— А каким же? — спросил польщённый Леонид Андреевич.
— Вы были велик. У вас горели глаза…
— Всегда?
— Практически всегда.
— А когда я спал?
— В наших сочинениях вы никогда не спали. Вы вели корабль сквозь магнитные бури, сквозь бешеные атмосферы. Руки у вас были как сталь, и вы были стремительны…
— Так я и сейчас такой! — вскричал Леонид Андреевич. — Где здесь корабль?
Он вскочил, выхватил у Поля карабин, приложился, прищурив один глаз, и закричал:
— Тра-та-та-та!…
Потом он опустил карабин и спросил:
— Ну как?
— Не то, — сказал Поль, безнадёжно махнув рукой. — Интеллекта нет.
— Очень мне нужен интеллект, — обиженно сказал Леонид Андреевич.
Он снова лёг в кресло и спросил:
— Я вам не мешаю?
— Нет, — сказал Поль, пряча карабин в шкаф. — Я только всё удивляюсь: что вы у нас на Базе делаете?
— А вы никому не расскажете? — спросил Леонид Андреевич.
— Если не хотите, нет, не расскажу.
— Я ухаживаю, — сказал Леонид Андреевич.
Поль сел.
— Это за кем же? — спросил он. — Неужели за Ритой Сергеевной?
— А что, заметно?
— Да есть такое мнение.
— Так вот я не за ней ухаживаю, — оскорблённо сказал Леонид Андреевич. — Я ухаживаю совершенно за другой женщиной. Она уже давно улетела.
— Ага, — сказал Поль. — А вы, значит, остались на медовый месяц.
— Вы циничны, — сказал Леонид Андреевич. — Мы никогда не поймём друг друга. Расскажите лучше, что сегодня новенького.
— Рита Сергеевна застрелила тахорга, — сказал Поль значительно.
— Молодец. А ещё?
— На вверенной мне Базе за истёкшие сутки ничего не случилось, всё в порядке, недостатка ни в чём не испытываем, — сказал Поль.
— А на базах, которые вам не вверены?
— Какие имеются в виду?
— Земля, например. Или, скажем, Радуга.
— На Земле тоже недостатка ни в чём не испытывают. Испытывают избыток. А на Радуге… Знаете что, Леонид Андреевич, сводки уже в типографии, через полчаса прочтёте сами.
— Нет, — сказал Леонид Андреевич. — Я хочу узнать что-нибудь первым. Ведь вы же про меня сочинение писали, Поль. Расскажите мне что-нибудь особенное. Чего нет в сводках.
— Вас интересуют сплетни? — осведомился Поль.
— Очень, — сказал Леонид Андреевич.
— Жаль. Сплетен у меня нет. По Д-связи сплетен не передают. По Д-связи нынче передают чёрт знает что.
Леонид Андреевич сейчас же вытащил записную книжку и приготовил авторучку.
— Нет, серьёзно, — продолжал Поль. — Сегодня ночью вдруг прервали передачу ядерного прогноза и выдали нам какую-то шифровку на имя Мостепаненко. Без имени адресанта. Это уже третий случай. На прошлой неделе была шифровка некоему Герострату, а на позапрошлой — Пеккелису. На мой запрос не ответили. Идиотство какое-то.
— Да, — сказал Леонид Андреевич. — Но зато интересно.
Он нарисовал в записной книжке женскую головку и написал под ней печатными буквами: ИДИОТСТВО; ИДИОТСТВО; ИДИОТСТВО…
— Герострат… — сказал он. — Какой же это Герострат? Не тот ли? Вообще в свете современной физической теории вполне можно предположить…
— Кто-то идёт, — сказал Поль, и Леонид Андреевич замолчал.
В кабинет вбежал человек.
Леонид Андреевич не знал его, но было видно, что этот человек из леса и что он взволнован, и Леонид Андреевич сел прямо и сунул записную книжку в карман.
— Связь! — сказал человек, задыхаясь. — Когда будет связь, Поль?
Он был в комбинезоне, отстёгнутый капюшон болтался у него на груди на шнурке рации. От башмаков до пояса комбинезон щетинился бледно-розовыми стрелками молодых побегов, правая нога была опутана оранжевой плетью лианы, волочащейся по полу, и казалось, что это щупальце самого леса, что оно сейчас напряжётся и потянет человека обратно, через коридоры управления, вниз по эскалатору, мимо ангара и мастерских, и снова вниз по эскалатору, и через аэродром, к обрыву, к башне лифта, но не в лифт, а мимо, вниз…
— Выйди отсюда, — сердито сказал Поль.
— Ты ничего не понимаешь, — задыхаясь, сказал человек. Лицо его было в красных и белых пятнах, глаза выкачены. — Когда будет связь?
— Курода! — железным голосом сказал Поль. — Выйдите вон и приведите себя в порядок!
Курода остановился.
— Поль, — сказал он и сделал странное движение головой, словно у него чесалась шея. — Честное слово, мне срочно нужно!
Леонид Андреевич снова лёг. Поль подошёл к Куроде, взял его за плечи и повернул лицом к двери.
— Формалист, — сказал Курода плаксиво. — Бюрократ.
— Стой, не двигайся, — сказал Поль. — Шляпа! Дай пакет.
Курода снова сделал странное движение головой, и Леонид Андреевич увидел на его тощей подбритой шее, в самой ямочке под затылком, коротенький бледно-розовый побег, тоненький, острый, уже завивающийся спиралью, дрожащий, как от жадности.
— Что там, опять подхватил? — спросил Курода и полез в нагрудный карман. — Нет у меня пакета… Слушай, Поль, ты мне можешь сказать, когда будет связь?
Поль что-то делал с его шеей, что-то уминал и массировал длинными пальцами, брезгливо оскалившись и бормоча что-то неласковое.
— Стой смирно, — прикрикнул он. — Не дёргайся! Ну что ты за шляпа!
— Вы поймали чешуйчатого человека? — спросил Леонид Андреевич.
— Чепуха! — сказал Курода. — Я не говорил, что эти люди были чешуйчатые… Поль, ты скоро? Это надо послать им в первую очередь! Ай!
— Всё, — сказал Поль. Он отошёл от Куроды и бросил что-то полуживое, корчащееся, окровавленное в диспенсер. — Немедленно к врачу. Связь в семь вечера.
Лицо Куроды вытянулось.
— Попроси экстренный сеанс! — сказал он. — Ну что это такое — ждать до семи вечера?
— Хорошо, хорошо, иди, потом поговорим.
Курода неохотно пошёл к двери, демонстративно волоча ноги. Розовые побеги на его комбинезоне уже увядали, сморщивались и осыпались на пол. Когда он вышел, Поль сказал:
— Обнаглели. Вы представить себе не можете, Леонид Андреевич, до чего мы все обнаглели. Никто ничего не боится. Как дома. Поиграл в садике — и к маме на коленки, прямо как есть, в земле и песочке. Мама вымоет…
— Да, обнаглели немножко, — негромко проговорил Леонид Андреевич. — Я рад, что вы это замечаете.
Поль Гнедых не слушал. Он смотрел в окно, как Курода сбегает по эскалатору, волоча за собой обрывок лианы.
— Похож на Атоса, — сказал он вдруг. — Только Атос, конечно, никогда не пришёл бы в таком виде. Вы помните Атоса, Леонид Андреевич? Он писал мне, что когда-то работал с вами.
— Да, на Владиславе. Атос-Сидоров.
— Он погиб, — сказал Поль, не оборачиваясь. — Давно уже. Где-то вон там… Жалко, что он вам не понравился.
Леонид Андреевич промолчал.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Атос проснулся и сразу подумал: «Послезавтра мы уходим». И сейчас же в другом углу Нава зашевелилась на своей постели и спросила:
— Когда ты уходишь?
— Не знаю, — ответил он. — Скоро.
Он открыл глаза и уставился в низкий, покрытый известковыми натёками потолок. По потолку опять шли муравьи. Они двигались двумя ровными колоннами. Слева направо двигались нагруженные, справа налево шли порожняком. Месяц назад было наоборот. И через месяц будет наоборот, если им не укажут делать что-нибудь другое. Месяц назад я тоже проснулся и подумал, что послезавтра мы уходим, и никуда мы не ушли, и ещё когда-то, задолго до этого, я проснулся и тоже подумал, что послезавтра мы уходим, и мы, конечно, не ушли, но если мы не уйдём послезавтра, я уйду один. Впрочем, и так я уже думал раньше, но теперь-то уж я обязательно уйду.
— А когда — скоро? — спросила Нава.
— Очень скоро, — ответил он.
— Получилось так, — сказала Нава, — что мертвяки вели нас ночью, а ночью они плохо видят, это тебе всякий скажет, вот хотя бы Горбун, хотя он не здешний, он из деревни, что по соседству с моей, и ты его знать не можешь, получилось так, что в его деревне всё заросло грибами, а это не всякому нравится, мой отец, например, ушёл из своей деревни, а он сказал, что Одержание произошло и в деревне теперь делать людям нечего… Так вот, луны тогда не было, и они все сбились в кучу, и стало жарко — не продохнуть…
Атос посмотрел на неё. Она лежала на спине, закинув руки за голову и положив ногу на ногу, и не шевелилась, только двигались губы и время от времени вспыхивали в полутьме глаза. Когда вошёл старик, она не перестала говорить, а старик подсел к столу, придвинул горшок и стал есть. Тогда Атос поднялся и обтёр с тела ладонями ночной пот. Старик чавкал и брызгал. Атос отобрал у него горшок и молча протянул его Наве, чтобы она замолчала. Старик обсосал губы и сказал:
— Невкусно. К кому ни придёшь, везде невкусно. Тропинка эта заросла совсем, где я тогда ходил, а я ходил много, и на дрессировку, и просто выкупаться, я в те времена часто купался, там было озеро, а теперь там болото, и ходить стало опасно, но кто-то всё равно ходит, потому что иначе откуда там столько утопленников? И тростник. Я любого могу спросить: откуда там в тростнике тропинки? Никто не может этого знать, да и не следует. Только там уже не сеять. А сеяли, потому что нужно было для Одержания, и все везли на глиняную поляну, теперь-то тоже возят, но там не оставляют, а привозят обратно, я говорил, что нельзя, но они и не понимают, что это такое — нельзя, староста меня прямо при всех спросил: почему нельзя? Я ему говорю, как же ты можешь при всех спрашивать, почему нельзя? Отец у него был умнейший человек, а может, он и не отец ему вовсе, некоторые говорили, что не отец, и вправду не похоже… Почему нельзя при всех спросить, почему нельзя?
Нава встала и протянула горшок Атосу. Атос стал есть. Старик замолчал и некоторое время смотрел на него, а потом заметил:
— Не добродила у вас еда, есть такое нельзя.
— Почему нельзя? — спросил Атос.
Старик захихикал.
— Эх ты, Молчун, — сказал он. — Ты бы уж лучше, Молчун, молчал. Ты вот лучше мне расскажи, очень это болезненно, когда голову отрезают?
— А тебе какое дело? — крикнула Нава.
— Кричит, — сообщил старик. — Покрикивает. Ни одного ещё не родила, а покрикивает. Ты почему не рожаешь? Сколько с Молчуном живёшь, а не рожаешь. Так поступать нельзя. А что такое «нельзя» — ты знаешь? Это значит — нежелательно, не одобряется. А поскольку не одобряется, значит, поступать так нельзя. Что можно — это ещё неизвестно, а уж что нельзя, то нельзя. Это всем надлежит понимать, а тебе тем более, потому что в чужой деревне живёшь, дом тебе дали, Молчуна вот в мужья пристроили. У него, может быть, голова чужая, но телом он здоровый, и рожать тебе отказываться нельзя. Вот и получается, что «нельзя» — это самое что ни на есть нежелательное. Как ещё можно понимать «нельзя»? Можно и нужно понимать так, что «нельзя» — вредно…
Атос доел, поставил пустой горшок перед стариком и вышел. Дом сильно зарос за ночь, и в густой поросли видна была только тропинка, протоптанная стариком, и место у порога, где он сидел и ждал, пока они проснутся. Улицу уже расчистили, зелёный ползун толщиной в ногу, вылезший вчера из переплетения ветвей над деревней и пустивший корни перед домом соседа, был порублен, облит бродилом, потемнел и уже закис, от него остро и аппетитно пахло, и соседские ребятишки, столпившись вокруг него, рвали бурую мякоть и совали в рот сочные комки. Когда Атос проходил, один из них невнятно крикнул набитым ртом: «Молчак-Мертвяк!», но его не поддержали: были заняты. Больше на улице, оранжевой и красной от высокой травы, в которой тонули дома, сумрачной, покрытой неяркими зелёными пятнами от солнца, пробивающегося сквозь лесную кровлю, никого не было. С поля доносился нестройный хор скучных голосов: «Эй, сей веселей!… Вправо сей, влево сей!…» В лесу откликалось эхо. А может быть, и не эхо. Может быть, мертвяки.
Колченог, конечно, сидел дома и массировал ногу.
— Садись, — сказал он Атосу приветливо. — Уходишь, значит?
— Ухожу, — сказал Атос и сел у порога. — Что, опять разболелась?
— Нога-то? Да нет, просто приятно. Гладишь её вот так — хорошо. А когда уходишь?
— Если бы ты со мной пошёл, то хоть послезавтра. Придётся искать другого человека, который знает лес. Ты ведь, я вижу, идти не хочешь?
Колченог осторожно вытянул ногу и сказал задумчиво:
— Как от меня выйдешь, поворачивай налево и ступай до самого поля. По полю — мимо двух камней, сразу увидишь дорогу. Она мало заросла, потому что валунов много. Прямо по этой дороге, две деревни пройдёшь, одна пустая, грибная, грибами она поросла, так там не живут, а в другой живут чудаки, через их деревню два раза синяя трава прошла, с тех пор болеют, и за той чудаковой деревней по правую руку и будет тебе твоя глиняная поляна. И никаких тебе провожатых не надо, сам дойдёшь.
— До глиняной поляны мы дойдём, — согласился Атос. — А вот дальше?
— Куда дальше?
— Дальше в лес. Через болота. Где раньше озёра были и проходила большая дорога.
— Это же какая дорога? До глиняной поляны? Так я тебе говорю: поверни налево, иди до поля, до двух камней…
Атос дослушал и сказал:
— До глиняной поляны я дорогу теперь знаю. Мы дойдём. Но нам нужно дальше. Я же рассказывал тебе. Мне необходимо добраться до Города. Ты говорил, что знаешь дорогу.
Колченог сочувственно покачал головой.
— До Го-о-орода… Так до Города, Молчун, не дойти. До глиняной поляны, например, это просто: мимо двух камней, через грибную деревню, через чудакову деревню, а там по правую руку и будет глиняная поляна. Или, скажем, до Тростников. Тут уж поворачивай от меня направо, через редколесье, мимо Хлебного болота, а там всё время за солнцем, куда солнце, туда и ты. Трое суток идти, но если надо — пойдём. Там мы горшки добывали раньше, пока здесь свои не рассадили… Так бы и говорил, что до Тростников. Тогда и до послезавтра ждать нечего. Завтра утром выйдем, и еды с собой брать не надо, раз там Хлебное болото. Ты, Молчун, говоришь больно мало, только начнёшь прислушиваться, а ты уже и рот закрыл. А в Тростники пойдём. Завтра утром и пойдём…
Атос дослушал и сказал:
— Понимаешь, Колченог, мне не надо в Тростники. В Тростники мне не надо. Не надо мне в Тростники. (Колченог жадно слушал и кивал.) Мне надо в Город. Мы с тобой уже целый месяц об этом говорим. Я тебе вчера говорил, что мне надо в Город. Позавчера говорил, что мне надо в Город. Неделю назад говорил, что мне надо в Город. Ты сказал, что знаешь до Города дорогу, и позавчера, и неделю назад ты говорил, что знаешь до Города дорогу. Расскажи мне про дорогу до Города. Не до Тростников, а до Города. А ещё лучше — пойдём до Города вместе. Не до Тростников пойдём вместе, а до Города пойдём вместе.
Атос замолчал. Колченог снова принялся оглаживать больное колено.
— Тебе, Молчун, когда голову отрезали, что-нибудь внутри повредили. Это как у меня нога. Сначала была нога ногой, самая обыкновенная. А потом шёл я однажды ночью через Муравейники, нёс муравьиную матку, и эта нога попала у меня в дупло, и теперь кривая. Почему кривая — никто не знает, но ходит плохо. Но до Муравейников дойду. Доведу тебя. Только не пойму, зачем ты сказал, чтобы я пищу на дорогу готовил. До Муравейников тут рукой подать. — Он посмотрел на Атоса и открыл рот. — Так тебе же не в Муравейники, — сказал он. — Тебе же в Тростники. Нет, не могу я в Тростники. Не дойду. Видишь, нога кривая. Слушай, Молчун, а почему ты так не хочешь в Муравейники? Давай пойдём в Муравейники, а? Я ведь с тех пор так и не бывал там ни разу, может, их уже и нету? Дупло то поищем, а?
Атос наклонился на бок и подкатил к себе горшок.
— Хороший горшок, — сказал он. — И не помню, где я в последний раз видел такие хорошие горшки. Так ты меня проводишь до Города? Ты говорил, что никто, кроме тебя, дорогу до Города не знает. Пойдём до Города, Колченог. Как ты думаешь, дойдём мы до Города?
— А как же? Дойдём. До Города? Конечно, дойдём. А горшки такие ты видел, я знаю где. У чудаков такие горшки. Они их, понимаешь, не выращивают, а из глины делают. У них там близко глиняная поляна, я тебе говорил, от меня сразу налево и мимо двух камней до грибной деревни. А в грибной деревне никто уже не живёт. Туда и ходить не стоит. Что мы, грибов не видели, что ли… Когда у меня нога здоровая была, я никогда в эту грибную деревню не ходил, знаю только, что от них прямо за двумя оврагами чудаки живут. Да. Завтра, значит, выйдем. Слушай, Молчун, давай туда не пойдём. Не люблю я эти грибы. Понимаешь, у нас в лесу грибы — это одно. Их даже есть можно. А в той деревне они зелёные и запах от них дурной. Зачем тебе туда? Ещё грибницу сюда занесёшь. Пойдём лучше в Город. Только тогда завтра не выйти. Надо еду запасти. Расспросить надо про дорогу. Или ты дорогу знаешь? Если знаешь, тогда я не буду спрашивать, а то я что-то и не соображу, у кого бы это спросить. Может, у старосты? Как ты думаешь?
— А сам ты про дорогу в Город ничего не слыхал? — спросил Атос. — Ты про эту дорогу много слыхал. Ты даже один раз почти дошёл до Города, только мертвяков испугался. Боялся, что один не отобьёшься.
— Мертвяков я не боялся и не боюсь, — возразил Колченог. — Я тебе скажу, чего я боюсь. Как мы с тобой идти будем? Ты так всё время и будешь молчать? Я ведь так не могу. Ты не обижайся на меня, Молчун, ты мне скажи, громко не хочешь говорить, так шёпотом скажи. Или просто кивни. А если кивать не хочешь, так вот правый глаз у тебя в тени, ты его прикрой, я увижу. Может быть, ты всё–таки немножечко мертвяк? Я ведь мертвяков не терплю. У меня от них дрожь начинается, и ничего я с собой не могу поделать.