– Что ты видишь?
– Господин, дитя больше не девственница.
Старуха задрожала и всхлипнула. Ликтор загоготал. Виргиния отошла назад от няньки и опустила свою тунику. Губы ее дрожали.
– Папа?! – промолвила она, посмотрела на пол, потом на отца, и голос ее задрожал от страха.
Виргиний стремительно двинулся к ней. Она резко раскинула руки в ожидании то ли объятий, то ли удара. Отец выхватил из-за пазухи кинжал и издал страшный, сдавленный, хриплый крик, полный горя и муки. То был последний звук, который услышала Виргиния в своей короткой жизни.
* * *Вскоре после того, как Виргиний вошел в здание, он вышел наружу, неся дочь на руках.
Краснолицый ликтор выбежал вслед за ним.
– Децемвир, это случилось прежде, чем я успел вмешаться. Я и думать не мог, что…
Аппий Клавдий встал со своего кресла и сжал кулаки, но лицо его осталось невозмутимым.
Как теплый ветерок по пшеничному полю, по толпе, от первых рядов до последних, пробежал гул. Она пришла в движение, многие пытались протолкнуться вперед, чтобы увидеть все собственными глазами. Поначалу даже слышались радостные возгласы: кому-то показалось, что отец просто вызволил дочь из заточения. Но спустя миг бессильно упавшие руки, болтавшиеся на каждом шагу, распущенные волосы и красное пятно на груди открыли всем страшную правду.
Марк Клавдий преградил Виргинию путь и расставил руки, но при этом затравленно покосился через плечо на децемвира. Аппий Клавдий лишь поднял бровь.
– Что ты наделал, глупец? – закричал Марк Клавдий. – Эта девушка – моя собственность…
– Это твоих рук дело, – заявил Виргиний. – Твоих и децемвира. Ты не оставил мне выбора. Она была моей дочерью. Я сделал единственное, что мог сделать отец. Пусть боги судят меня! – Он повернулся к помосту и поднял на руках мертвое тело. – Пусть боги судят и тебя, Аппий Клавдий!
Лицо децемвира казалось сделанным из камня. Только в глазах его отразилось чувство, которое одни истолковали как страх, а другие – как насмешку.
Потрясенный народ расступился, пропустив вперед Луция. С лицом, искаженным горем, он опустился на колени перед телом Виргинии, схватил ее руку, прижал к губам, но тут же выронил, устрашившись ощущения мертвой плоти. Потом он собрал в ладони ее волосы, уткнулся в них лицом и зарыдал.
Видевший все с помоста и понявший, что добром это дело не кончится, Аппий Клавдий собрал ликторов вокруг себя. Весь Рим, казалось, напряженно затаил дыхание, а потом это напряжение разрядилось бунтом. Все схватки и стычки, происходившие раньше, были ничем по сравнению с той яростью, которая прокатилась по Форуму и выплеснулась на улицы. Насилие, совершенное над Виргинией, оказалось последней каплей, переполнившей чашу терпения. Через ее край выплеснулись гнев и обида, копившиеся давно и не имевшие отношения к этому конкретному злодеянию Аппия Клавдия.
Посреди воцарившегося хаоса люди действовали под влиянием самых безрассудных импульсов, давая волю самым темным порывам злобы и мстительности. Одни римляне гонялись за другими, убивали их, вламывались в их дома, громили и крушили все подряд.
Много крови было пролито в Риме в тот день, но это не была кровь Аппия Клавдия, хотя только его смерть могла бы удовлетворить разъяренную толпу, только вид его трупа рядом с телом Виргинии мог бы прекратить мятеж. Помост повалили, кресло, с которого он вершил суд, разбили в щепки. Разметав ликторов, народ ворвался в резиденцию децемвиров и перевернул там все вверх дном. Но виновник трагедии, словно еще раз посмеявшись над праведным людским гневом, исчез.
Почти забытый среди этого хаоса Виргиний опустил тело дочери на землю и, встав на колени, склонился над ней. К нему присоединился Луций. Отец и жених рыдали, и слезы их, орошая грудь несчастной девушки, смешивались с ее кровью.
449 год до Р. Х
К тому времени, когда стала заметна беременность Ицилии, в Риме произошло немало перемен.
Ближе всего девушку затронула смерть ее отца – шествуя по Форуму, он вдруг схватился за грудь и упал. Пока отца несли домой, сердце его перестало биться.
После смерти отца брат Ицилии Луций стал главой фамилии, и теперь ему предстояло решать судьбу согрешившей сестры и ребенка, которого она носила.
Большие перемены произошли и в городе.
Трагический конец Виргинии потряс Рим до самого основания. Знал ли Аппий Клавдий, какие силы вырвутся на волю вследствие его безумной затеи? Трудно представить, чтобы человек, как бы ни был он ослеплен вожделением или высокомерием, мог действовать столь безрассудно. В последующих поколениях его имя стало синонимом греческого слова «хубрис» – гордыня, столь нетерпимая, что приговор ее носителю вынуждены выносить сами боги.
Предвидел ли Аппий Клавдий намерение Виргиния убить свою дочь? Специально ли позволил он этому произойти, хладнокровно рассудив, что такой поворот событий для него выгоден? Впоследствии, уже после переворота, высказывалось и такое предположение. Говорили, что Аппий Клавдий успел получить от девушки то, что хотел, и, таким образом, она уже была ему не нужна. Она стала для него бременем, а ее смерть освободила бы его от необходимости выносить решение по определению ее личности и статуса. Возможно, Аппий Клавдий вообразил, будто, подтолкнув отца к убийству дочери, он покончит и с возникшей проблемой. Наверное, он решил, что нашел способ получить что хотел, не платя цену. Если человек наделен властью, умен и не имеет совести, он, действуя расчетливо и безжалостно, может надеяться избежать кары даже за самое чудовищное преступление.
Другие говорили, что даже Аппий Клавдий не мог быть таким холодным и расчетливым, а двигала им хоть и преступная, но искренняя страсть. Она подтолкнула его на осуществление столь рискованного плана и не могла угаснуть всего лишь за день и ночь. Тот факт, что смерть Виргинии даже не изменила выражение его лица, объясняли ошеломлением, вызванным поступком отца девушки. Каковы бы ни были намерения децемвира, его вожделение не имело ничего общего с политикой, однако отец Виргинии и ее жених сумели убедить плебеев в обратном. Безжалостный патриций обесчестил девственницу-плебейку, подверг побоям и унижениям ее возмущенного жениха и довел отца-плебея до поступка, продиктованного стыдом и отчаянием. В результате децемвирам припомнили все несправедливости и огрехи их правления. В первый раз за поколение плебеи устроили исход, подобный тому, благодаря которому получили право выбирать трибунов. Плебеи-горожане ушли из города, плебеи-земледельцы отставили в сторону плуги, плебеи-солдаты отказались сражаться. Все они потребовали прекращения полномочий децемвиров, а также ареста, суда и наказания Аппия Клавдия.
В конце концов, после ожесточенных споров и переговоров, десять децемвиров ушли в отставку. Некоторым удалось избежать суда. Других обвинили в злоупотреблениях и запретили покидать город. Среди них был и Аппий Клавдий, который забаррикадировался в своем хорошо охраняемом доме и отказался выходить. Из всех децемвиров он допустил наибольшие злоупотребления, однако, похоже, меньше всего сожалел об этом.
Ожесточенный, озлобленный, так и не раскаявшийся Аппий Клавдий повесился, чтобы избежать приговора суда.
Марк Клавдий, приспешник децемвира, был слишком труслив, чтобы последовать примеру своего господина, его судили и вынесли приговор. Сам Виргиний попросил, чтобы негодяя не приговаривали к смерти, и Марку разрешили отправиться в изгнание. Говорили, что в день, когда он покинул Рим, призрак Виргинии, который месяцами блуждал из дома в дом, плача, издавая стоны в ночи, пугая детей и доводя до слез их родителей, наконец успокоился и перестал изводить город.
Сенат собрался в новом составе. Были избраны новые магистраты. Среди новых народных трибунов были Виргиний и молодой Луций Ицилий.
Ожесточение по отношению к децемвирам как к людям и как к тиранам ощущалось во всем, однако плоды их законодательной деятельности пользовались уважением. Двенадцать таблиц были приняты общим согласием патрициев и плебеев и стали законом страны.
Новые законы были отлиты в бронзовых табличках и вывешены на Форуме, где с ними мог ознакомиться любой гражданин. Римский закон больше не был делом устной традиции – собранием заплесневелых прецедентов, мимолетных прихотей, туманных догадок и неизвестно на чем основанных выводов, в которых могли разобраться только многоопытные сенаторы и законники. Двенадцать таблиц были выставлены на всеобщее обозрение. Разумеется, почти у каждого гражданина имелись возражения по тому или иному пункту, но все это никак не могло умалить ценности Двенадцати таблиц в целом. Некогда роль закона исполняло слово царя, затем – указания избранных консулов, но лишь теперь царем и консулом стало написанное слово, доступное каждому и одинаковое для всех.
В тот день, когда были выставлены бронзовые таблички, Ицилия оделась в простую тунику одной из ее рабынь и украдкой выскользнула из дома. Она ждала в том самом укромном месте, неподалеку от рынка, где был зачат ее ребенок: они договорились с Титом о свидании. О том, что его возлюбленная беременна, Тит еще не знал.
Юноша опоздал. Скользнув под густую листву кипариса, он улыбнулся и поцеловал ее, но когда отстранился, улыбка исчезла. Уныние на его лице было отражением ее собственного состояния.
– Я пришел с Форума, – сказал он. – Там вывесили Двенадцать таблиц.
– Ты их прочел?
– Не все. Но я прочел часть, касающуюся браков. – Он опустил глаза. – Там то, чего мы боялись: браки между патрициями и плебеями запрещены.
Ицилия тяжело вздохнула. До последнего момента она, вопреки всему, надеялась, что брак с Титом еще возможен. Она отчаянно цеплялась за эту фантазию, но теперь ее отняли. Ицилия чувствовала себя напуганной и совершенно одинокой, несмотря на обнимавшие ее руки.
– Тит, я должна тебе кое-что сказать.
Он смахнул прядь волос с ее щеки и почувствовал теплые слезы на кончике пальца.
– Что ты должна сказать мне, Ицилия? Что бы то ни было, хуже сказанного мною не придумаешь.
– Тит, во мне растет ребенок. Твой ребенок.
Его руки напряглись. Спустя миг он пылко сжал ее в объятиях, а потом отпрянул, как будто боялся сделать ей больно. На его лице было выражение, которого она никогда раньше ни у кого не видела: радость и отчаяние одновременно.
– Твой брат знает об этом?
– Луций еще не знает. Никто не знает, кроме тебя. Я скрывала это ото всех, но я не смогу скрывать дальше.
– Когда? Как скоро?
– Точно не знаю. Я пока плохо разбираюсь в таких вещах… И спросить некого! – Новые слезы заструились по ее щекам.
– Ицилия! Что же нам делать? Тебе придется рассказать Луцию. Вы всегда были близки. Может быть…
– Уже нет! Теперь я боюсь его. С тех пор как умерла Виргиния, он стал другим человеком. Ликторы искалечили его: один глаз уже не может видеть, как прежде. Луций ожесточен, им руководят горечь и злоба. Раньше в нем никогда не было ненависти к патрициям, теперь он настроен еще более мстительно, чем отец. Все его разговоры – только о мщении, о том, как причинить вред тем, кого он ненавидит. Нет, Тит, от него мы помощи не дождемся.
– Но он все равно узнает, рано или поздно. Принимать решение будет он.
– Решение?
Она не поняла, что он имеет в виду. Юноша отстранился от нее настолько, чтобы снять с шеи цепочку. Блик солнечного света блеснул на золотом талисмане, который он называл Фасцином.
– Для нашего ребенка, – сказал он, повесив кулон ей на шею.
– Но, Тит, он принадлежит вашей семье. Это ваш родовой бог!
– Да, он передавался в нашем роду из поколения в поколение, испокон веку. Но ребенок, который пребывает сейчас в твоем чреве, – мой, Ицилия. Я отдаю этот талисман моему ребенку. Закон запрещает нам стать супругами, но, думаю, даже не будь этого закона, твой брат все равно не допустил бы нашего брака. Но никакой закон, никакой человек, никакие боги не смогут помешать нам любить друг друга, и новая жизнь, которая зародилась внутри тебя, служит тому доказательством. Я отдаю Фасцина тебе, а ты отдашь его моему ребенку, которого носишь.
Кулон холодил кожу и ощущался на удивление тяжелым. Тит утверждал, что он приносит удачу, но Ицилия помнила о своих сомнениях.
– Ох, Тит, что будет с нами?
– Не знаю. Знаю только, что люблю тебя, – прошептал юноша.
Он подумал, что она имеет в виду их двоих, но Ицилия спрашивала и о себе, и о будущем ребенка. И в тот же момент она почувствовала, как он, словно побуждаемый страхом матери, зашевелился.
* * *Повивальные бабки, с которыми Луций скрепя сердце посоветовался, сошлись на одном. Конечно, можно устранить беременность введением тонкой ивовой ветки или впрыскиванием яда под названием «эргот». Но уже слишком поздно делать это, не подвергнув серьезной опасности саму Ицилию. Если он хоть сколь-нибудь дорожит жизнью сестры, придется позволить ей выносить ребенка. Эта новость явно не понравилась Луцию. Самая старая и самая умудренная из повитух, лучше кого бы то ни было разбиравшаяся во всем, что сопровождает деторождение, отвела его в сторону.
– Успокойся, трибун. Как только ребенок родится, от него можно легко избавиться. Если ты желаешь спасти свою сестру и избежать сплетен, вот что я тебе посоветую…
Ицилию отослали из Рима к родственнице повитухи, которая проживала в рыбацком поселке близ Остии. Луцию не было нужды придумывать объяснения отсутствию сестры. Молодая незамужняя женщина мало участвовала в публичной жизни, была не слишком общительна, а если кто и обратил внимание, что ее давно не видно, то ответ был прост: девушка ведет уединенный образ жизни, потому что все еще оплакивает отца.
Роды у Ицилии были долгими и трудными, испытание длилось более суток. Этого времени хватило, чтобы связаться с ее братом в Риме, а ему – чтобы прибыть в рыбацкий поселок еще до рождения ребенка.
Придя в себя, Ицилия первым делом увидела склонившегося над ней в затемненной комнате Луция, и в ее сердце внезапно всколыхнулась надежда. Не затем же он добирался из Рима, чтобы велеть утопить младенца в Тибре или бросить его в море.
– Брат, я так мучилась…
Он кивнул:
– Я видел простыни. Кровь.
– А ребенок?
– Мальчик. Крепкий и здоровый.
Его голос звучал невозмутимо, но прочесть что-либо на изуродованном лице было невозможно. Он уже больше не улыбался, верхнее веко поврежденного глаза расслабленно обвисло.
– Пожалуйста, брат, принеси мне его! – Ицилия протянула руки.
Луций покачал головой:
– Будет лучше, если ты никогда не увидишь этого ребенка.
– Что ты говоришь?
– Тит Потиций приходил ко мне несколько дней назад. Он умолял позволить ему усыновить твоего ребенка. «Никто не узнает, откуда взялось дитя, – предложил он. – Я скажу, что это сирота, оставшийся от погибшего на войне дальнего родственника. Я попросил отца позволить мне сделать это, и он дал согласие». – Луций покачал головой. – Я напомнил Титу Потицию, что ребенок незаконнорожденный, но ему было все равно. Он сказал, что если родится мальчик, то он получит его имя и будет воспитан как законный сын. Вот почему я пришел сегодня, сестра.
– Чтобы отдать мальчика Титу? – зарыдала Ицилия от облегчения и печали.
Луций хмыкнул:
– Напротив! Я сказал этому патрицианскому отребью, что ни при каких обстоятельствах он не получит ребенка. Вот почему я здесь. Боюсь, что Потиций может узнать твое местопребывание и попытаться забрать младенца. Но уж я-то позабочусь, чтобы этого не случилось.
Ицилия сжала его руку.
– Нет, брат, ты не должен убивать его!
Луций поднял бровь, отчего другая повисла еще больше.
– Ну, признаюсь, поначалу у меня было именно такое намерение, но теперь, когда я увидел ребенка, мне пришла в голову идея получше. Я заберу его с собой в Рим, воспитаю как раба, чтобы служил мне и моему дому. Представь себе это! Отпрыск патриция служит как мальчик для порки в плебейском доме!
Он злорадно улыбнулся: идея ему явно нравилась.
– Но, Луций, этот ребенок – твой племянник.
– Нет! Он мой раб.
– А что будет со мной, брат?
– Я знаю торговца-грека, живущего на самом дальнем конце Великой Греции. Он согласился взять тебя в жены. Отплывешь из Остии завтра. Впредь ты никогда не должна даже заикаться об этом ребенке и никогда не должна возвращаться в Рим. В остальном твоя жизнь будет такой, какой ты сама ее сделаешь. Мы с тобой никогда больше не увидимся, это наш последний разговор.
– Луций! Такая жестокость…
– Судьба вообще жестока, Ицилия. Она лишила меня Виргинии…
– Поэтому теперь ты лишаешь меня моего ребенка?
– Этот ребенок – приблудный, он вообще не заслуживает жизни. Я проявил милосердие, сестра.
– Позволь мне увидеть его!
– Нет.
Ицилия поняла, что его не переубедить.
– Сделай одно дело для меня, брат. Я прошу только об одном! Передай ему это от меня.
Дрожащими руками она сняла через голову амулет. Луций выхватил у нее вещицу и стал сердито рассматривать.
– Что это? Какой-то талисман? И не наш, в нашей семье такого не водилось. Это Потиций дал его тебе?
– Да.
Некоторое время Луций молча смотрел на Фасцина, потом медленно кивнул:
– Почему бы и нет? Похоже, что он из золота. Я мог бы легко забрать его себе и переплавить ради его стоимости, но, так и быть, выполню твою просьбу. Пусть раб носит на шее золотую побрякушку – это послужит мне напоминанием о его происхождении. Приятно будет сознавать, что кровь древнего рода Потициев течет в жилах моего раба, и пусть этот раб носит фамильный талисман как знак своего позора!
Глава VI
Весталка
393 год до Р. Х
Накануне величайшей катастрофы ничего не подозревающие жители Рима праздновали величайший триумф. Наконец-то ценой огромных усилий удалось победить одного из старейших врагов.