– О да! И все они уходят очарованными царицей Египта или притворяются, будто это так, чтобы подольститься к Цезарю. Но время от времени мне становятся известны их подлинные мысли. Взять, например, Цицерона. При встрече этот мастер судебных прений расточает улыбки и слова восхищения, но за моей спиной, в письме другу, сообщает, что ему трудно заставить себя находиться со мной в одном помещении.
– Откуда ты это узнала?
Она пожала плечами:
– Видишь ли, царевне в Александрии непросто выжить и стать царицей, если она не умеет узнавать правду. Честно говоря, я не совсем понимаю, почему Цезарь оставляет голову этого человека на плечах. Разве во время гражданской войны Цицерон не выступал против него на стороне Помпея?
– Да, и Брут тоже. Но после Фарсалы Цезарь простил обоих, он славится милосердием.
Глаза царицы сузились.
– Я понимаю, что при управлении республикой милосердие является одним из важных политических инструментов. Но когда он наконец отбросит остатки этой устаревшей и примитивной формы организации власти, ему придется усвоить другие приемы и методы.
– Примитивной?
Луций расправил плечи, остро сожалея о том, что не надел тогу, придававшую, как ему казалось, речам мужей особую весомость.
– Но ведь Рим намного старше Александрии. И Римская республика возникла почти за два столетия до основания вашей династии.
– Может быть. Но когда мой предок Птолемей вознамерился после Александра править Египтом, он принял титул, регалии и божественный статус, какими пользовались древние фараоны. А их династии правили Египтом тысячелетиями, с начала времен. В сравнении с этим римская цивилизация очень молода, можно сказать, пребывает во младенчестве. Великие пирамиды были возведены за много столетий до того, как греки осадили Трою. Рим же был основан спустя столетия после ее падения.
Она нахмурилась.
– Как-то раз у меня была встреча с группой римских ученых, желавших побольше узнать о сокровищах Александрийской библиотеки. По ходу дела мы заговорили об основании Рима, и они предложили моему вниманию весьма оригинальную гипотезу, согласно которой некий воитель Эней, спасшийся после падения Трои, приплыл в Италию и высадился в устье Тибра. Таким образом, в жилах римлян течет кровь древних троянцев. Но когда я поинтересовалась, на чем эта гипотеза основывается, все промолчали. Не думаю, чтобы кто-то из них располагал хотя бы малейшими доказательствами подобной связи между Троей и Римом.
– Видимо, они принадлежат к тем, кто считает, что историки творят прошлое, – согласился Луций.
Клеопатра улыбнулась:
– Я бы предпочла творить будущее.
Она перешла на место, откуда открывался лучший вид на реку. Внизу были видны усеявшие берег фигурки, казавшиеся на таком расстоянии крохотными.
– На самом деле мы так мало знаем о наших предках, даже те из нас, кто помнит их имена на много поколений назад. Как я понимаю, Пинарии – древний род?
– Пинарии жили на территории нынешнего Рима, когда в здешних краях объявился сам Геркулес, убивший людоеда Какуса. Но род Юлиев не менее старый. Цезарь говорит, что происходит от самой Венеры.
– Это делает Цезаря почти столь же божественной персоной, как и я. Во всяком случае, ведет он себя как бог.
Она улыбнулась, затем насупила брови.
– Боги, пока они на земле, вершат великие деяния, но, покинув ее, они исчезают, становясь столь же бессловесными, как умершие смертные. Я часто и истово молюсь первому Птолемею, который, несомненно, был богом. Взываю к нему, но остаюсь без ответа. Он сражался рядом с Александром, купался с ним, ел с ним. Есть тысяча вопросов, которые я хотела бы ему задать. На что был похож смех Александра? Храпел ли он? Какой от него исходил запах? Но ответов на все эти вопросы не было, нет и не будет. Все, что умирает, обращается в прах. Прошлое так же неведомо, как и будущее. Когда я и Цезарь станем прахом, люди грядущего будут лишь помнить наши имена, ничего о нас не зная.
Луций молчал. Признаться, он не знал, что и сказать, ибо не только с женщинами, но и с мужчинами, говорившими в такой манере, общаться не привык. Даже Цезарь, светоч мудрости, предпочитал рассуждать о вопросах войны или политики, но никак не о вечности.
Клеопатра улыбнулась:
– Любопытно, что он больше чем вдвое старше меня, а мое царство, напротив, намного древнее его владений. Египет подобен зрелой царице – богатой, искушенной, осыпанной драгоценностями, изысканной до кончиков пальцев. Рим – это юноша, мускулистый, дерзкий выскочка. Им незачем соперничать. В определенном смысле они – естественные союзники, как и мы с Цезарем.
– Так вот вы, оказывается, кто – союзники!
– Да, представь себе. В завоевании Парфии Риму не обойтись без помощи Египта.
– Но ведь вас связывает и нечто большее…
Любуясь ее грациозными движениями, внимая ее речам, Луций начинал понимать, чем эта женщина так привлекла Цезаря и какие ее качества могли показаться отпугивающими для человека вроде Цицерона, у которого идеалом женщины была молчаливая, степенная, добродетельная римская матрона.
Луцию впервые показалось возможным, даже вероятным, что Цезарь может развестись со своей римской женой. Формальное оправдание у него было – бесплодие Кальпурнии. Ну а если царь Рима женится на царице Египта, то не станет ли Парфия наследством их сына? И что достанется другим наследникам Цезаря?
Из сада донесся пронзительный детский крик, потом показались две слегка раздосадованные с виду служанки, а между ними – маленький мальчик. Они держали его за обе ручонки, а он дергался и вырывался, норовя убежать к маме. Клеопатра рассмеялась и всплеснула руками:
– Иди сюда, Цезарион!
Малыш засеменил к ней. Пару раз Луцию казалось, что он вот-вот упадет, но Цезарион удержался, добежал до мамы и уткнулся в ее колени. Потом он поднял глаза и застенчиво посмотрел на Луция. Казалось, этот мальчик ничем не отличается от других детей.
– Сколько ему? – спросил Луций.
– Три года.
– Уже большой!
– Вот и хорошо. Ему надо расти быстрее. – Царица подала знак служанкам, которые забрали ребенка и увели его в сад. – А теперь, Луций Пинарий, – промолвила Клеопатра, – я должна попросить у тебя прощения и удалиться. После выступления в сенате Цезарь пошлет за мной, и мне надо приготовиться. Рада была нашему знакомству, молодой человек. Нам нужно встречаться чаще.
Луций направился назад, в город.
Для возвращения он выбрал тропу, проходившую через священную Рощу фурий, находившуюся на отшибе. Она была тиха и безлюдна, лишь с реки доносилось отдаленное пение веселившихся плебеев. Проходя мимо алтаря, Луций припомнил историю о страшной смерти, постигшей на этом месте Гая Гракха: настигнутый врагами, он принял смерть от руки доверенного раба, который потом покончил с собой. Прапрадед Луция дружил с Гаем Гракхом, так, во всяком случае, Луцию рассказывали. Ничего конкретного об их отношениях он не знал.
Ему вспомнились слова Клеопатры насчет того, что даже помнящие свою родословную на протяжении многих поколений в действительности мало знают о своих предках. И ведь с этим не поспоришь. Что он, Луций, знал о живших до него? Имена, поскольку записи браков и рождений велись из поколения в поколение, и занимаемые должности, поскольку в архивах хранились списки всех магистратов республики. О некоторых из них он слышал поучительный рассказ, эпизод или пару эпизодов из жизни, причем подробности, как правило, у разных рассказчиков отличались. В прихожей отцовского дома были выставлены восковые фигуры некоторых предков, так что Луций имел представление о том, как они выглядели. Но как о людях, как о мужчинах и женщинах с их страстями, ошибками и достижениями, он не знал решительно ничего. Предки были для него чужими.
Собственно говоря, до прошлой ночи он даже не знал о той жертве, которую принесли его бабушка и дедушка ради Цезаря, а ведь они не столь уж давние предки. Как же мало, в сущности, ему известно! Масштаб собственного неведения ошеломил его: столько жизней, полных событий и чувств, потеряно для него навсегда. Как там сказала Клеопатра: «Прошлое так же непознаваемо, как и будущее»? Неожиданно он осознал свое существование как мельчайшую точку, выхваченную на кратчайший миг тончайшей искоркой света между двумя бездонными провалами непроглядного мрака – «вчера» и «завтра».
Луций оставил позади рощу, перешел через мост и двинулся через Форум Боариум. Рядом с храмом Геркулеса находился Ара Максима, старейший в Риме алтарь, посвященный Геркулесу, спасшему народ от Какуса. Действительно ли то были Геркулес и Какус, герой и чудовище? Этому учили жрецы, с которыми соглашались историки, это иллюстрировал памятник. А если это предание правдиво, то Пинарии были среди римлян даже в те легендарные времена и задолго до возникновения республики уже исполняли священные обязанности по содержанию алтаря и свершению обрядов поклонения Геркулесу. В ту пору они делили их с фамилией Потициев, более не существующей. Но почему Пинарии перестали быть жрецами? Что случилось с Потициями? Ни того ни другого Луций не знал.
От храма Геркулеса донеслись выкрики: «Кыш! Кыш!» В дверях появился храмовый раб, взмахами конского хвоста выгонявший из святилища мух. Все знали, что мух в храме быть не должно, поскольку во время поединка они вились вокруг Геркулеса и мешали ему, помогая Какусу. То же относилось и к собакам, поскольку пес Геркулеса позорно проспал приближение чудовища и не предупредил хозяина. Наверное, все это и впрямь случилось, иначе почему бы ритуалы, напоминающие о столь давних событиях, пережили века и множество поколений?
Луцию вспомнилось предание о том, как осажденных на Капитолии римлян предупредили о приближении галлов гуси: собаки тогда тоже не стали лаять. В память об этом событии каждый год по городу проносили насаженную на кол собаку, в то время как одного из священных гусей Юноны несли на носилках. Когда Луций, еще ребенком, впервые увидел это представление, оно озадачило и огорчило его. Со временем он свыкся с ним, и оно стало для него напоминанием не только и не столько о давнем прошлом города, сколько о собственном детстве.
Размышляя о великом множестве повторяющихся из года в год обрядов и о традициях, унаследованных от предков и проявивших на протяжении веков удивительную живучесть, Луций с удовлетворением заключил, что религия, пожалуй, представляет собой не только способ почтить богов, но и форму исторической памяти. Нечто, делающее прошлое и будущее менее таинственным, а стало быть, менее пугающим.
Погруженный в раздумья, Луций брел по направлению к дому и, повернув за угол, осознал, что находится вблизи дома Брута. До этого внезапный порыв направил его к Клеопатре. Сейчас он ощутил такое же спонтанное желание нанести визит Бруту, который, по слухам, тоже являлся одним из наследников Цезаря.
Все знали, что Цезарь был любовником Сервилии, матери Брута: этот факт сделался известным еще до рождения Луция, причем был оглашен в сенате. Сервилия была единокровной сестрой Катона, внука знаменитого Катона, призывавшего к разрушению Карфагена, и одного из злейших врагов Цезаря. Двадцать лет назад, во время жарких дебатов в сенате, посвященных заговору, составленному популистом Катилиной, Цезарю передали записку. Катон, заподозривший, что это послание одного из заговорщиков и что Цезарь вовлечен в заговор, потребовал, чтобы тот зачитал записку вслух. Цезарь долго отказывался, но Катон упорствовал, убеждая сенаторов в том, что молчание является уликой против Цезаря. Наконец Цезарь уступил и зачитал любовную записку от сестры Катона. Катон был унижен, а Цезарь позабавился. С того дня связь Цезаря с Сервилией стала общеизвестной, и пошли слухи о том, что именно он является отцом ее сына Марка Юния Брута. Особая забота Цезаря о Бруте, даже когда тот выступал против него на стороне Помпея, понятное дело, лишь подкрепляла эти слухи.
Впрочем, состояли они в родстве или нет, но Брут был среди тех, кого Цезарь при реорганизации правительства наметил на видные должности. В настоящее время Брут являлся претором города, но в наступающем году должен был отбыть в Македонию в должности наместника провинции. А поскольку в связи с Парфянской кампанией диктатору предстояло покинуть Рим на неопределенное время, все нынешние назначения делались не как обычно, на один год, а на пятилетний срок.
Кроме того, Брут являлся одной из ключевых фигур в сенате, и Луций понимал, что он мог уже покинуть дом, направляясь на Марсово поле, на заседание сената, собиравшееся в зале собраний Театра Помпея. Но очевидно, он еще не ушел, поскольку по приближении к дому Луций увидел у передней двери нескольких человек в сенаторских тогах с пурпурной каймой. По всей видимости, они собрались, чтобы отправиться на заседание вместе, и визит Луция был бы явно не ко времени. Но он все равно продолжил идти в том же направлении к дому Брута. Неожиданно позади него раздался звук множества шагов: большая группа мужчин обогнала его, торопливо двигаясь в ту же сторону. Люди были облачены в тоги, Луций успел узнать знакомые лица. Некоторые сенаторы наверняка узнали его, но ни один не задержался и даже не поздоровался. Они отвели глаза и прошли мимо, перешептываясь, хотя ему показалось, что он расслышал свое имя.
Сенаторы подошли к дому Брута, постучались и исчезли внутри.
Луций, подошедший к крыльцу чуть позже их, растерянно уставился на дверь. Что происходит в доме Брута? Он не мог отделаться от ощущения какой-то неправильности происходящего. А что, если эти торопившиеся сенаторы принесли какие-нибудь дурные вести – возможно, что-то насчет Цезаря? Луций набрался решимости и постучался.
Открылся глазок, и под пристальным взглядом пары немигающих глаз он назвал свое имя. Глазок закрылся. Луций остался на крыльце, где ждал так долго, что совсем уж было собрался уйти, решив, что про него забыли. Но тут наконец дверь отворилась. Угрюмого вида раб пропустил его в переднюю.
– Подожди здесь, – промолвил раб и исчез.
Луций медленно расхаживал по помещению туда-сюда, почти не обращая внимания на расставленные в нишах бюсты предков хозяина дома, пока в глаза ему не бросился один, явно особо почитаемый: он был помещен в особый альков, и по обе стороны от него горели свечи. Маска казалась очень-очень древней, однако это лицо каждый в Риме знал по множеству статуй.
– Разумеется, это только копия, – послышался голос. – Посмертные маски не сохраняются вечно, к тому же не одна ветвь фамилии имеет право на образ предка, так что пришлось изготавливать дубликаты. Но, сам понимаешь, он все равно очень древний и священный. Свечи здесь горят днем и ночью, не угасая.
Перед ним стоял Брут. Заинтересованный возможностью обнаружить сходство, Луций переводил взгляд с одного лица на другое, с потомка на его знаменитого предка и тезку, который был племянником последнего царя Тарквиния, помог отомстить за Лукрецию, способствовал низвержению монархии и, будучи первым консулом, стал свидетелем смерти своих сыновей, казненных за измену республике.
Луций нахмурился:
– Насколько я могу судить, ты не очень на него похож.
– Нет? Пусть так, но я думаю, что у нас с ним схожее предназначение. В любом случае его пример воодушевляет меня, особенно сегодня.
«Уж ни в лихорадке ли он», – подумал Луций, удивившись тому, как сверкают глаза Брута.
– А ты зачем явился? – спросил Брут.
– Да сам, по правде сказать, не знаю. Просто шел мимо, заметил, что к тебе пришли гости. Мне показалось, будто… будто что-то не так…
Он не договорил, потому что в этот момент позади Брута появился еще один человек, Гай Кассий Лонгин, женатый на сестре хозяина дома. Он был одним из тех сенаторов, которые промчались мимо Луция, даже не поздоровавшись.
Теперь Луций кивнул ему:
– Добрый день, Кассий.
Кассий, не ответив на приветствие, стал что-то шептать на ухо Бруту. Он был бледен и выглядел напряженным.
Брут и Кассий перешептывались, украдкой посматривая на Луция. Создавалось впечатление, что они спорят и не могут прийти к общему решению. Луцию их взгляды показались странными и нервирующими.
Брут увлек Кассия за руку в дальний конец комнаты, но его нервный шепот был столь громким, что Луций расслышал:
– Нет! Цезарь, и только Цезарь! Никто больше! В противном случае мы будем выглядеть не лучше, чем…
Кассий бросил на Луция холодный взгляд, шикнул на Брута и повел его в соседнюю комнату. Если они и продолжили там шептаться, то Луций больше ничего не расслышал: стук сердца в его ушах сделался вдруг таким громким, что он не мог слышать ничего другого. Молодой человек повернулся к выходу, но путь ему преградил угрюмый раб. Из атриума следом за Брутом появились и другие рабы.
– Не причиняйте ему вреда! – крикнул Брут. – Мне нужно лишь задержать его! Продержите его здесь до…
Времени на размышления не было. Луция охватил ужас, и он инстинктивно рванулся к выходу, но его удержали, схватив за руки и плечи. Он попытался вырваться, но его держали крепко. Собрав все силы, юноша резко развернулся и ударил кулаком в крепкую челюсть одного из рабов. Удар отдался болью в руке, раб отшатнулся, и Луций с размаху нанес второй удар, разбивший в кровь нос противника. Теперь путь ему преграждал лишь раб у двери. Луций пригнулся, метнулся вперед и ударил его головой в солнечное сплетение. Раб вскрикнул от боли, согнулся пополам, схватившись за живот, и Луций, отпихнув его, вырвался на улицу. Он собирался бежать в направлении дома Цезаря, но на улицу уже выскочили люди, преградившие ему дорогу. Луций развернулся и помчался в противоположную сторону, прочь от Форума, от Марсова поля, от Театра Помпея.
Луций был молод, быстр, прекрасно знал улицы Палатина и потому легко оторвался от преследователей. Стремительно свернул за угол, потом за другой, и скоро позади него уже никого не было. Но и сам он устал, и ему требовалось прибежище. Как оказалось, поблизости находился дом Публия Сервилия Каски, которому, как решил Луций, можно доверять, ибо он многим обязан Цезарю. Кроме того, толстый краснощекий заика Каска считался фигляром, и трудно было представить его в роли угрожавшего кому бы то ни было заговорщика.