра там уже нет. И дверь нараспашку открыта.
– Что, черт возьми?..
Стражник отпихнул ее в сторону и бросился к камере. А Магдалена, не теряя ни секунды, выскочила в закоптелый тамбур. В приоткрытую дверь лился солнечный свет. Не сбавляя шага, дочь палача проскочила мимо озадаченных стражников, до сих пор игравших в кости, и устремилась к выходу. Последний рывок – и вот она на свободе.
Оказавшись снова на площади, девушка поняла, что Симон был в крайне незавидном положении.
Кончик иглы миллиметр за миллиметром приближался к выпученному глазу. Нищий дергался, но сильный стражник, словно тисками, обхватил его голову, а двое других держали за руки. Старик прекратил верещать и в ужасе следил за иглой, которая совсем скоро проткнет ему глаз. Спасения не было.
– Господи, да успокойся ты, – прошептал Симон и попытался сосредоточиться на своей дрожащей цели. – Я могу тебе помочь, но только если ты перестанешь дергаться.
Августовское солнце нещадно жгло рыночную площадь, пот ручьями струился по лицу лекаря. Громкие выкрики зрителей перешли теперь в напряженный шепот. Вместо привычных постановок, которые показывали заезжие артисты, сейчас происходило кое-что поинтереснее. Прежде всего потому, что никто не знал, чем в итоге закончится представление.
Стражник совершенно случайно увидел в толпе Ганса Райзера и выбрал его в качестве подходящего пациента. На нем самозванцу-лекарю и предстояло доказать, что он не шарлатан, каким его считали большинство собравшихся, а действительно знал свое дело. Долгие годы Райзер слонялся по площади и таращил водянистые глаза. Прежде он был превосходным стеклодувом, но почти полностью лишился зрения. И теперь превратился лишь в старого нытика, без денег и без семьи – слепой старик, который все чаще досаждал стражникам на площади.
У нищего была катаракта, глазная болезнь, при которой у больного возникало ощущение, что он смотрит на мир сквозь водяной поток – отсюда и название. Зрачки становились серыми, словно камешки. Предписанная в этом случае операция стражникам была только на руку: либо Райзер выздоровеет и перестанет их донимать, либо помрет от последствий такого вмешательства и опять же оставит их в покое. А знахаря тогда можно будет арестовать и повесить за шарлатанство.
Отличное решение, как ни посмотри.
Симон понимал, что доживет до следующей недели только в том случае, если исцелит нищего здесь и сейчас, на площади. Нашла Магдалена отца или не нашла, стало в эти мгновения вопросом второстепенным. Фронвизер попытался ни о чем не думать и сосредоточиться на предстоящем уколе. Игла находилась теперь в считаных миллиметрах от зрачка; глаз нищего, словно стеклянный, таращился на лекаря. Удаление катаракты считалось одной из сложнейших хирургических операций. Поэтому издавна за нее и брались в основном только бродячие лекари, которые в случае возможных последствий находились бы уже очень далеко. Сам Симон сумел проделать такую операцию только дважды. Иглой следовало проколоть сбоку белую часть глазного яблока и прижать мутный хрусталик к глазу. Одно неловкое движение, даже ничтожное отклонение, – и пациент оставался слепым. Или умирал от заражения.
Игла кольнула, нищий вскрикнул и дернулся. То же самое предстояло проделать и со вторым глазом. Ганс Райзер всхлипывал, но дергаться перестал – сопротивление его было сломлено. Симон еще некоторое время подержал кончик иглы на зрачке, чтобы хрусталик снова не отошел, затем вытащил иглу и отступил на шаг. По лицу градом катился пот, мокрый сюртук прилип к спине. Только теперь лекарь заметил, как притихли вокруг него зрители.
– Сейчас я еще наложу повязку, – проговорил он слабым голосом. – Поносишь ее несколько дней. И время покажет, получилось…
– Господь всемогущий! – Ганс Райзер вскинул руки к глазам и радостно завизжал. – Я снова вижу! Боже мой, я снова вижу!
Закутанный в лохмотья нищий забегал по площади и принялся хвататься за прохожих. Похоже, он и вправду излечился от слепоты, хотя его неуклюжие движения и говорили о том, что зрение вернулось к нему еще не полностью. Райзер восторженно ощупывал лица, хватал пальцами одежды и шляпы. Люди с отвращением шарахались от него, некоторые даже грубо отталкивали. Но Райзера это нисколько не смущало: старик двинулся к своему спасителю. При этом он дважды промахнулся мимо Симона, пока наконец не прижал его к груди.
– Ты… ты чудотворец! – кричал он. – Люди, взгляните же, перед вами чудотворец!
– Не… не думаю, что это слово уместно… – прошептал Симон.
Но Ганс Райзер снова принялся скакать по площади и хватать незнакомцев. При этом он то и дело показывал на лекаря.
– Этот человек – колдун! Настоящий колдун, поверьте мне!
Симон опасливо покосился на стражников: подобное заявление открывало им неожиданную возможность повесить лекаря, несмотря на удачную операцию. А может, даже и на костер отправить.
В это мгновение из тюрьмы показалась Магдалена и украдкой кивнула Симону. Лекарь метнулся в одну сторону, затем резко бросился в другую и вскоре смешался с толпой.
– Держите колдуна! – послышались за спиной крики стражников. – Именем императора, держите колдуна!
Симон опрокинул лоток с овощами, в разные стороны покатились кочаны капусты, и один из стражников растянулся на мостовой. Второй врезался в служанку и схватился с разгневанными прохожими. Симон снова метнулся в сторону и устремился в узкий переулок, что тянулся от площади к собору. Запыхавшись, лекарь прислонился к стене дома и попытался восстановить дыхание. Затем наклонился за своими пожитками и осознал со злостью, что потерял один из мешков. В нем лежала почти вся его одежда – и среди прочего новые ренгравы[1] и сюртук французского пошива! Что ж, по крайней мере, книги и инструменты остались при нем.
Но не успел он скрыться во мраке переулка, как на плечо ему легла чья-то рука. Симон вздрогнул и развернулся – в лицо ему ухмылялась Магдалена.
– Разве я не говорила, что тебя ни на секунду одного оставлять нельзя?
Она поцеловала его в щеку и мягко потянула в сторону собора. С площади до них все еще доносились крики и ругань.
– Здесь нам в ближайшее время появляться не стоит, – пробормотала Магдалена, голос ее снова стал серьезным. – Забот у нас и так теперь хватает.
Симон кивнул, переводя дыхание.
– Предлагаю воспользоваться советом того управляющего и найти этот потешный трактир. Судя по всему, на ближайшее время нам потребуется дешевое жилье.
– «У кита»! – Магдалена закатила глаза. – Представляю, что это, наверное, за кабак! Надеюсь, хоть рыбой там не воняет.
Они свернули за угол, и следом за ними двинулась серая тень. Башмаки его почти бесшумно скользили по залитой помоями мостовой – словно плыли по воздуху.
Якоб Куизль снова расхаживал, сгорбившись, по камере: от одной стены к другой. Расстояния хватало всего на четыре шага. И все-таки ему необходимо было двигаться, чтобы подумать.
Снаружи донеслись взволнованные голоса, громкие крики, топот – похоже, на площади что-то стряслось. Куизлю оставалось только надеяться, что вся эта суматоха никак не связана с Симоном и Магдаленой. И что эти двое, будь они неладны, забыли в Регенсбурге? Поехали вслед за ним, потому что в Шонгау что-то случилось? Палач покачал головой. Об этом дочь ему наверняка рассказала бы. Наглая девка, видимо, просто решила навестить больную тетю и полюбоваться на Регенсбург. Секретарь Лехнер ее наверняка уже обыскался… Ведь в отсутствие отца она обязана была вместо него собирать нечистоты по улицам. Магдалене очень повезет, если по возвращении ее не упрячут в камеру. Вместе с пижоном-лекарем… Но прежде Куизль как следует надает дочери по шее.
Якоб замер, осознав, что, скорее всего, никогда уже не сможет почитать дочери нотаций – потому что сам помрет в Регенсбурге. И вообще, Симона с Магдаленой к нему послал сам Господь. Они были его единственной надеждой все же избежать смерти на эшафоте. Кроме того, рассерженный на свою нахальную дочь, палач хотя бы отвлекся ненадолго от воспоминаний. Хоть он и стер надпись со стены – старую солдатскую песню, что возвращала его в те времена, которые он пытался забыть, – но воспоминание пустило в нем свои корни, а темнота и безделье довершили начатое, и мыслями Куизль то и дело устремлялся в прошлое.
Каждый раз, когда он поворачивался к левой стене, взгляд его замирал на том месте, где раньше стояла строка из песни. И воспоминания обрушивались на него словно гром: убийства, грабежи и насилия снова становились его частью.
Сам того не желая, Якоб затянул начало песни.
Жнецу тому прозванье – Смерть,
…
Сегодня он наточит косу —
Накосит колосьев сполна…
Собственный голос показался палачу чужим и незнакомым.
Он прикусил губу до крови.
5
Регенсбург, 19 августа 1662 года от Рождества Христова
Глаз таращился на нее, словно стеклянный шарик. Он не моргал, не двигался, не слезился и вообще не выказывал никаких чувств. Иногда Катарине казалось, что глаз этот принадлежал вовсе не человеку, а злобной, демонической кукле, которая наблюдала за ней, как за птичкой в клетке или жуком, что бегает по коробке из угла в угол.
Катарина давно уже позабыла, сколько просидела в этой камере. Пять дней? Или шесть? А может, еще дольше? Никаких окон, куда пробился бы дневной свет, здесь не было. Только люк в двери, через который затянутые в перчатки руки протягивали ей еду, питье и белые свечи, и в него же она передавала ведро с нечистотами. Единственное, что связывало ее с внешним миром, это небольшой, размером с ноготь, глазок. Но разглядеть в него она смогла лишь коридор, тускло освещенный факелами. Временами слух ее улавливал далекую музыку. И мелодия была не такая, которую она привыкла слышать на ярмарках и праздниках, – эта звучала торжественно: с трубами, арфами и свирелью.
Примерно такой Катарина и представляла себе музыку ангелов.
Она уже усвоила, что глаз заглядывал к ней через равные промежутки времени. Иногда его появлению предшествовала шумная возня под дверью, изредка слышались шаркающие шаги или мелодичный свист. Но чаще всего появление его не предваряло ничего. Тогда Катарина чувствовала, как между лопатками начинало вдруг покалывать и чесаться. И когда оборачивалась, глаз уже смотрел на нее, холодно и с интересом.
Женщина давно уже отчаялась дозваться помощи. В первые дни она плакала, бранилась и кричала, пока голос ее не сделался сиплым и тонким. Но осознав, наконец, что все это тщетно и она зря только охрипнет, Катарина, словно больная кошка, сворачивалась клубочком и замыкалась в себе, погружалась в собственные мысли, в которых с недавнего времени сменяли друг друга образы. То были ужасные видения, образы замученных и посаженных на кол, разбитых черепов и мертвых младенцев с выкрученными конечностями, зеленых длинношеих чудовищ, что варили в кипящем масле людские души. Но были среди них и видения сладострастные: обнаженные юноши и прекрасные девы ласкали ее во сне. Чудесные создания брали ее на руки и возносили на Блоксберг[2], где она сливалась в исступлении с мужчинами и женщинами.
Временами Катарина смеялась и плакала одновременно.
Каждый раз, когда сознание ее хоть немного прояснялось, она пыталась вспомнить, что же все-таки произошло. Она встала за старым Хлебным рынком. С крашеными волосами и в вызывающем макияже, как это нравилось мужчинам, в складчатой юбке, которую достаточно было только задрать, чтобы обслужить очередного клиента. Катарина понимала, что работа ее не лишена опасностей. В отличие от большинства девушек она работала без сводницы. Ее подруги шли под покровительство Толстухи Теи или к кому-нибудь другому, и за это отдавали часть заработка, – но Катарина была сама по себе. Если ее ловили стражники, то сажали в колодки на ратушной площади, а на следующий день розгами гнали из города. Такое случалось с ней уже дважды: первый раз ей только-только исполнилось пятнадцать. Теперь ей шел четвертый десяток, она стала опытной шлюхой и знала, как не попадаться стражникам. А если все-таки попадалась, то и собственное тело служило неплохой взяткой.
Но теперь ее постигло несчастье. Ужасное несчастье, какого она даже в самых страшных снах не могла себе представить.
Человек этот был одет в черный сюртук и прятал лицо под полями шляпы. Голос его звучал чисто и казался приятным на слух. Провонявшие перегаром плотогоны обычно вколачивали ее, словно доску, в ближайшую стену. Но этот был другим. Катарина понимала, что с ним может что-нибудь да выйти. Он завел ее в укромную нишу, достал серебряную бутылочку и дал ей отпить чего-то теплого. На вкус напоминало сладкое вино и, словно мед, медленно втекло в горло. Следующее, что Катарина еще помнила: как упала на кровать в комнате. Мужчина осыпал ее сотнями поцелуев, и нельзя сказать, что ей было неприятно. Напротив, она впервые за долгие годы испытала влечение. Но позже, проснувшись, Катарина лежала в этой камере. Голова раскалывалась от боли, и горло жгло огнем.
Вне всякого сомнения, незнакомец о ней позаботился. В одном углу стояла кровать с белым покрывалом, в другом – ведро, чтобы справлять нужду. На столе Катарину ждали вино, сыр и белый хлеб; серебряные миски и красивые стеклянные кубки. Она еще ни разу не пробовала белого хлеба: вкус был восхитителен, без мякины, песка и жестких зерен. И в последующие дни ей давали белый хлеб и другие вкусности. Колбаса, ветчина, сливочное масло… Одно время у Катарины возникло ощущение, что ее откармливают здесь, как гуся. И все же она продолжала усердно есть – это был единственный способ скрасить однообразие бесконечных часов. Единственная возможность хоть на какое-то время отвлечься от мучивших ее вопросов.
«Где я? Что он хочет сделать со мной?»
По спине Катарины снова пробежали мурашки. Она обернулась и уставилась прямо в глаз.
Он смотрел на нее, и что-то скребло по двери.
Настало время для новой порции.
Симон с Магдаленой избегали широких улиц и пробирались по лабиринту тесных переулков и тенистых задних дворов, заваленных кучами отбросов и фекалий. Перемазанные в грязи дети и покалеченные войной мужчины провожали их взглядами. Старые ветераны, на костылях или со шрамами и ужасными ожогами на лицах протягивали руки, когда мимо них молча проходили двое незнакомых. Отовсюду на них рычали тощие, паршивые дворняги, десятками населявшие переулки. То была обратная сторона Регенсбурга, грязная, не имевшая ничего общего с чистыми мощеными улицами, красивым Рейхстагом, собором и высокими домами. Здесь господствовали нищета, болезни и каждодневная борьба за выживание.