Давид нахмурился и положил яйцо обратно на стол.
— Расскажи мне, как ты был в Индии, — примирительно возобновил разговор Саул.
Давид все еще сердился, но все же начал рассказывать и незаметно для себя увлекся, как и надеялся Саул.
И вот Давид уже бегал по комнате, изображал животных и местных жителей — он был прекрасен! Светлые, выгоревшие добела волосы резко контрастировали с бронзовой кожей, обветренное лицо дышало мужеством и свежестью, он был ловок, силен — годы не прошли даром.
Он путешествовал из страны в страну, когда было нужно, летал, брал машину или шел пешком, добирался на попутках, на автобусах — четыре года Давид бежал от себя вокруг света. Четыре долгих года на континентах он искал себя и, так и не найдя, вернулся, согласно законам географии, в исходную точку. Саул не знал об этом, и никто не знал… Только любящий в состоянии увидеть потаенную грусть, ту, что возлюбленный так старается скрыть от посторонних, а еще больше от себя самого.
Самым удивительным в Давиде стали его глаза — ясные, блестящие, яркие. В них сконцентрировалась жизнь, а маленькие лучики морщин делали взгляд только еще более искрящимся. Ценнейшим открытием за время его путешествия стало сознание того, что жить, в сущности, стоит только ради самой жизни, ради тех ощущений, что она дает. Потому что, если начать искать смысл и забыть об ощущениях, то окажешься в глухом коконе, и жизнь пройдет мимо…
Давид теперь точно знал, что любви не существует, он исходил весь свет и нигде ее не встретил.
Постепенно комната заполнялась народом. Люди заходили на минутку и оставались слушать до конца.
— Все! — наконец обратился к публике Давид. — Клуб путешественников закрывается.
Все стали расходиться довольные и веселые — ну как только что из Индии.
В кабинете остались только Давид, Саул и Ионафан — старший сын Саула, незаметно вошедший во время повествования и все это время не отрывавший глаз от Давида, но не просто любовавшийся им, а зачарованный, завороженный, переживавший все его эмоции, отражавший движения его лица, ставший им на это время… Или навсегда?
— Давид, поехали сегодня ко мне. Я познакомлю тебя с семьей, поживешь некоторое время у нас? — Саул был счастлив, просто счастлив.
— Да, Давид! — воскликнул Ионафан, глядя жадными, нетерпеливыми, блестящими, восторженными глазами. Но тут же смутился и слегка отступил назад. Давид обернулся, впервые заметив его, и… Господи!
В голове все смешалось, еще минуту назад он был во всем уверен! Мир снова рассыпался блестящими осколками, обнажив одну живую, трепещущую душу, что возникла перед Давидом ниоткуда, что была в этом городе все время, пока тот искал ее в дальних странах… Он знал! Он всегда знал, что она есть! Как долго же он бежал, как долго же он искал! И только вернувшись отчаявшимся, потерявшим надежду, начавшим жить собственными воспоминаниями — он нашел! Встретившись с глазами Ионафана, Давид схватился рукой за спинку кресла.
— Тебе плохо?! — Саул и Ионафан подхватили Давида с двух сторон и усадили в кресло.
— Нет! — поднял тот влажные глаза. — Мне хорошо! Мне очень хорошо!! — он останется в доме Саула, он все сделает, чтобы пробыть там вечность…
* * *Давид и Ионафан сидели вместе на заднем сиденье огромной машины Саула. Ионафан улыбался и как-то легко, незаметно, естественно положил свою ладонь на руку Давида, а тот крепко сжал ее и продолжал держать всю дорогу, словно испугавшись, что Ионафан исчезнет, растворится, как миражи, которых так много видел Давид и на которых так и не научился не обращать внимания.
Через час они уже входили в большой дом. Ахиноам, жена Саула, открыла им дверь и, увидев Давида, застыла на некоторое время. Все, кто впервые видел его, испытывали небольшой шок. От Давида шла волна нежности и страсти, теперь еще и усиленная стократно благодаря находке. Ахиноам словно попала в поток жизни, огня, желания… Концентрированный ветер…
Никто не заметил, что Давид и Ионафан вошли в дом, держась за руки, как молодожены.
— Давид! Ура, Давид! — хором кричали обе дочери Саула — Мелхола и Мерова, сбегая вниз по лестнице, — они были немного знакомы.
Вскоре драгоценный гость, сопровождаемый многочисленным семейством Саула, оказался в гостиной, а затем в столовой. Все наперебой пытались быть рядом с ним, ревниво отпихивая друг друга. Воспользовавшись перепалкой между сестрами, Ионафан уселся рядом с Давидом и не сводил с него глаз. Давид посмотрел на него и улыбнулся, неожиданно впервые в жизни открыв ощущение идущего навстречу тепла. Они оказались в комнате одни — все остальные растворились в воздухе, вместе со своими голосами, шумом, самой комнатой, всем окружающим миром. Они ничего не говорили, только переглядывались, читая мысли друг друга.
«Здравствуй, брат», — глаза Ионафана, глубокие, зеленые, влажные, светились искренней нежностью и удивительной мудростью. Давид был околдован уверенностью и естественностью этого юноши, который так спокойно понимал и принимал свою природу, отдавался на волю своего естества, открывал свое вспыхнувшее первой любовью сердце Давиду, нисколько не заботясь о том, как Давид обойдется с его любовью. Просто не мог иначе… Ионафан отдавал ему свою душу, даже не заботясь о том, чтобы Давид ее принял. Это чувство поражало… О таком он уже давно не мечтал, совсем не ждал и почти не верил…
«Я тебя долго искал, я тебя придумывал!» — внутри все дрожало как натянутая струна, трепетало, как готовая сорваться с места голубка.
«И придумал, и нашел», — Ионафан улыбался, и Давид еле сдерживался, чтобы не припасть губами к этому жаждущему его поцелуя прекрасному, четко очерченному и вместе с тем по-мальчишески мягкому, нежному рту.
Пространство и время повисли на одной ноте…
— Давид! Давид! — кто-то тряс его за плечо. — Ну что ты застыл! Пойдем, я покажу тебе аквариум, — и Мелхола потащила его за собой.
Ионафан пошел за ними.
Огромный аквариум разделял зимний сад надвое, как огромный экран. Мелхола трещала без умолку, рассказывая Давиду о рыбах, о том, как эта конструкция собиралась, и о прочей ерунде, ее сорочья трескотня была так надоедлива и монотонна, что вскоре юноши к ней привыкли и перестали ее слышать.
Ионафан подошел к аквариуму с обратной стороны. Молчаливый диалог продолжился.
«Тебе нравится?» — сквозь воду, излучавшую зеленоватый, приглушенный свет, лицо Ионафана было похоже на морское видение.
«Аквариум не имеет никакого значения», — Давид горел, ему хотелось пройти сквозь разделявшую их преграду, чтобы всем телом почувствовать, вобрать в себя так неожиданно подаренное ему тепло.
«Весь мир сейчас не имеет никакого значения», — Ионафан все так же улыбался и молчал красноречивее любых слов.
— Мелхола, а где корм? — обратился Давид к сестре Ионафана, слыша свой голос будто со стороны, после того как не увидел вокруг ничего похожего на корм.
— Ой! Здесь его нет! Забыли принести. Сейчас я сбегаю, — и она вихрем помчалась на кухню.
Как только она выбежала, Давид нетерпеливо положил руки на стенку аквариума. Через прозрачную воду и стекло лицо Ионафана светилось — тонкие пальцы легли на стекло с другой стороны как отражение Давида, отражение его души, ласки и нежности… Отражение всего спрятанного от мира… Сладкое безумие уничтожило ощущение реальности… В начале мира был безбрежный океан, и Дух Божий носился над волнами…
Вода — сорок сантиметров зеркала между одним человеком, слитым одним взглядом. Один взгляд на двоих, один мир на двоих… Давид шел, стараясь преодолеть расстояние до конца зеркала, путь был вечен — он всю жизнь шел к этому зеркалу!..
Сорок сантиметров воды, аквариум шириной четыре метра — два метра до края, два метра до встречи со своим отражением. Два метра до целостности… Но они закончились… Закончился побег и поиск! Руки встретились посередине…
Давид созерцал протянутую ему душу, лежащую на руках Ионафана. «Это твое, брат…» «Разве?..» «Не отталкивай меня сомнением, я не могу оставить себе то, что уже принадлежит тебе…» И Давид принял драгоценный дар, поместив живую, светящуюся душу рядом со своей, которая согрелась и сплелась воедино с подаренной…
Любовь, если она любовь, входит мгновенно, она проста и понятна, чужда уговорам и ухаживаниям, она — сама нежность, идущая навстречу, она то, что вспыхивает сразу и с двух сторон, это взаимопроникновение — или есть, или нет.
— Вот и корм! — Мелхола вбежала в сад и замерла на месте, увидев Давида с Ионафаном, застывших у края аквариума и держащихся за руки. Стеклянный шар упал и разбился легко, от одного соприкосновения с полом. Чудо разбилось…
Мелхола неуклюже, торопливо подбежала к аквариуму и стала кормить рыб, периодически подозрительно косясь на брата. Тень догадки, возможно, и мелькнула в ее голове, но Мелхола слишком тяжело ворочала мозгами, чтобы поймать эту тень и осмыслить. Однако женское нутро, всегда безошибочно угадывающее наличие соперницы, подало сигнал тревоги.
Давид и Ионафан подключились к кормлению одновременно — ибо были теперь одно.
Диковинные яркие рыбки хватали червей, раздирая их на части и отбирая друг у друга.
— Давид! Иди сюда! — позвал с улицы Саул.
Тягостная молчаливая ситуация разрешилась. Ионафан схватил Давида за руку и, как локомотив, потащил вон из оранжереи, оставив далеко позади Мелхолу с ее червями.
Они выбежали на улицу. Морозный воздух пьянил своей свежестью. Саул гарцевал на прекрасном черном коне, от которого шел пар.
— Это тебе, Давид! Подарок от нас! — и Саул легко спрыгнул на землю, присутствие Давида делало его молодым.
Мелхола с недовольным лицом тоже появилась на крыльце.
Давид и Ионафан наперебой принялись влезать на коня, кататься по двору, вызывая бешеный лай у собак, которые, увидев конкурента, пытались схватить его за ноги. Саул отогнал собак. На крыльце появилась Ахиноам.
— Давид! Где тебя поселить?
Давид и Ионафан сидели на спине лошади вдвоем, Давид ощущал горячее, ароматное дыхание на своей шее. Вопрос Ахиноам застал его врасплох, он боялся обернуться, боялся встретиться с горящими ясными глазами Ионафана.
— А… Мам, можно у меня. У меня есть свободный диван, — подал голос Ионафан, обнимавший Давида все это время под тем благовидным предлогом, что ему нужно за что-то держаться.
— Давид, у нас есть свободная комната наверху, — проинформировала Ахиноам, игнорируя предложение сына.
В этот момент конь резко поднялся на дыбы, сбросив обоих всадников в сугроб. Саул замахнулся было плетью, но, увидев, что сын и гость целы и невредимы и, смеясь, спокойно поднялись, пощадил коня.
— Там далеко до ванной! — неожиданно пришла на помощь брату Мелхола, словно не заметив, что тот только что свалился с приличной высоты, быть может, даже ушибся!
— Там далеко до твоей комнаты, — рассмеялся Саул. — А чем дальше он от твоей комнаты, тем лучше.
Кто бы мог подумать, что этот человек — ревнивый отец!
— Пап! Не переживай, я буду на страже чести сестры, — сказал Ионафан, обнимая Давида за плечи. Ком снега тут же обрушился на его голову. Мелхола сбила брата с ног и принялась яростно закапывать в сугроб. Давид в свою очередь опрокинул на землю ее и вдвоем с Ионафаном засыпал снегом так, что у той потекла вся косметика.
— Мама! Ну скажи ему! Отстаньте, дураки! — завопила Мелхола, которой растекшаяся тушь начала щипать глаза, и, обидевшись, ушла в дом. Задержавшись на крыльце, она обернулась на Давида: искорка довольства мелькнула в глазах, все-таки ей было приятно, что он вывалял ее в снегу.
Настала ночь.
— Я постелю тебе, нам… — сказал слегка дрожащим голосом Ионафан. — Ванная — следующая дверь от меня, берегись там Мелхолы с Меровой, — его тон стал комично-деловитым. Оглянувшись с порога, Давид увидел, как он с серьезным и даже нахмуренным лицом расстилает свежую простыню на своей широкой кровати.
Давид пошел в ванную, понежился под горячей водой, но предвкушение блаженства заставило его поторопиться. Открыв дверь кабины, Давид увидел, что на пороге ванной стоит Мелхола в коротком махровом халате, надетом на голое тело. От неожиданности он поскользнулся и чуть не упал.
— Ты что? — спросил он, спрятавшись за дверь и разозлившись на это бесцеремонное вторжение. Вообще подобное поведение свойственно молодым глупым женщинам, которые почему-то считают, что при их виде все мужчины должны на стенку лезть от желания!
— Я принесла тебе полотенце, — ответила Мелхола, растягивая слова и явно считая это сексуальным.
— У меня есть свое, если Саул увидит, он тебя прибьет! — Давид не считал это девичье кривлянье ни сексуальным, ни сколько-нибудь забавным! Кроме того, Мелхола его задерживала.
— Почему меня? — продолжая пребывать в уверенности относительно собственной привлекательности, продолжала томно гнусавить Мелхола.
— Потому что. Все, иди спать! — эта тупая кривляка может все испортить! Поставить под угрозу возможность пребывания Давида под одной крышей с Ионафаном. Давид даже топнул ногой — он не позволит с таким трудом найденному счастью быть разрушенным из-за дурацких фантазмов какой-то пустой и пошлой барышни.
— Спокойной ночи… — Мелхола выскользнула из ванной, по своей природной глупости продолжая оставаться в уверенности, что произвела на Давида сексуальное впечатление. «Дура!» — послал тот ей вслед свои выводы.
Давид вытерся, обернулся полотенцем и вышел. В коридоре он увидел, что на пороге своей комнаты стоит Мерова в кружевной сорочке и пристально на него смотрит.
— Спокойной ночи, Давид.
— Спокойной ночи, — сухо ответил Давид, а про себя подумал: «Спасибо, что хоть без томного голоса и идиотских кривляний!»
Так в течение двадцатиминутного похода в ванную гость успел почувствовать себя рождественским гусем, который наблюдает общее ожидание момента, когда он «дозреет».
* * *Давид растянулся на ослепительно-белых простынях. Мягкая ткань, на ощупь как кожица персика, обнимала его обнаженное тело. Боже, как он устал! Давид потянулся сладко, как только мог, потом еще немного повертелся, устраиваясь поудобнее, чтобы лучше ощущать окружавший его комфорт. Полный сладостного томления, он ждал Ионафана, немного прикрыл глаза… и… Проснулся только рано утром. Блаженная истома наполняла все тело. Никогда еще в жизни не хотелось так оставаться в постели вечно. Тепло… Его голова лежала на руке Ионафана, который обнимал его сзади, прижимаясь всем телом к спине и ногам. Другая рука юноши мягко и нежно лежала у Давида на животе. Нежность, окружающая со всех сторон…
Давид осторожно повернулся к Ионафану, лицо которого было почти детским. Тонкий правильный нос, ярко-красные губы, выступающие скулы, темные мягкие волосы и ослепительно-белая кожа, которая в рассветных лучах как будто светилась изнутри. Голубоватые вены на руке подчеркивали нереальную белизну. Давид лег рядом и долго смотрел на лицо спящего, стараясь запомнить каждую черточку. Ему повезло больше, чем Ионафану, который рассматривал Давида ночью, перед сном, в полной темноте. Ночью он слишком долго пробыл в ванной, а когда вернулся, Давид уже спал…
Ионафан проснулся через час, открыл один глаз и посмотрел на Давида, улыбнулся и, как в продолжение сна, прижался к нему. Давид обнял его, нежно погладил. Ионафан потерся носом о его щеку, поросшую за ночь небольшой мягкой щетиной, забрался языком в ухо… Два водопада, извергающихся навстречу друг другу… Два бурных, равных по силе потока, сливающихся воедино… Противоположные желания, переплетенные вместе, — желание отдать и желание обладать, оба сводящей с ума силы. Бешенство и неистовство, одинаковые волны, входящие в резонанс и усиливающие друг друга… Атомный взрыв… Нирвана… И долгий нежный поцелуй — летний дождик сквозь лучи солнца, в каждой капле которого играет радуга.
— Ты меня любишь, Давид? Хоть немного?
Давид промолчал, ему казалось, что Ионафан спрашивает глупость. Женский вопрос… Ему показалось, что если он станет на него отвечать, то немного принизит друга. Он просто обнял Ионафана, укладываясь на бок, и снова заснул, утомленный и очень счастливый.
* * *А дальше… Полгода в доме Саула пролетели как один день. Конные походы, игра в бизнес, поездки — события сменяли друг друга бешеной круговертью. Яркие наполненные дни и сумасшедшие ночи, и никого не хотелось видеть. Но больше всего они оба любили утро. Утро, время сна — пять-шесть часов в индивидуальном раю, время общего сна — одинаковые сны, одинаковые печали и радости. Ночные кошмары боялись высунуться. Каждый спал спокойно, уверенный в том, что другой бережет его сон. И это чудо. Бог дал привилегию спать спокойно только любимым — ибо любящий охраняет их сон.
Саул был счастлив. Давид находился в его доме, занимался его делами. Мелхола была довольна тем, что может ежедневно видеть Давида и имеет возможность его очаровывать. Но постепенно ее оптимизм, конечно, сдувался. Мерова, старшая сестра, оказалась рассудительнее. Увидев, что Давид не проявляет к ней интереса, она переключилась на другого мужчину и уже через полгода стала готовиться к свадьбе, приближение которой делало Мелхолу крайне нервной. Она отчего-то поставила перед собой цель в день свадьбы Меровы объявить о своей помолвке с Давидом. С этого момента его положение в доме осложнилось.
Сначала счастливые любовники восприняли попытки Мелхолы покорить Давида со смехом. Но затем ее постоянное шпионство стало расстраивать их планы. Да и Саул явно стал поощрять ее, преследуя цель оставить Давида рядом с собой.
Гроза разразилась через год.
За обедом Мелхола встала, постучала по стакану вилкой и попросила внимания.
— Мама, папа и все мои родные. Я больше не могу молчать и должна вам все рассказать.