Рыбки причудливой стайкой взвились вверх, приветствуя хозяина розовыми плавниками. Полюбовавшись своими питомцами, он вернулся за стол и продолжил:
— Вы пробудете на принудительном лечении не меньше шести месяцев. Это минимальный срок. Затем врачебная комиссия решит, насколько успешным было лечение. Если ее мнение окажется положительным, то решением суда с вас будет снято принудительное лечение. Но суд — это формальность. Все будет зависеть только от врачебной комиссии. А она примет решение на основании истории болезни, которую буду вести я. Так, что как долго вы здесь пробудете, зависит, в основном, от вас и, в некоторой степени, от меня.
«Мягко стелет прохвост», — подумал Свист.
Доктор надолго замолчал, думая о чем-то своем. Сделав несколько записей в истории болезни, он продолжал:
— Итак, я остановился на том, что все будет зависеть от нашего взаимопонимания. Как вы, наверное, успели заметить, в отделении все находится в идеальном порядке. Вы не должны его нарушать ни под каким предлогом. Часть больных, которые пошли на выздоровление, работают в лечебно-трудовых мастерских, а осенью помогают убирать урожай в нашем подсобном хозяйстве. Некоторым из них, в виде исключения, я разрешаю свободный выход на территорию больницы. Сейчас я переведу вас на «тихую» половину и надеюсь, вы оправдаете мое доверие.
Завотделением встал, давая понять, что разговор окончен. Свист тоже поднялся и направился к выходу. В дверях он чуть было не столкнулся с коренастым, широкоплечим человеком с огромной головой. Тот нес в руках мельхиоровый поднос, на котором стояли молочный кувшинчик, кофейник, чашка и тарелка с кусочком поджаренного белого хлеба. Свист сделал шаг в сторону, отметив про себя, что человек с такими широкими плечами должен быть как минимум одного с ним роста. На удивление, большая голова проплыла мимо Свиста на уровне его живота. Стоя вполоборота к вошедшему, Свист вначале не заметил, что широкие плечи плавно переходили в покатый горб. Фигура напоминала черного шахматного коня.
«А это еще что за персонаж из «Собора Парижской Богоматери?» — подумал Свист.
Горбун, осторожно неся в мускулистых руках хрупкий поднос, просеменил на коротких ножках к столу и поставил его перед завотделением.
— Благодарю, Кеша, — кивнул доктор горбатому карлику. И, обращаясь к заглянувшему санитару, добавил, указывая на Свиста:
— Переведите его на «тихую» половину, во вторую палату.
У Свиста сразу же отлегло от души. Судьба все-таки щадила его.
Глава 4
ЧАЙНИК — ЭТО ПРЕКРАСНО
Вопреки ожиданиям, жизнь в Стрелковом пошла Свисту на пользу. Сработал инстинкт приспособления, обретенный им еще в детдоме и затем на протяжении всей жизни не один раз приходивший ему на помощь при смене места пребывания. Свист не был согласен с бытующей поговоркой о том, что выживает сильнейший. В мезозойскую эру самыми сильными были динозавры. Но они вымерли, не сумев приспособиться к изменяющимся условиям обитания. Выживают не самые сильные, а самые приспособленные — это Свист усвоил с детства. В данном конкретном случае он сменил тюремную баланду на трехразовое больничное питание и это не могло не отразиться на его внешности. Посмотревшись через месяц в зеркало, Свист заметил, что кожа его лица натянулась, стала упругой и гладкой, исчезли почти все морщины, а в глазах появился масляный блеск, какой бывает у котов в начале марта, греющихся на мягком весеннем солнце.
«Все не так уж плохо», — подумал он, заметив, что дежурная медсестра Полина стала внимательнее обычного поглядывать в его сторону и оказывать ему знаки внимания. Однажды перед отбоем она подошла к Свисту, гуляющему по коридору, и, приветливо улыбнувшись, сказала:
— Вы мне будете нужны. Вы будете носить чайник.
У Свиста от такого известия приятная волна пробежала по всему телу. Он испытал почти такое же чувство, какое бывает у лейтенанта, неожиданно получившего внеочередное воинское звание и ставшего майором. Хотелось вытянуть руки по швам и гаркнуть: «Рад стараться!» или «Служу Советскому Союзу!». Дело в том, что по инструкции носить чайник с водой при раздаче лекарств должен был санитар. Но он пренебрегал этой обязанностью и предпочитал весь день дремать на койке у входа на «буйняк». Поэтому носить чайник приходилось кому-либо из больных. Чаще всего это был кто-то из «принудчиков». У носящего чайник появлялось некоторое преимущество — его переводили с уколов на таблетки, приема которых можно было избежать, не пичкали на ночь аминазином и другими снотворными, позволяя ему уклоняться от нежелательных процедур. К нему относились, как к находящемуся в состоянии устойчивой ремиссии.
Это был первый шаг по больничной иерархической лестнице, на вершине которой ожидала высшая степень доверия — «свободный выход». Правом свободно выходить и заходить в отделение пользовались один-два человека. Они могли открывать двери своим ключом-треугольником и выходить на территорию больницы. На сегодняшний день «свободный выход» был только у горбатого буфетчика Иннокентия. Он был бывшим «принудчиком», прошел специальное принудительное лечение в больнице тюремного типа в Днепропетровске. После пятилетнего пребывания в Днепре, Кешу перевели в Стрелковое, где через год сняли принудительное лечение, и его в любой день мог забрать кто-то из близких родственников. Но поскольку Кеша сидел за то, что задушил свою близкую женщину, родня не спешила забирать его на свободу. По отделению шли разговоры, что когда-то давно Иннокентий был совладельцем то ли ночного клуба, то ли казино и в одночасье «прогорел». Вдобавок узнал, что когда он ночи напролет проводил в заведении, любимая женщина развлекалась с компаньоном. От этих бед у Кеши помутился рассудок и он «наломал дров».
Горбун прижился в отделении, как дома, и уже сам не хотел никуда уходить.
Медперсонал, от санитаров и медсестер, до заведующего относились к нему почти как к сотруднику. Три раза в день он ездил на больничную кухню и получал продукты. Сестры и санитары питались из общего котла, Кеша закрывал на это глаза и пользовался всеобщим уважением. Вдобавок, он был доверенным лицом заведующего. Так что кое- кто, у кого «рыльце было в пушку», побаивался горбуна.
Чайники находились в ведении Иннокентия. В половине десятого вечера Свист растолкал спящего буфетчика и дождавшись, когда тот полностью придет в себя, попросил:
— Кеша, я буду сегодня носить чайник. Будь добр, открой, пожалуйста, буфетную.
Иннокентий долго сидел на койке, свесив не достающие до пола мускулистые волосатые ноги, и недовольно смотрел на Свиста круглыми, как у ночной совы, глазами. После повторной просьбы он ловко соскочил с койки, слету попав в стоящие рядом стоптанные тапочки, и засеменил в сторону пищеблока. Через минуту он протянул Свисту старый медный чайник с погнутой ручкой и, глядя куда-то в сторону, со злостью процедил:
— После отбоя отдашь мне лично. Я отвечаю за кухонную посуду.
«Кажется, я чем-то не угодил местному Квазимодо. Как бы он не урезал мне пайку», — подумал Свист.
Без четверти десять он стоял у ординаторской, держа в руках чайник, доверху наполненный водой из крана. Увидев, что чайник наполнен до краев, Полина иронично улыбнулась:
— Пойди отлей половину. Зачем зря тяжести таскать? Тебе сегодня силы еще могут понадобиться.
Во время раздачи лекарств, пока Полина рылась в разных коробочках и, сверяя со списком, доставала нужные таблетки, а Свист наливал воду из чайника в опустевшие мензурки, он украдкой наблюдал за ней, стараясь ее разгадать и не сделать ошибки. На первый взгляд ей было около тридцати, а на правой руке не было кольца. «Скорее всего, не замужем, — подумал Свист. — А может, уже успела развестись, испытав все радости и разочарования первого замужества». Он скосил глаза на ее ладную фигуру с пропорционально длинными ногами, чуть тяжеловатым тазом и узкими плечами. Такая долго не засидится.
Обойдя все палаты, Свист и Полина вернулись к ординаторской. Медсестра открыла дверь и, задержавшись на пороге, окинула Свиста оценивающим взглядом.
— Я видела, как ты за мной наблюдал. Но это ничего, — и, секунду помолчав, добавила: — Я ночую здесь. Приходи после двенадцати. Не стучи. Дверь будет не заперта.
Рано утром, выпуская Свиста, Полина шепнула ему на ухо:
— Ты на других сменах чайник не носи. Мое дежурство через двое суток.
Глава 5
ТАЙНА КОРТЕСА
Самым ярким образом в воображении Свиста, навеянным литературой и кино, был тип психбольного, страдающего манией величия. Но к своему разочарованию, среди сотни больных, находящихся в отделении, он не нашел ни одного Наполеона, Сталина или Ивана Грозного. Все эти люди, одетые в одинаковые халаты из полинялой байки, сливались в однообразную человеческую массу, почти не имеющую знаков различия. Исключением для Свиста были его соседи по палате. Рядом с ним спал больной по кличке Статуэтка. Большую часть суток он стоял в углу в одном положении, не меняя позы. Вечером после отбоя Свист укладывал его в кровать. Если бы он этого не делал, то Статуэтка спал бы стоя. По соседству со Статуэткой стояла койка полупарализованного клептомана, весь словарный запас которого состоял из слова «папа». Им он выражал свое согласие и несогласие, просьбу или негодование. Все зависело от интонации. Несмотря на то, что Папа волочил левую ногу, он был очень подвижен, ни минуты не сидел на месте, а шастал по отделению в поисках курева. В углу, под окном, поджав ноги под себя, сидел тощий лысый старик по прозвищу Паук. Он целыми днями плел воображаемую паутину и ждал, когда в нее попадет добыча. Все трое были хроническими психбольными, находились здесь очень давно и о другой жизни не помышляли. Общение со Статуэткой, Папой и Пауком доставляло Свисту мало удовольствия, но деваться было некуда. Оставалось набраться терпения и ждать, когда Полина заступит на дежурство. Но, к глубокому огорчению Свиста, его карьера «носителя чайника» оборвалась, почти не начавшись. Полину из дежурных сестер перевели в инсулиновую палату. Теперь она выходила на работу каждый день и вечером уходила домой. Свист днями лежал на койке и размышлял о превратности судьбы и женском непостоянстве. Но вскоре ему опять улыбнулась удача. Возвращаясь с прогулочного дворика, Свист столкнулся с Полиной лицом к лицу. Она обрадовано улыбнулась и отвела его в сторону.
— Не падай духом. Я говорила о тебе с Тутанхамоном.
— С кем ты обо мне говорила?— не понял Свист.
— С Владленовичем, так мы между собой зовем завотделением, потому что он важный и неприступный, как египетский фараон, — улыбнулась медсестра. — Тебя завтра переведут в инсулиновую палату. Будешь помогать мне больных из комы выводить.
Лечение душевнобольных инсулином было, по мнению Свиста, по меньшей мере, своеобразным. Больного привязывали к койке и делали инъекцию инсулина, который выводил из организма сахар. Начиналось сахарное голодание. С каждым днем доза увеличивалась. На каком-то этапе сознание не выдерживало, наступал инсулиновый шок, и больной находился в бреду около получаса. Подразумевалось, что шоковая встряска поможет вернуть больному утраченный разум. Когда больному делали внутривенный укол глюкозы, он приходил в себя и чувствовал неутолимый голод. Больных, проходящих инсулиновую терапию, хорошо кормили, и они быстро набирали вес.
В обязанности Свиста входило поить их сахарным сиропом и кормить манной кашей с киселем. На одной из коек он увидел своего старого знакомого. Кортес уже больше недели лежал в инсулиновой палате. От манки и киселя он поправился и выглядел свежим и бодрым.
— Рад тебя видеть, амиго, — весело сказал он, обращаясь к Свисту, — когда будешь насыпать мне кашу, не коси черпак.
— Добро, земляк, — пообещал Свист, — ты у меня будешь получать двойную пайку — Полина, услышав их диалог, улыбнулась:
— Ну и прожора этот дедуган, ест за троих. — И уже потише добавила: — Он, наверное, еще и бабник. Все в бреду какую-то рыжую вспоминает.
На следующий день Свист, невольно прислушиваясь к невнятному бормотанию Кортеса, находящегося в коме, уловил часто повторяющееся слово. В череде бессвязных фраз чаще всего мелькало прилагательное «рыжая». Но прислушавшись, Свист понял, что это было не прилагательное, а существительное, и не «рыжая», а «рыжье», что на жаргоне означало золото. Периодически повторялись слова «монастырь» и «часовня».
— Он бредит не рыжей, а рыжьем. Так блатные называют золото, — пояснил он Полине.
«Может, он был монахом и упер монастырскую казну, а теперь его мучает совесть?— подумал Свист, — но, скорее всего, это просто бред сумасшедшего».
При слове «золото» Полина надолго задумалась и пристальнее, чем обычно, смотрела на приходящего в сознание Кортеса. Свист положил ему полную миску каши и залил сладким киселем.
— Ты раньше, наверное, на золотых приисках работал, — сказал он Кортесу. Все бредишь о «рыжье».
Реакция Кортеса была неожиданной. Он поперхнулся манкой, разлил на одеяло кисель и долго и натужно кашлял. Свист слегка похлопал его по спине.
— Ешь не спеша, земляк. Твое от тебя никуда не уйдет. Все получишь сполна.
Кортес окинул Свиста недобрым взглядом и ничего не ответил. Он не спеша взял с тумбочки горбушку белого хлеба и, разломив ее напополам, стал медленно пережевывать, запивая киселем.
«А старикан не простыми нитками шитый, надо к нему присмотреться повнимательнее», — Свист обратил внимание, как Кортес ломал пайку. Он держал ее точно над серединой миски, чтобы ни одна крошка хлеба не упала мимо. Так поступают те, кто много времени провел в «крытой», БУРе и изоляторе на пониженной норме питания.
На Пасху у Свиста был двойной праздник. С разрешения заведующего отделением он получил право свободно выходить из от деления. В тот же день он обошел всю территорию больницы. Сразу же за забором начинался старый фруктовый сад, который все почему-то называли «господским». К саду примыкал поселок, где жили санитары и медицинские сестры. В центре белела недавно построенная пятиэтажка. Как-то в разговоре он узнал от Полины, что до революции селение принадлежало помещику, а на территории больницы был монастырь. В тридцатые годы монахов разогнали, настоятеля сослали в Сибирь, а монастырь отдали под психбольницу.
Свист всю неделю просидел на лавочке перед отделением и помогал верующим, которые приносили безродным больным паски и крашеные яйца. Из инсулиновой палаты он ушел. Хотелось побольше бывать на свежем воздухе. Полина была не против. Теперь они могли встречаться у нее дома. Она жила в маленьком домике на краю Стрелкового. По выходным Свист был у нее желанным гостем. Полина не скрывала своего отношения к Свисту, и поэтому санитары, сестры и старший фельдшер относились к нему, как к будущему односельчанину. У Свиста со всеми ладились отношения. Единственным, кто не переносил его даже на дух, был Горбун. Он не отвечал на приветствия, проходя мимо, отворачивался и шумно сопел. Свист был в недоумении. Казалось, он нигде не перешел буфетчику дорогу. Ясность внес санитар по прозвищу Цап.
— Ты, того, — как-то предостерег он Свиста, — обходи Горбыля. Как бы чего не вышло.
— О чем ты? — поинтересовался принудчик.
— По копаному ходишь, — улыбнулся санитар. — До твоего приезда Кеша чайник носил и за Полиной увивался, как плющ. А бабы это любят.
Свист представил Карлика, семенящего с чайником в руках вслед за Полиной, со всеми вытекающими из этого последствиями, и недоверчиво улыбнулся.
— Да ты не смейся, — одернул его Цап, — я слышал, что все горбатые карлики в корень растут.
Свист воспринял все сказанное санитаром как шутку, но, к его удивлению, кое-что все-таки подтвердилось. Заглянув вечером в инсулиновую палату, он увидел Кешу, стоящего почти вплотную к Полине. Медсестра, склонившись, что-то шептала Карлику на ухо, а тот зажмурив, глаза от удовольствия, согласно кивал головой. У обоих был вид заговорщиков. Свист был джентльменом и не стал нарушать идиллию.
В отделении Свист выполнял мелкие поручения, относил пробирки с анализами в лабораторию, ходил за дистиллированной водой в больничную котельную, приносил почту.
Через месяц «свободный выход» получил и Кортес. Он давно сдружился с буфетчиком, и тот, очевидно, замолвил за него словечко. Свист встречал их на территории больницы и за ее пределами. Чаще всего их можно было видеть на лужайке у ворот, где они пасли лошадь. Наблюдая за этой парой, он не мог понять, что могло объединять таких разных людей. «Наверняка, здесь что-то не так, — думал Свист. — Старый пройдоха нуждается в Кеше, в его влиянии в отделении и использует его. Но чем он мог заинтересовать Горбуна?» Это было загадкой.
Глава 6
ПОДАРОК СУДЬБЫ
Быстро пролетело короткое жаркое лето. Приближалась выписка Свиста из больницы. Как-то при встрече завотделением сказал, что будет ходатайствовать о снятии с его принудительного лечения. Настроение было чемоданным.
Хотелось поскорее туда, где нет конвоя и труда. Но Свист решил не торопить события. Пусть все идет своим чередом.
Дни, похожие друг на друга, как близнецы, летели быстро и незаметно.
В конце сентября Свист надеялся быть на свободе, а пока запоем читал Тургенева и делал наброски своей будущей повести. В тюрьмах и лагерях он перечитал множество книг и теперь хотел попробовать сам написать небольшое литературное произведение. Свист еще не понимал, зачем он это делал, но шестое чувство подсказывало, что рано или поздно сможет использовать написанное. За основу повести он брал жизнь отделения, в котором находился, считая, что эта тема в русской литературе встречается не часто. Единственным достоверным произведением о жизни душевнобольных Свист находил «Палату № 6». Но Чехов, как врач, писал однобоко, наблюдая внешнюю сторону, а он многое мог прочувствовать на себе. В какой-то мере повесть была автобиографической. Главного героя Свист отождествлял с собой, а второстепенными действующими лицами были санитары, завотделением и душевнобольные. Автор считал, что если будет рассказывать о реальных людях и событиях, то получится гораздо достовернее, чем если бы он стал выдумывать и сочинять.
Спокойную жизнь и увлечение Свиста прервало событие, которое было трудно предвидеть. Дружба Кортеса и горбатого буфетчика закончилась очень неожиданно. Как-то вечером Горбун привез Кортеса в отделение с проломленным черепом. Заведующему он объяснил, что тот разбился, сорвавшись с купола заброшенной часовни, куда полез за дикими голубями.
В тот же вечер в столовой после ужина к Свисту, волоча ногу, подошел Папа и жестом попросил закурить. Свист достал пачку «Примы» и дал пару сигарет. Папа благодарно замычал, схватил его за рукав и потащил к окну. Свист неохотно последовал за паралитиком. В глубокой нише оконного проема Папа предусмотрительно стал спиной к окружающим, загораживая своей тощей фигурой часть пространства, сделал таинственное выражение лица и, подтащив Свиста поближе, достал из-за пазухи какой-то предмет, завернутый в старую газету. Скосив набок глаза, он пальцем указал на карман, в котором Свист спрятал пачку сигарет, а затем на таинственный сверток, явно предлагая обмен. Свист посчитал, что меняться втемную было бы неосмотрительно. В руках у Папы не могло быть ничего, что по ценности равнялось бы пачке «Примы». Но любопытство одержало верх. Он взял из рук Папы сверток. В газете была завернута нательная ладанка величиной с игральную карту. На лицевой стороне было изображение человека в черной монашеской одежде. В правой руке он держал сияющий крест, а левой опирался на посох. Работа была тонкая, филигранная, чувствовалась рука мастера. Судя по желтовато-красному цвету и весу, ладанка была выполнена из высокопробного золота, а рисунок отделан чернением и тремя цветами эмали. Пробы на обратной стороне не было. Только в углу стояло полустертое клеймо и надпись «Спаси и сохрани». Общее состояние было идеальным, лишь в нижней части, у ног монаха, была вмятина. «Ей больше ста лет», — подумал Свист и спрятал ладанку в карман, а Папе вручил пачку сигарет. Тот, довольный, по хромал в сторону курилки. Свист вышел из отделения, сел на лавочку и, осмотревшись, начал изучать свое приобретение. Только сейчас он пришел в себя. Все было настолько неимоверно, что не укладывалось в голове. Наверняка, эта ладанка не была Папиной фамильной реликвией. Скорее всего, он, подчиняясь зову клептомании, у кого-то ее стащил. Но у кого? Ни у персонала, ни, тем более, у больных такой вещи быть не могло. В кабинет к заведующему отделением без присмотра попасть было невозможно. Свист еще раз посмотрел на ладанку. Сверху было припаяно ушко, внутренняя сторона которого по цвету ничем не отличалась. Значит, ее давно не носили. Иначе шнурок или цепочка оставили бы след. Она где-то хранилась, пока блудливый паралитик не наложил на нее лапу.