- Счастливого пути.
- А вы остаетесь?
- Да.
Пинегин обернулся к Пассару:
- Пошли! - и уже на ходу громко заговорил: - Оказывается, не умеем мы лес рубить, не умеем... Теперь журналисты будут руководить лесорубами.
Пассар крикнул мне:
- Идите по следу! Как раз в бараки... Понял?
- Ладно, ладно!
До самых сумерек ходил я по берегам протоки.
Странная рыба! Живет, вырастает в океане... Но настанет время метать икру - уходит в далекие таежные речушки на родину. Только здесь, в своем родном нерестилище, может она выметать икру, народить детей.
Каким непостижимым чутьем находит она эту единственную из тысячи проток, затерявшуюся в глухой тайге за тысячи километров от моря-океана?
Какие приметы расставлены там, в морских и речных волнах, что она не сбивается с пути?
Что за мудрый и строгий закон гонит ее в далекую таежную речушку, чтобы народить детей и помереть самой?
Да, помереть во имя жизни детей... Эти малыши, вылупившиеся из икринок, зарытых в песчаное дно, в голодную и холодную апрельскую пору будут поедать то, что осталось от родителей; чтобы, подкрепившись, выйти в дальнее плавание - в море-океан. Жить и жить!..
Но из этих икринок, торопливо брошенных в воду, ничего не вылупится; унесет их равнодушная вода в большую реку, и будут они долго носиться в волнах, пока не потеряют цвета и запаха и не упадут вместе с песчинками в береговую отмель.
В бараки пришел я вечером.
Поселок Мади ничем особенным не отличался от многих других мастерских точек, виданных мной за долгие разъезды по Амурской и Уссурийской тайге, три приземистых барака - в одном столовая и лавка, в двух других живут лесорубы.
Один барак - мужское общежитие, другой - смешанное: женщины и семейные.
Еще кроме этих бараков стояла маленькая избенка, покрытая корьем, - в ней складывались пилы, бочки с горючкой, тросы, запчасти к тракторам и всякий тряпичный хлам.
Пассара нашел я в столовой, он сидел при керосиновой лампе и пил густой, как деготь, чай. В помещении было жарко натоплено.
Максим расстегнул фуфайку, лицо его разопрело до красноты, от головы густо валил пар, как от самовара.
Из раздаточного окна выглянул щуплый смуглый человечек в белом колпаке с выпуклыми блестящими глазами.
- Ты озябла? - спросил он, улыбаясь, и подал мне кружку такого же черного дымящегося чая. - Бери, кушай!
- Дай ему поесть! - сказал Пассар.
- Картошка хочешь? Икра хочешь? - спрашивал меня повар.
- Давайте, что есть! - Я сел рядом с Пассаром.
- Попков тебя вез, да? - спросил Пассар.
- Попков.
- Застрял возле моста. Я трактор послал.
Распаренный, без шапки, с торчащими черными волосами, Пассар не казался таким уж юным, как давеча. К тому же на висках заметно пробивались иголки седины.
- Сколько же вам лет? - спросил я его.
- Тридцать семь.
- Что вы говорите! А я вам дал не больше двадцати пяти.
- Я капли водки не истреблял, - сказал Пассар.
Повар поставил на стол икру и картошку.
- Своя готовим. Кушай.
Икра, с пружинящей, точно вулканизированной кожицей, раскатывалась по зернышкам.
- Тоже нанай? - спросил я Пассара, когда повар ушел.
- Его узбек. Крепко сердился на вас Пинегин, - сказал Пассар, закуривая. - Везде, говорит, суется...
- Он что, сват или брат Мазепе?
- Почему?
- Горой за него стоит... покрывает.
- Мазепа план хорошо выполняет... Очень выгодно для района.
- Послушайте, Максим, вы же таежный человек... Выросли здесь. Неужели не жалко вам леса?
- Я уж привыкал.
- Рыба погибнет...
- Конечно... Нанай так говорит: рыба есть - и жизня есть, рыбы нет - и жизни нет.
Мы долго молчим, курим...
- Сначала я так говорил Мазепе: давай рубить все подряд... дорогу строить, дома строить. Плюнем на директора. План свой составим... А он мне сказал - дурак! Нас прогонят - других возьмут. - Максим смеется, крутит головой, потом внезапно замолкает и с грустью смотрит в темный угол. Рабочие бегут, понимаешь. Живем как в стойбище, через год поселки бросаем. Мужчины и женщины в одном бараке... Давайте, говорю, хоть столами отгородим - женатых в один ряд, холостых в другой. Тогда одна женщина встает и говорит: "А мне куда ложиться? Днем я холостая, а ночью женатая".
- А что же Мазепа? - спросил я.
- Ну что Мазепа?! Я говорю - давай поставим еще один барак. А он: "Зачем?" На будущий год и эти бросим. Тож правильно. Ачинское - большой поселок. Дома двухквартирные... Школа есть, больница, клуб... Тротуары дощатые, понимаешь. Все равно через год бросим. Кедры вырубили.
- Сколько же вы кубометров берете с гектара?
- Сорок кубометров берем, а двести пятьдесят бросаем...
- Богато живете...
- Пора спать! - бесцеремонно сказал Пассар. - Только вам придется идти в женский барак. В мужском мест нет. Ларда вас проводит. Аделов! - крикнул он повара. - Корреспондента проводи в барак! Койку там приготовили. Спокойной ночи. - Пассар подал свою маленькую сухую руку и вышел.
Меня удивила простота нравов, которая царила в женском бараке.
Койки стояли двумя рядами попарно, вплотную друг к другу.
На койках спали по соседству женщины и семейные пары.
В дальнем углу, слабо освещенные висячей лампой, сидели и целовались влюбленные.
Длинный дощатый стол загородил весь проход; одним торцом он упирался в кирпичную облупленную печь, вторым подходил к самым дверям.
Над плитой с веревки свешивались портянки; от них перечеркивали весь потолок и стены широкие ломаные полосы теней, отчего в бараке казалось таинственно и мрачно. Пахло приторно-сладковатым духом преющего тряпья, распаренной резины и жженого волоса.
Указав мне на свободную крайнюю койку, Аделов прошел в дощатый чулан, отгороженный в ближнем углу. Оттуда высунулась маленькая смуглая ручка в цветастом рукаве и быстро задернула такую же цветастую штору.
Потом в чулане часто, горячо и непонятно забубнили.
На меня никто не обратил внимания.
Я разделся, прилег на койку.
За столом сидели несколько человек, занятых кто чем. Крайняя к двери пожилая женщина в зеленой шерстяной кофте и белом в горошинку платочке вязала и часто нашептывала. Напротив нее, на скамье, девушка в синей рябенькой кофточке и черных шароварах считала на маленьких счетах и потом что-то заносила в табличку.
За ней сидели два парня, покрытых черными тенями от портянок, зато девушка между ними была ярко освещена - белоносая, с обветренным красным лицом, она часто прыскала от шепота ухажеров и закрывала лицо ладонями.
Из дальнего угла влюбленных раздался затяжной вздох, похожий на стон, потом высокий довольный смешок.
- Что ж это вы при людях-то обнимаетесь, иль не терпится? - спросила, отрываясь от вязки, пожилая женщина.
- Я глухой... Меня трактором переехало... Девять месяцев пролежал, дело прошлое, - лениво отзывается из угла парень.
- А то вы ночью не слышите, что делается, - недовольно огрызнулась девица из угла.
- Да тебе все едино - что ночью, что днем, - беззлобно возразила женщина.
- Завидуешь? - в углу послышался сдавленный смех.
- Дура.
Женщина снова принялась за кофту.
Я приподнялся, пытаясь разглядеть тех, в дальнем углу: парень опрокинулся на подушку, девушка висела над ним, - лица не разглядеть, только спутанные черные волосы да широкие дюжие плечи, обтянутые синей футболкой, которым и добрый мужик позавидовал бы.
- Новички, должно быть? - спросил я пожилую женщину.
- Она только что приехала откуда-то с целины. А он из наших "старичков", уже третий год доживает. Вот и соскучился, бедный...
- А чего мне скучать? Житуха нормальная... По сто восемьдесят зарабатываю в месяц, - донеслось из угла.
- Вы что ж, пожениться решили? - спросил я.
В углу засмеялись. Прыснула и белобрысая девушка за столом.
- Она его лет на десять старше, - сказала девушка с таблицей в руках.
- Возраст не помеха, дело прошлое, - донеслось из угла.
И снова хохот.
- Весело живете! - сказал я.
- Это еще хорошо - в бараке живем, - сказала пожилая женщина. - Тепло. Зима пришла - времянку проложили, по ней и ездим. А вот всю осень жили возле делян в будках. В каждой будке восемь человек. Повернуться негде комары, холод, грязь... Ездили туда на волокушах. Двадцать пять верст два дня едешь. А потом работаешь по двенадцать часов, чтобы наверстать упущенное в дороге.
И сразу разговор становится общим.
- А дорога-то не оплачивается...
- Рябчики нас заклевали...
- У нас одно дерево повалят, у десяти других сучки пообламывают. Вот они и висят. Сунешься за хлыстом - он тебя сверху и долбанет.
- Вальку Парилова, шофера, стукнул рябчик. Долго валялся, дело прошлое, - не вытерпел и влюбленный.
- А Белова лесина зажала... К пихте его притиснула. Чокеровщики шли, чокера собирали. Вдруг слышат - что такое? Вроде коза блеет. Подошли - а это Белов. Он уже голос потерял.
- Бывает, дело прошлое.
- Бывает, дело прошлое.
В барак ввалился высокий парень в свитере, без шапки, лохматый, как медведь, и заголосил:
Обниму свою милую женушку
И усну на груди у нея...
- Ты что, Чечиль, с ума спятил? Орать в такую пору? - сердито сказала девушка с таблицей в руках.
Между тем на койках никто даже не шевельнулся. А Чечиль, покачиваясь, пошел к столу и плюхнулся на скамью рядом с рябенькой кофточкой:
- Эх, Любушка-голубушка! Я тебя на Ангарскую сосну не променяю. Звали не поехал. И никуда от тебя не поеду. Да брось ты эту стиральную доску! Он потянулся за таблицей.
- Не мешай шахматку заполнять! Ну! Кому говорят. - Люба вырвала у него таблицу.
- Ты вот как, да?! А может, я с тобой поговорить пришел последний и решительный, а?
- Вон садись к Сереге на койку. Он там уговаривает одну. А мне не мешай.
- Десятник у нас серьезный, - сказал один из ухажеров, выныривая из-под портяночной тени.
- Ты, Чечиль, смотри не толкни ее. Не то она мне вместо плюса минус поставит.
- А на черта тебе плюсы! Ты и так гребешь по две сотни!
- Как на черта? А вон Ларда ящик водки привез... Иль ты хочешь один всю выпить?
- Я даю только тому, кто озябла, - высунулся из чулана Аделов.
- Брысь! - цыкнул на него Чечиль.
И Ларда мгновенно скрылся.
- Давеча прошу у него поллитру - не дает. На обогрев, говорю. Человека спасать еду, говорю. Не дает, ханжа насредине!
- В самом деле, тебя посылали Попкова выручать? - спрашивает Люба Чечиля.
- Ну? - Тот любезно осклабился. - Еще что?
- Вытянул?
- Вон, на дворе стоит его сено.
- Зачем ты его припер сюда?
- Он сам приехал.
- Так ему же в Ачинское надо.
- А я почем знаю... Он в кабинке уснул...
- Где ж вы нализались?
- Водку из ОРСа везли да засели. Мы их вытянули и литровку дубанули...
- А где Попков?
- Да говорю, в кабинке! Спит...
- Он же замерзнет, чертяка! - Люба бросает шахматку, встает. - А ну-ка марш на двор! Вся застолица... Пошли, пошли! Надо вытащить Попкова.
Две девушки и три парня, накинув фуфайки, вышли из барака.
- Господи, господи, вот шалопутные! Ни днем, ни ночью угомону не знают, - сказала женщина в зеленой кофте, снова берясь за свою вязку.
- Откуда они приехали? - спросил я.
- Кто откуда... Все бором-собором. Слетятся, года не проживут - и бежать. Я уже вот в третьем месте по вербовке доживаю. Тоже сорвалась, дуреха, на старости лет. Помирать уж пора, а я все ищу, где лучше. Народ ноне проходной стал... Не держится на месте... Кругом одно озорство.
Этот неприхотливый, веселого нрава люд пришел сюда, в таежные дебри, из дальних далей, чтобы в рабочей сутолоке добыть свои нелегкие рубли и опять податься на новые места в поисках хорошей работы, большого заработка, жилья, романтики... По-всякому это называется. Но суть одна - человек стремится туда, где лучше...
Я спал тревожным сном. Мне все снилось, что я иду по тайге и куда ни сунусь - везде высоченные завалы. Я карабкаюсь на завал, хватаюсь за какие-то ветки, сучья... И вдруг - завал уже не завал, а сопка: на вершине стоит огромный Пинегин и размахивает кедром. "Ты куда лезешь? Забыл, что времена теперь другие. А? Хочешь, я те напомню? Кедром-то как долбану сейчас..." Он ударил кедром по сопке, и земля подо мной зашаталась...
Я очнулся. Возле меня стоял Пассар и тряс койку:
- Вставайте, Попков в Ачинское едет.
Наскоро одевшись, я проглотил кружку черного чая, отдающего жженой коркой, и вышел. На улице было совсем светло. Сухой морозный воздух ударил в голову до опьянения. Я тяжело и отрывисто дышал, как загнанная лошадь.
- Садитесь, что ли ча! - Попков открыл дверцу кабинки.
Мотор у него уже ревел, слегка подрагивал капот, и зудела какая-то железяка на дне кабинки.
- Здравствуйте! Вот не ожидал встретиться здесь, - сказал я, влезая в кабинку.
Попков только повел бровями. Выражение лица у него было такое, что казалось - вот-вот зарычит и замотает головой.
- Может, прикажешь своему кашевару? - высунувшись из кабинки, упрашивал Попков Пассара. - Мне только полстакана. Дайте муть осадить.
- Ты что, понимаешь? Думаешь, такое дело? За рулем сидишь. А кого задавишь! Я отвечай, да? - Пассар стоял на крыльце, из-за его спины выглядывал Аделов.
- Да кого я в тайге сшибу? Медведя, что ли?
- Порядок везде одинаковый. - Пассар был неумолим.
- Я водку даю только тому, кто озябла, - сказал узбек.
- А я что, на печке буду сидеть? - рыкнул Попков.
- Поезжай, понимаешь... Зачем без толку говорить? - Пассар даже отвернулся.
- У-у, басурманы... - проворчал Попков. - Одно слово - азияты...
Погнал он быстро, очевидно решив всю свою обиду выместить на грузовике. Меня бросало по кабине, как горошину в бочке. Я упирался ногами и спиной во все, что было неподатливым, вцепился обеими руками в держальную скобу, и все-таки меня поминутно срывало, и я бился обо все углы либо головой, либо плечами, либо коленками. Дребезжали стекла, подпрыгивал капот, и над нашими головами, шурша о кабинку, мотался огромный воз сена. Мы оседали то на одну, то на другую сторону, но, не сбавляя скорости, летели вперед, каким-то чудом не опрокидываясь.
Только мы успели выехать на главную Ачинскую дорогу, как навстречу нам из-за ельника вывернулась карета "скорой помощи".
- Больных везут. Придется нам уступить дорогу, - забеспокоился я.
- Это - наш автобус... Приспособили, - сказал Попков. - Видать, участковое начальство едет.
Карета, не доезжая до нас, попятилась задом с дороги прямо в снег. Мы проехали мимо, шаркнув сеном по кабине "скорой помощи". Из кареты посыпались на снег пассажиры, все в полушубках и чесанках. Сразу видно не на работу едут.
Мы вышли навстречу. Оказалось, что ехал на совещание начальник лесопункта Мазепа с бригадой передовиков. Я незнаком был с Мазепой и удивился при встрече с ним. Он был мал и невзрачен, сухопарый, с желтым морщинистым лицом, словно исхлестанным корявыми ветвями ильма, с печальными, умными и усталыми глазами.
- Архип Осипович, - подал он мне большую костистую руку.
Я назвался в свою очередь.
- Мне Пинегин рассказывал о вас. - Мазепа повернулся к Попкову. - Что ж ты, труженик, дороги путаешь, как слепая лошадь? Мы ночью тебя ищем, а ты в бараке дрыхнешь.
- Хвостовик у меня занесло малость, - пробурчал Попков.
- Чтобы не заносило еще раз, за вчерашний день зарплату с тебя удержим.
Мазепа кивнул на стоявшего рядом с ним сутулого, в черной сборчатке рыбного инспектора Чурякова, большеносого, с унылым, каким-то сонным лицом.
- Мне эта рыбья мамка руки связала. Вот поеду в леспромхоз, там развяжут.
Видя мое недоумение, он пояснил:
- Запретил мне трелевать лес к Теплой протоке.
- Правильно сделал! - сказал я.
Мазепа ничуть не смутился.
- Это ж нерестовая протока, пойми ты. Нельзя по ней сплавлять, - нехотя пояснил инспектор.
- Лыко и мочало - начинай сначала, - вздохнул Мазепа. - А если других проток нет - что делать? Трелевать к Бурлиту за пять верст? - трактора не выдержат. И лес будет золотым.
- Стройте дорогу, - ответил равнодушно инспектор, и видно было, что подобные разговоры между ними ведутся не впервой.
- Дорогу за год не построишь.
- Будто вы здесь год работаете, - усмехнулся Чуряков.
- Вы же губите лес! Губите рыбу! Люди страдают... - сказал я. - Неужели вам это непонятно?
- Я уже на такое насмотрелся, дорогой мой, что глаза слепнут, - Мазепа потер виски и устало посмотрел на меня. - Мне за последние пять лет удвоили план, а техника все та же. Работаем на износ... А вы - строй дорогу... Кем? На что?
- Денег не отпускают на дорогу, что ли?
- Когда отпускают, когда нет. Это не наше дело. Дороги - дело высокого начальства.
- Оно кому плохо без дороги-то, а кому и подходяще, - протискиваясь боком, подмигивая мне, говорил молодой рыжий технорук с белесыми бровями, с вислым хрящеватым носом. - Была бы дорога, небось перевели бы леспромхоз из райцентра к нам в тайгу... А может быть, и трест бы сюда загнали... Кому в глухомани жить хочется? Теперь каждый едет из леспромхоза на лесопункт - ему и суточные платят. А тогда - прощай командировочные, - он многозначительно улыбается и чем-то напоминает мне шорника.
- Ну, что мы топчемся на дороге? Поехали! - сказал Мазепа и, посмотрев на меня, спросил: - С нами поедете? Или в Ачинское?
Этот вопрос застал меня врасплох.
Те сердитые слова, что я копил за всю долгую дорогу, чтобы бросить их в лицо Мазепе, оскорбить его, отхлестать... слова эти куда-то исчезли, ушли, точно вода в песок. Передо мной стоял усталый невысокий человек, в рыжем малахае, и смиренно, по-собачьи печально глядели его округлые умные глаза. И я не знал, что сказать.
- Поезжайте к нам, - Мазепа истолковал по-своему мое молчание. - Люди у нас хорошие... Есть такие, что уже семилетку выполнили.
Мы разошлись по машинам.
Раздался пронзительный свисток "скорой помощи", и желтая карета с красными крестами на бортах заныряла по ухабам.