Старик поднялся с судна, застегивая кальсоны.
—По чью душу?
Никто не ответил, никто на него не смотрел, на Петра Гаузе тоже никто не смотрел.
Два солдата кресло внесли. Потертое, сиденье продавлено, пружины наружу. Зубоврачебное кресло. С ручек болтаются, к полу, ремни.
Потом столик внесли, поджарый, скрипучий. Женщина, не поднимая глаз, подобрала с полу чемоданчик, стала раскладывать на столике инструменты. Зубы лечить будут.
—Садись, – сказал молодой человек старику.
—Не пойду, – сказал старик. – Не имеете права.
Солдат старика толкнул. Только старик не шелохнулся.
—Бери его!
Навалились на старика вчетвером. Пошло хрипение, вздохи, ругань и даже визг; старик кусался, норовил задеть солдат шпорами, как петух в драке.
Гаузе хотел вскочить – и головой об нары!
—Отпустите товарища, он сам сядет!
Старик извернулся – шпорой достал до Гаузе. Больно. С продранных джинсов грязь посыпалась.
Гаузе почувствовал обиду, ноги подобрал. Сколько раз говорил себе: «Не вмешивайся, без тебя разберутся».
Разбирались.
Старика скрутили, посадили в кресло, пристегнули ремнями, пыхтели, матерились, радовались победе.
Молодой человек медленно пошел вокруг. Словно высматривал, с какой стороны у старика рот. Потом догадался: спереди, и сказал:
—Крепите.
Солдаты примотали голову старика к высокой спинке, железами со скрипом развели челюсти. Готово.
—Полина, – сказал молодой доктор, – щипцы.
Женщина, проходя рядом с Гаузе, кинула на него равнодушный взгляд. Гаузе вспомнил, что он отвратителен и страшен. Гадок. Отвернулся.
Старик рычал, выл, звякал металл – инструменты о столик.
Гаузе чувствовал отвращение сродни дурноте. Варварство. Тебя, Гаузе, приняли за беглеца. Отсюда же. Объект закрытый. Может, лагерь? Может, этот старик с усами – уголовник, убийца, и ты, Гаузе, ничего не подозревая, провел ночь вдвоем с ним. А может, диссидент? А может, власовец. Нет, должны разобраться. Прошли времена беззакония, канули в прошлое.
Старик выл, инструменты звенели, молодой доктор тяжело дышал. Гаузе бросил взгляд на старика. Любопытство – ходят же смотреть на зверскую казнь. В журнале от фотографии расстрела не отвернутся.
Лицо старика в крови, усы в крови. Бьется старик, хрипит, а в дверях – товарищ полковник. Весь из шариков, наблюдает. Встретил взгляд Петра Гаузе, прямым ходом к нему, присел на край нар, словно в гости заглянул.
—Как тебе у нас? – шепнул.
—Что происходит? Куда я попал?
Полковник щупал ткань джинсов.
—Товарищ полковник…
Полковник пальцем помахал перед носом, шепнул Гаузе на ухо, дружески:
—Я тебе, падло, не товарищ, тамбовский волк тебе товарищ. Так, может, ты вовсе и не П-234?
—Вот именно.
Старик завопил, полковник поморщился.
—Гаузе, говоришь?
—Гаузе, Петр Петрович.
—Дурак ты, что ватник снял. Теперь ты – П-234, навесим тебе еще одну десятку, помяни мое слово. Иного выхода нам отчетность не позволяет. Если тебя не будет, на что мы П-234 спишем?
Звяк – зуб об алюминиевую тарелку.
—Коренные рвать? – спросил молодой доктор.
Полковник легко вскочил с нар, подбежал, заглянул в рот старику.
—Оставляй. Пускай побалуется. Мы не изверги.
Старик обмяк в кресле. Кровь струилась по серой рубашке, по кителю, на кальсоны, на сапоги.
Полковник вытащил из кармана синих галифе плоскую фляжку. Подошел к молодому доктору, тот голову быстро запрокинул, ему в горло из фляжки было налито. Потом полковник к женщине подошел. Та отвернулась.
—Полина, за службу, – сказал полковник. – Прими.
Пожал плечами, поглядел на Гаузе, словно хотел и ему предложить, но передумал, спрятал фляжку и пошел вон.
Солдаты наклонили кресло, свалили старика на пол. Женщина собрала инструменты со столика в чемоданчик. Отдельно унесла тарелку с зубами. Солдаты остальное унесли. Старик лежал, открыв рот – а зубов нет. Ни одного – только черные десны.
6
В полдень принесли две миски с баландой. Откуда-то слово вспомнилось. Старик мычал, страдал. Может, ему теперь челюсти вставят?
—Вам челюсть вставят?
Старик головой покачал, взял свою миску, всосал жижу беззубым ртом, потом пальцами ошметки капусты в рот заложил, поглубже затолкал, сглотнул. Что-то сказал, а что – непонятно.
Старик вытер сапоги рукавом рубахи, добрел до стенки, стал в нее отстукивать. Потом послушал, что отвечают.
Но тут пришел солдат, позвал:
—П-234. На суд.
Старик от стучания отвлекся, хлопнул Гаузе по спине: иди, мол.
По обе стороны коридора запертые двери. Одинаковые. В коридоре сыро, голые лампочки кое-где.
Солдат провел Гаузе по узкой лестнице, по коридору – почище. Там, за решеткой, второй солдат ждал.
—Повестка есть? – спросил.
Гаузе послушно показал ему повестку.
—А фотография? – спросил солдат.
—Не было, – сказал Гаузе.
—Тогда иди фотографироваться. А то дальше не пустят.
Завели Гаузе в маленькую комнату. Там стоял аппарат на ногах, большой, старинный. Старый фотограф вышел из-за занавески, замахал руками:
—Нет! Нет, ателье закрыто!
—Надо, – сказал солдат. – Суд ждет.
Старичок убежал за ширму, вынес оттуда помазок, кусок мыла, горячую воду и стал Гаузе брить.
Солдат стоял в дверях, курил, отчего было такое шевеление в душе, что помереть хотелось. Гаузе отработанный дым втягивал ноздрями – со всей комнатки дым к нему тянулся. Покурил.
Старичок брил и все спрашивал:
—Не беспокоит?
Гаузе не отвечал. Гаузе думал. Потом спросил:
—Вы давно здесь?
—Ах, что вы, – сказал фотограф. – Разве можно?
Он унес парикмахерские инструменты, прибежал с коробкой красок. Пальцами по щекам – румянец размазал, голубым под глазами…
—Вы будете у меня интеллигентный человек.
Белилами – лоб. Замер. Спросил:
—Усы делаем?
Солдат подошел, поглядел.
—Гитлеровские?
—Можно гитлеровские. Тогда суд строже станет.
—Зачем же мне гитлеровские? – спросил Гаузе. – Я без усов обойдусь.
—Делай гитлеровские, – сказал солдат.
Старичок – чирк-чирк под носом. Гаузе уже знал, что у него гитлеровские усы. Конечно, суду не понравятся такие усы. А старичок уже чуб на лоб начесывает, салом примазывает.
—Гадок? – спросил у солдата.
—Гадок, – сказал солдат. – Фотографируй.
Гаузе бы поднять руку, стереть усы и чуб, да рука не поднимается. В общем, все равно, это же скоро кончится.
Старичок нырнул под черное покрывало. Оттуда:
—Улыбайтесь!
Из объектива – стекло в сторонку – вылетела птичка, пискнула, спряталась.
—Всё! Отличные кадры!
Старичок засунул руку сверху в ящик аппарата. Вытащил фотографии.
Гаузе поглядел.
Фотографии были Гитлера. В парадной ферме, с Железным крестом на груди. Совсем на Гаузе не похожи.
—Это не мои фотографии.
—Ах, какая разница, – сказал фотограф. – Других мы не делаем.
Пошли они дальше. Через холл, по широкой лестнице. В большой зал.
Стол вдоль стены. За столом полковник сидит. Капитан Левкой. И еще один лейтенант.
Гаузе поставили у другой стены. Два солдата по обе стороны.
Офицер с Левкоем в шахматы играли. Полковник новый пакет надувал, целенький.
—Привели, – сказал солдат. – Вот повестка. И фотографии.
Офицеры стали фотографии разглядывать. Разглядывают, потом на Гаузе смотрят, сравнивают.
—Он, – сказал наконец полковник. – Фашист номер один.
—Гитлер, – сказал Левкой. – Никакой ему пощады.
—Никакой пощады, – сказал второй офицер. – Твой ход, Левкой.
Полковник отложил в сторону фотографии и повестку.
—Читай дело, – сказал он солдату.
Солдат тот вышел из стены. С папкой в руке. На папке большими буквами: «ДЕЛО».
Прочел:
—Слушается дело Сидорова Семена Ивановича. Он же Адольф Гитлер. Год рождения не установлен. Осужден в тысяча девятьсот сорок пятом году за укрытие своего прошлого и распространение порочащих слухов, по статье 58-а с конфискацией имущества и поражением в правах.
—Сколько ему сначала дали? – спросил полковник.
—Сначала ему смертная казнь через повешение пошла, потом помиловали. Двадцать пять.
—Я сорокового года рождения, – сказал Гаузе.
—Молчи, голубчик, не перебивай, – сказал полковник. – По тебе видно, что ты не старый. Не волнуйся, Адольф. Мы же тебя теперь за побег судим. Мы не мстители. Мы – товарищеская чрезвычайная тройка, понимать нужно.
—Но мне-то можно сказать? Ведь побега не было.
—Правильно, – сказал Левкой. – И быть не могло. От нас не бегают.
Второй офицер достал бутерброд, стал жевать, а Левкой сказал:
—Еще попрошу ему десять суток прибавить карцера. Он меня за палец укусил. Сопротивлялся при аресте.
—Я не сопротивлялся.
—Молчать!
Левкой палец поднял, всем показал. Палец был гладкий, некусаный, белый. Полковник покачал головой и сказал Петру Гаузе:
—Стыдно-то как. Людей за пальцы кусать. А об инфекции ты подумал? А
—Стыдно-то как. Людей за пальцы кусать. А об инфекции ты подумал? А
– ли нарывать будет?
Левкой достал из кителя носовой платок, стал палец заворачивать.
– А за геноцид ему прибавим? – спросил второй офицер.
– Кровь за кровь, – согласился полковник. – Смерть за смерть. Еще пять суток. А теперь ты нам расскажи, что в Москве нового? Что в театрах? Как Уланова, пляшет еще?
– Подождите, товарищи, – возмутился Гаузе. – Я буду жаловаться. Вы совершенно невинного человека хватаете, судите…
– Увидите эту фашистскую сволочь! – взмолился Левкой. – А то я его собственными руками растерзаю.
– Да, – вздохнул полковник. – Придется увести. А ведь такой интересный разговор завязался.
И увели Гаузе. По дороге обратно он усы стер и хохол поправил.
И вернулся в камеру почти нормальный, только бритый.
7
– Чего? – спросил беззубый старик.
– Десять лет прибавили, – сказал Гаузе. – И еще пятнадцать суток карцера. Под Гитлера гримировали.
– Многих гримируют, – прошамкал старик. – Только не похоже.
– Эй, Василий! – раздалось из-за окна, сверху.
– Здесь я!
– Держи.
По наклонной трубе – от окна вниз – пакет бумажный.
Старик в него вцепился, развернул. А там две челюсти. С железными зубами. Сверкают.
Вставил в рот, пощелкал. Хорошо.
– Хорошо? – спросили сверху.
– Хорошо? – сказал старик.
Оскалился на Гаузе.
– Хорошо?
– Хорошо.
– Три бы пайки сожрал.
А тут стук в дверь. Официальный.
– Войдите, – сказал Гаузе.
Полковник, Левкой с шахматной доской под мышкой, второй офицер с папкой.
За ними стол принесли, стулья. Портрет в золотой раме.
Чей портрет? Сталина.
Все это в камере расставили.
Товарищеская чрезвычайная тройка расселась.
Офицеры сразу шахматы раскинули. А шахматы у них к доске приклеены. Навечно.
– Ты что здесь делаешь? – спросил полковник у Гаузе. – Мы же тебя уже осудили.
– Я здесь живу, – сказал Гаузе.
– Ну тогда оставайся. Смотри, как мы расправляемся с врагами народа. Читай, солдат!
Солдат папку у офицера взял. Раскрыл.
– Слушается дело Чапаева Василия Ивановича, год рождения не установлен. Осужден в тысяча девятьсот тридцать восьмом году за связь с врагами народа, измену Родине и особо тяжкие преступления по статье 58. Приговорен к двадцати пяти годам заключения. За неоднократные побеги и полную безнадежность исправления 18 ноября 1973 года приговорен к смертной казни, вторично приговорен к смертной казни в следующем году за убийство секретного сотрудника администрации лагеря. Казнь не приведена в исполнение.
– Хватит, – сказал полковник.
«Вот кому Троцкий сапоги вручал, – догадался Гаузе. – Чапаев. Герой Гражданской войны».
– Это тот самый Чапаев? – спросил Гаузе у полковника.
– Мы других не держим, – сказал полковник. – И не мешай, а то и тебя приговорим.
– Но он же в реке Урал утонул. Я в кино видел.
– Молчи, Гитлер, – сказал Левкой. – По тебе тоже веревка плачет.
А солдаты снова зубоврачебное кресло тащат.
– Что перед смертью нам скажешь? – спросил полковник. – Скажи, только покороче.
Старик только головой взбрыкнул.
– Где Морозов? – рявкнул Левкой. – Где доктор? Кто будет нам смерть утверждать?
– Василий Иванович! – закричал в сердцах Петр Гаузе. – Вся наша страна любит и помнит вас! Никто не забыт, ничто не забыто! У нас в глазах стоит ваша героическая гибель в реке Урал. Пионерские дружины и колхозы названы вашим именем. Память о вас не сотрется в памяти народной.
Из этой речи можно заключить, что Петр Гаузе, человек прямой и честный, сущий русак, воспитан был в комсомоле и любил наблюдать телевизор.
– Ты слышишь, враг народа, что о тебе говорят? – спросил полковник. – А ведь врать не станут. О тебе, понимаешь, пионерские дружины названы, и даже колхозы, а ты побегами занимаешься. Ну неужели тебе не стыдно? Пожилой человек.
– И за палец меня укусил, – сказал капитан Левкой.
А второй офицер быстренько стащил с себя китель, набросил на плечи белый халат – оказался доктором Морозовым. Как же его Гаузе на своем собственном процессе не узнал?!
Солдаты пристегнули Чапаева ремнями, только усами он похож на легендарного героя.
Капитан Левкой с трудом оторвал ладью с шахматной доски, протянул привязанному герою.
– Пожуй, – говорит. – Перед смертью побалуй свой желудок.
– Послушайте, – сказал Гаузе, – несмотря на неправильность того, что имеет место, скажите, что вы собираетесь делать?
– Приводить в исполнение, – сказал доктор Морозов. – Приговор приводить.
А сам градусник достал и старику – под мышку. Тут же вынул и кивнул начальству:
– Можно начинать, пульс в норме, давление повышенное.
– Теперь тебе не уйти от справедливой кары, – сказал полковник. – Гляди. Крепкий.
Он развернул пластиковый пакет, попыжился, надул его, как детский шар.
– Покайся перед народом, – сказал полковник. – Покайся, Чапай. Много тревог доставил ты органам. И никто тебе не поможет. Нет же у тебя зубов. Нету?
А старик все не каялся.
– А как казнить будут? – спросил Гаузе у доктора Морозова.
– Сейчас увидите, – ответил доктор. – Нелегко нам. Патронов нет, веревки кончились. Все приходится самим. Но лично товарищ полковник Бессонов нашел выход из положения. Настоящий руководитель, сталинского типа. Капитан индустрии.
Полковник собственноручно накинул пакет на голову старику Чапаеву, велел доктору Морозову подойти, шнурок у него из ботинка вытащил, начал пакет снизу к шее привязывать.
– Он же задохнется! – закричал Гаузе.
Тут капитан Левкой со всего маха сел толстым задом на Петра Гаузе, пришпилил его к нарам.
– Очень дешево и экономично, – сказал доктор Морозов. – Вы не видели моего термометра? Мне надо смерть констатировать.
– Ну гляди же, враг народа, на торжество твоих победителей! – сказал полковник.
Но тут, вместо того чтобы глаза выпучить и задохнуться в мучениях, старик Чапаев сильно воздух в себя втянул, пакет к губам прилип, все засмеялись на тщету усилий жизни перед надвигающейся смертью. А старик железными зубами шварк-шварк – в пластике дыра!
– Зубы! – закричал полковник. – Вижу зубы. Железные! Кто ему дал зубы? Последний пакет погубили! Всюду враги народа! Всюду наймиты фашистско-троцкистской разведки. Левкой, погляди, у П-234 есть зубы или он их Чапаеву одолжил?
Развернули Петру Гаузе рот, поглядели. А у него зубы на месте.
– Попрошу снять с меня орудие казни, так как она не состоялась. И еще дайте мне бумагу и карандаш, чтобы писать жалобу в Президиум Верховного Совета, – сказал старик.
– Снять пакет! – полковник ссутулился, постарел. – Назначить доследование. А тебя, Чапаев, мы все равно казним. Вот пришлют нам винтовки и веревки, обязательно казним.
Полковник быстро вышел. Остальные за ним. Только капитан Левкой задержался. Протянул Петру Гаузе листочек бумаги. Шевельнул носом – и нет капитана.
На листочке маленькими косыми буквами:
«Министру государственной безопасности и внутренних дел товарищу Л.П. Берия и лично товарищу Сталину от капитана госбезопасности Л.Е. Левкоя.
Заявление
Довожу до сведения присланного Вами для проверки состояния спецособлага № X под видом заключенного № 232 сотрудника, что начальник лагеря полковник Бессонов замечен мною в связи с врагами народа, а также нарушает режим и присваивает довольствие комсостава, а партийных собраний не проводилось более года».
– Странное письмо, – сказал Гаузе. – Почему мне?
– А потому что ты странный человек, – ответил Чапаев. – Двадцать пять лет ревизии не было. Есть мнение, что ты – ревизор.
Старик кейфовал на диване, нежился после победы.
– Что же мне делать?
– Подшей к делу и жди.
Тут старик достал из щели за нарами синюю папочку, на которой было печатными буквами выведено:
«ДЕЛО
полковника МГБ Бессонова Терентия Васильевича.
Начато 29 августа 1976 года. Закончено расстрелом…»
Дата последняя еще не проставлена. А дата начала – сегодняшняя.
Ну и старик. Уже успел. Может, они с Левкоем заодно? Кто их тут всех разберет?
Махнул Гаузе мысленно рукой, подшил в дело жалобу на начальника лагеря и спросил:
– Вы говорите, Василий Иванович, что здесь никто двадцать пять лет не проверял. Как это понимать?
– А так и понимай. У нас лагерь специальный. Для особо важных преступников, которых следует забыть. К нам и до пятьдесят третьего года редко начальство заглядывало. А с тех пор никто и не приезжал. Даже не знаю – доходят ли до товарища Вышинского и лично товарища Сталина мои бесконечные жалобы.
– Погодите! – воскликнул тут Гаузе. – Если к вам никто не приезжал, значит, о вас забыли!
– Нельзя забывать. Никто о нас не забывал. Просто усилили секретность, – сказал старик. – Так усилили, что птица без разрешения не пролетит.