Когда появилась Пинария, голоса притихли, лица обратились к ней, и люди расступились, чтобы освободить место для весталки. Глядя на удалявшихся юношей, весталка беззвучно шевелила губами. Думая, что они присоединяются к молитве жрицы, солдаты тоже стали просить Квирина смилостивиться над его почитателями. Однако на самом деле слова, которые слетали с губ Пинарии, не были обращены ни к какому богу.
«Возвращайся! – молча молила она. – Возвращайся ко мне, Пеннат!»
* * *Часы тянулись медленно. Послеполуденное солнце, чье мрачное свечение пробивалось сквозь затягивавшую небосвод дымную пелену, начало сползать к маячившим за Тибром дальним холмам. Самые зоркие римляне напрягали глаза, силясь разглядеть, что происходит на Квиринале, но не видели ничего, что могло бы прояснить судьбу Дорсона и Пенната.
Пинария ходила взад-вперед по открытой площадке на Капитолии и бормотала привычные молитвы Весте, хотя в душе чувствовала, что попусту сотрясает воздух. Очаг с огнем богини покинул Рим, а ее храм осквернен безбожными дикарями. «Должно быть, Веста далеко, очень далеко, – подумала Пинария, – за пределами досягаемости даже самой преданной весталки».
Но с другой стороны, будь богиня здесь и услышь она ее, кто помешал бы ей заглянуть Пинарии в душу и понять, что это не молитва, а профанация. Конечно, помолиться за благополучие и успех Дорсона не зазорно и весталке: он набожный римский гражданин, рискующий жизнью ради свершения священного обряда. Но молитва, которая непрошено слетала с губ Пинарии, не имела никакого отношения ни к праведному патрицию Дорсону, ни к его благочестивой миссии. Что бы подумала богиня, услышав, как одна из ее девственниц столь отчаянно молит о возвращении раба? Оно и к лучшему, что богиня отсутствует и не может слышать молитву Пинарии, ведь иначе Веста сразу поняла бы, что творится в ее сердце.
Из мрачных раздумий Пинарию вывел крик одного из наблюдателей.
– Там! У подножия Капитолия! Я их вижу! Дорсона, раба и галлов, сотни галлов…
Эти слова вселили в Пинарию мгновенную вспышку надежды, но потом повергли в отчаяние. Она представила, как Дорсон и Пеннат бегут со всех ног, преследуемые и настигаемые дикарями. Вот их головы уже поднимают на копьях… Она подбежала к баррикаде, поднялась наверх и всмотрелась в основание крутого склона холма.
– Вон! – указал наблюдатель. Они на тропе, идут в нашу сторону.
Девушка посмотрела в указанном направлении и увидела вовсе не то, чего ожидала и боялась. Горделиво выпрямившись, неся в поднятых руках теперь уже пустые жертвенные сосуды, Дорсон и Пеннат поднимались по петлявшей тропе ровным, неспешным шагом. Огромная толпа галлов действительно следовала за ними с мечами и копьями, но они держались на расстоянии и ничего не делали, чтобы помешать их движению.
Начальник караула на баррикаде покачал головой:
– Эти галлы всегда были склонны к жестоким играм: подождут, пока Дорсон приблизится к самой стене, а потом убьют его на наших глазах. Надо обстрелять их, пока у Дорсона еще остается возможность убежать. Стрелки, за луки!
– Нет! – воскликнула Пинария. – Неужели вы не видите их лица? Все идет так, как предсказал Дорсон. Галлы благоговеют перед ним, держатся позади, не смея приблизиться. Видите, они перешептываются и толкают друг друга, чтобы лучше его разглядеть? Он наложил на них чары. Одна пущенная стрела, и эти чары будут разрушены. Опустите луки! Ничего не делайте и не поднимайте шума!
Люди на баррикаде опустили луки и умолкли.
Следуя по петляющей тропе, Дорсон с Пеннатом подходили все ближе и ближе. Галлы настойчиво следовали за ними. Сердце Пинарии отчаянно колотилось в груди. Ожидание было мучительным. Почему они так медленно идут? Мельком она увидела лицо делающего последний поворот Дорсона – безмятежное лицо человека, пребывающего в мире с самим собой и своей судьбой, готового жить или умереть, на усмотрение богов. Потом она увидела Пенната: их глаза встретились, и сердце ее встрепенулось в груди.
Он улыбнулся, а потом подмигнул ей.
Двое римлян дошли до баррикады. Товарищи протянули руки, чтобы принять у них сосуды и помочь им взобраться. Дорсон вскарабкался на вершину завала и глянул через плечо.
– Глупые галлы, – пробормотал он. – Лучники! У вас есть возможность прикончить нескольких из этих глупцов. Цельтесь и стреляйте сразу, пока они не успели убежать!
Стрелы со свистом взлетели в воздух, а вслед за ними послышались пронзительные крики и топот разбегавшихся в панике дикарей. Дорсон быстро отвел Пинарию от баррикады и пылко сказал:
– Твое благословение помогло мне, весталка. Я чувствовал, что ты, как за очагом, присматривала за нами на всем пути.
– Правда? Вы правда ощущали присутствие Весты?
Пинария перевела взгляд с Дорсона на Пенната.
– Веста не Веста, но что-то, должно быть, оберегало нас, – признался Пеннат. – Это было занятно. Галлов наше появление поразило. Они слетелись к нам со всех сторон, как мухи на навоз, но не то что напасть, даже приблизиться не решились. Ни один и не тявкнул!
Дорсон и Пеннат обменялись взглядами и порывисто обнялись, смеясь как двое мальчишек после удачной проказы. Пинарии очень хотелось присоединиться к их объятиям, особенно хотелось прижаться к Пеннату и чтобы он прижал ее к себе. Убедить себя в том, что он жив и дышит, почувствовать тепло его тела, коснуться его покрытой волосами груди, где между крепкими мускулами висел черный амулет… Подобные мысли смущали и пугали, она даже покраснела, но отделаться от них не могла.
Могло ли быть так, как сказал Дорсон? Могло ли и вправду случиться, чтобы Веста взяла под защиту обоих мужчин, несмотря на нечистые мысли Пинарии? Или Пеннат уцелел именно потому, что богини здесь не было, и она явится, чтобы наказать и оступившуюся весталку, и предмет ее желания?
Либо Веста знала о страсти Пинарии к рабу и одобряла это (мысль совершенно безумная!), либо Веста покинула Рим, может быть навсегда, и больше (сущее безумие!) не имеет власти над посвященной ей девственницей. И в том и в другом случае у нее нет больше причины сдерживать свои чувства. Понимание этого ошеломило ее. Почва ушла у нее из-под ног, и небеса разверзлись.
Она посмотрела на Пенната. Он посмотрел на нее. Их глаза говорили на тайном языке чувств, и девушка поняла, что он чувствует то же самое. В этот момент Пинария осознала, что пропала, и разразилась слезами. Люди, собравшиеся приветствовать Дорсона, решили, что это слезы радости и облегчения, и почтительно склонили головы при виде святой девственницы, столь глубоко тронутой очевидным свидетельством благоволения богов к народу Рима.
* * *Возможностей уединиться у скучившихся на вершине защитников Капитолия было немного, но для оказавшейся среди них весталки даже здесь сумели создать особые условия. В то время как остальные спали все вместе в залах храмов и общественных зданий, а то и на улицах, Пинарии предоставили маленькую комнату при храме Юпитера.
Вход в комнату Пинарии находился позади храма, не на виду, но дверь не запиралась. Интересно, что именно Пеннат и предложил Дорсону установить с внутренней стороны двери запор, чтобы никто, даже случайно, не мог войти к весталке незваным. Поскольку Пеннат умел прилаживать такие замки, ему это и поручили.
– Какой ты умелый парень! – заметил Дорсон после того, как замок был установлен.
Однажды ночью в дверь Пинарии постучали.
Час был поздний, но она не спала и, встав с постели, сразу подошла к двери. Не спрашивая, кто там, девушка открыла дверь и увидела плечи и голову юного раба в свете луны. Первой ее мыслью было, что он, наверное, сошел с ума, если пришел к ней такой ясной ночью, когда все залито светом луны и каждое движение бросается в глаза. Что, если его заметили?
В следующий миг он вошел внутрь, закрыв за собой дверь, а спустя еще миг уже обнимал ее и прижимал к себе. Пинария первая припала к его губам. До сего раза она никогда не целовалась с мужчиной, и ей казалось, что в поцелуе слились не только их губы, но и дыхание, и сердцебиение.
Весталки не привыкли обнажаться даже среди себе подобных, но он стремился к ее наготе, и она позволила ему раздеть себя, а потом помогла ему снять тунику: ей не хотелось, чтобы оставалось хоть малейшее подозрение в том, что сейчас что-то делается против ее воли, а не по ее горячему желанию.
Разумеется, даже в своей невинности девушка кое-что знала об акте плотского соития, но и представить себе не могла, что за ощущения сопровождают проникновение твердой мужской плоти в ее тело. Правда, поначалу она почувствовала боль, но эта боль была ничем по сравнению с последовавшим за ней восхитительным наслаждением, высшего пика которого они, слившись в гармонии, достигли одновременно. Волна божественного экстаза прокатилась по всему ее телу.
Дело было сделано, и пути назад не было.
Дело было сделано, и пути назад не было.
* * *Все лето и всю осень город оставался во власти галлов. Более прохладная погода принесла защитникам Капитолия некоторое облегчение, зато гораздо хуже стало с припасами. Ежедневный паек пришлось снизить до ломтя хлеба и чашки вина.
Внизу дикари продолжали жечь и разрушать здания, отравляя воздух дымом. После нескольких неудачных попыток штурма они сняли с Капитолия осаду, но холм оставался в окружении и под постоянным наблюдением.
Осенней ночью, когда воздух был прохладным, но едким от дыма, Пинария и Пеннат лежали обнаженные на ее постели, и луна сквозь высокое окошко освещала их потные тела. Была полночь, но любовники и не думали тратить на глупый сон время, в которое можно было наслаждаться друг другом.
В любви Пеннат оказался неутомимым, это радовало Пинарию, но отнюдь не удивляло. Что удивило ее, так это сила собственного желания, которое было таким же большим, как у него, если не больше. С той же истовостью, с какой прежде лелеяла священный огонь в очаге Весты, теперь она пестовала свой внутренний огонь, столь же священный, ибо он увлекал ее в неземные выси и дарил блаженство, доступное лишь богам. Пинария боготворила все его тело, и особенно тот орган, который переносил ее в обитель наслаждения. Она восхищалась этим органом, столь мощным и столь уязвимым, что его, казалось, просто необходимо было укрывать, погружая в ее влагалище. Разумеется, подобные мысли отдавали богохульством, только вот богов поблизости не наблюдалось. Весталка уже не была девственницей, раб превратился в господина. Мир перевернулся вверх тормашками, но почему-то никогда раньше Пинария не жила такой полной, такой насыщенной жизнью.
«Все спокойно!» – донесся сквозь маленькое окошко оклик ближайшего часового. Его повторили на всех сторожевых пунктах, по всей оборонительной линии. Священных гусей Юноны, дабы спасти их от галлов, перенесли из нового храма богини на Авентине и держали в загончике рядом с храмом Юпитера.
– Скоро нам придется их съесть, – сказал Пеннат.
– Гусей? Они посвящены Юноне! – удивилась Пинария.
– Но какой прок от гусей богине, если все ее почитатели перемрут с голоду?
– Никто не осмелится коснуться их!
– Однако я заметил, что им уменьшили выдачу зерна. Гуси страшно тощают. Скоро на них не останется мяса, которое можно было бы есть. Лучше съесть их сейчас, пока они еще могут нас немного насытить.
– Люди скорее съедят собак!
– Но от собак есть хоть какой-то прок. Они несут караул по ночам вместе с часовыми. Мой старый господин больше всего любил гусиную печенку. Он говорил, что она особенно вкусная.
– Пеннат, что за ужасные вещи ты говоришь!
Он придвинулся поближе.
– Вроде тех, что я шепчу тебе на ухо, когда вхожу в тебя?
Она вздрогнула и схватила его фаллос, уже набухший и затвердевший. Они кончили совсем недавно, но он уже был готов снова. Юноша накрыл ладонью ее грудь, поцеловал сосок, и по всему ее телу пробежала дрожь наслаждения.
Она вздохнула.
– Задолго до того, как кому-нибудь придет в голову съесть священных гусей, придет Камилл.
Это имя было на устах у всех, потому что означало надежду. Всего несколько дней назад бесстрашный солдат Понтий Коминий сумел пробраться сквозь становище и сторожевые посты галлов, подняться на Капитолий и попасть к его защитникам. Напихав за пазуху туники кусочков коры пробкового дерева, он переплыл Тибр, а потом, ночью, прокрался по улицам и взобрался на Капитолий на таком крутом скалистом участке, что галлы оставили его без наблюдения. Римский часовой, заметивший его приближение, был поражен видом человека, карабкавшегося, как паук, по отвесной скале, но еще более поразился, когда этот человек окликнул его на латыни. Понтий Коминий принес известие о том, что римские силы постепенно перегруппировываются под началом изгнанного Камилла, который попросил, чтобы горстка сенаторов, оказавшихся запертыми на вершине Капитолия, официально облекла его полномочиями диктатора. Сенаторы отослали Понтия Коминия обратно к Камиллу с заверением в их полной поддержке и обещанием молиться за его победу. Удалось ли отважному гонцу выбраться из захваченного города, никто не знал, но уже одно его появление окрылило защитников Капитолия надеждой. Камилл стоял во главе войск и мог прибыть в любой день. Уж кто-кто, а Камилл, победивший Вейи, сумеет спасти их и прогнать галлов из Рима.
Пеннат откатился от нее на спину. Его фаллос в ее руке обмяк.
– А что потом? Ты снова станешь весталкой, а я рабом?
Тело Пинарии покрылось холодным потом. Она выпустила из рук фаллос и натянула на грудь покрывало. Будущее, о котором говорил Пеннат, возвращение к тому, как все было до прихода галлов, конечно, не воодушевляло, но ей оно рисовалось куда хуже. Пинария слишком хорошо знала, что делают с весталкой, которую сочли виновной в нарушении обета, и как поступают с любовником весталки.
– Кто может сказать, что принесет будущее? – прошептала она. – Кто знал, что Камилл будет изгнан или что Бренн с галлами нагрянет и переменит все? Кто знал, что ты станешь моим возлюбленным? Кто мог бы даже представить себе такое? Кто знал, что я…
Неожиданно она осеклась, и юноша нахмурился.
– Продолжай, Пинария. Что ты хотела сказать?
Она тяжело вздохнула:
– Может быть, я ошибаюсь. Может быть, все дело в волнении, в постоянной тревоге – отсюда и задержка. Говорят, такое с женщинами порой случается – из-за нервов или из-за недоедания.
– Пинария, о чем ты говоришь?
– Полная луна пришла, ушла и пришла снова, а у меня так и не было кровотечения. Я не очень разбираюсь в таких вещах, но даже мне известно, что означает для женщины задержка месячных.
Он поднялся на локтях и уставился на нее. Тени скрывали его лицо.
– У тебя будет ребенок?
– Я не знаю точно. Может быть, есть другое объяснение…
Юноша придвинулся ближе. В свете луны было видно, как он потрясен.
– Но это замечательно! Страшно и замечательно одновременно!
Пинария задрожала и обхватила себя руками.
– Рано или поздно это станет заметно. Что мне тогда делать?
– Может быть, никто не заметит.
– Не заметит? Я буду раздуваться, в то время как все здесь тощают!
– Ты можешь носить более свободные платья. Можешь сказать, что тебе нужно уединение. Я буду ухаживать за тобой и не подпущу к тебе никого другого. И может быть, скоро придет Камилл и освободит нас, тогда мы сможем покинуть Капитолий…
– И куда пойдем? В Доме весталок мигом поймут, в каком я положении.
– Найдем укрытие или убежим, например, в Галлию и будем жить среди безбожных дикарей! Я не знаю, что мы будем делать, Пинария, но что-нибудь придумаем. Ты же сама говорила – никто не знает, что принесет будущее.
Он скользнул под покрывало, лег рядом с ней, нашел рукой ее руку и крепко сжал. Вместе они смотрели в темноту комнаты.
– Я знаю, ты боишься, – сказал Пеннат. – Боишься того, что другие сделают с нами, если узнают. Но… не только этого!
– Что ты имеешь в виду?
– Ты несчастна, потому что… потому что носишь ребенка раба?
– Пеннат! Я вообще никогда не предполагала носить ничьего ребенка и вообще не знаю, что чувствую по этому поводу. К тому же я вовсе не говорила, что расстроена…
– Должен сказать… во мне есть что-то, чего ты не знаешь. Может быть, это изменит твое отношение.
Она повернулась к нему, коснулась его щеки и заглянула в глаза, в которых отражался бледный свет луны.
– Я знаю, что ты очень храбрый, Пеннат. И очень забавный. И порой ты говоришь совершенно невероятные, недопустимые, немыслимые вещи! Я знаю, что ты не похож ни на кого из тех, кого я встречала, и что я люблю тебя. Я знаю, что и ты любишь меня. Наша любовь – это ни с чем не сравнимая ценность. Порой мне кажется, будто это дар богини, хотя понимаю, что такое невозможно. Я никогда не пожалею, что ты подарил мне ребенка, Пеннат, только хотела бы…
– Я тоже хотел бы, чтобы все было по-другому. Чтобы ты не была весталкой. Чтобы я не родился рабом. Если бы не горькая судьба, я мог бы быть человеком столь же знатного происхождения, что и ты. В моих жилах течет кровь патрициев.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Этот талисман, который я ношу… Он представляет собой нечто большее, чем кажется. Так же, как и я!
Он поднял изображение Фасцина. Черный амулет тускло отсвечивал в лунном свете.
– Он не из свинца, Пинария. Он только покрыт свинцом, чтобы никому не захотелось его отобрать. А если поскрести его, то под слоем свинца появится золото. Этот золотой амулет достался мне по наследству. Он очень древний – старше самого Рима, старше всех нынешних богов и богинь. Фасцин был здесь первым, даже до Юпитера.
Она покачала головой:
– Опять святотатствуешь, Пеннат? Это не смешно.
– Это не святотатство и не шутка. Это правда, Пинария. Перед смертью мать рассказала мне, от кого я происхожу и кем в действительности являюсь. Я, как и она, родился рабом, это правда. Но ее отец был сыном Тита Потиция, римлянина самой древней патрицианской крови, и Ицилии, сестры Луция Ицилия, плебея, ставшего народным трибуном. Тит Потиций и Ицилия в браке не состояли, и их незаконнорожденный сын, из-за злобы и ненависти дяди, был обращен в рабство. Но, даже будучи рабом, он носил на шее фамильный талисман Потициев, а Тит Потиций по секрету рассказал ему историю его рождения. Этот раб передал талисман своей дочери – моей матери. Она родилась рабыней в доме Ицилиев, но позднее была продана моему господину, в доме которого родился я. Перед смертью она передала талисман мне. Это образ Фасцина, самого древнего божества, почитавшегося смертными в Риме. Фасцин был известен еще до Геркулеса, Юпитера и задолго до тех богов, почитанию которых мы научились у греков.