Маша стояла на подоконнике, глядя вниз. Окно перед ней было открыто. Ее силуэт был тонко прорисован в утреннем сумраке.
Только привычка ничего не делать инстинктивно, никогда не подчиняться первому порыву – привычка, ставшая даже не второй, а первой натурой, – позволила Рите не вскрикнуть.
«Хорошо, что снег выпал. Хорошо, что я сегодня угги надела», – подумала она.
Мысль эта длилась у нее в голове так же медленно, как сама она шла от двери до окна бесшумными шагами. Медленно поднимались руки… Или казалось?..
А вот за ремень на джинсах Рита схватила Машу резко и дернула к себе еще резче. Она еще с порога разглядела, что это широкий кожаный ремень, не поясок какой-нибудь пластмассовый.
Маша вскрикнула как заяц. Да, именно так – Рита однажды сдуру включила какой-то фильм про испуганного зайца и услышала его невыносимый крик. Упала она с подоконника на Риту, а у Риты за спиной был стол, иначе они обе грохнулись бы плашмя на пол.
Оттолкнув девчонку в сторону, Рита бросилась к окну и закрыла его.
– Ну? – Она обернулась к Маше. – Представляла, как в гробу лежишь, вся такая красивая, а все над тобой плачут, над несчастненькой, и себя на чем свет клянут?! Сволочь ты и дура малолетняя, больше ничего!
Маша сидела на полу, подтянув колени к подбородку. Спиной она касалась ножки стула, и видно было, как весь этот стул дрожит, будто живое существо, мелкой дрожью.
Может, нельзя было говорить с ней сейчас вот так. Может, она заслуживала жалости. Но Риту охватила такая ярость, сдержать которую она была не в силах. Даже она была не в силах!
– Вставай, – сквозь зубы процедила она. И прикрикнула: – На стул сядь!
Маша медленно поднялась с пола и села на стул. Даже в том состоянии, в каком находилась сейчас Рита, она залюбовалась грацией каждого ее движения. Девочка органична, как растущий цветок, это она правильно заметила еще в первую с ней встречу.
Вгляд с шестого этажа в бездну испугал ее, похоже, очень сильно. Иначе она, наверное, тоже закричала бы на Риту, толкнула бы ее, может. Но когда Маша подняла глаза, в них плескался – из них выплескивался – не гнев, а такой ужас, при котором не то что кричать, даже шептать вряд ли хватит сил.
«Точно как у Мити глаза, – подумала Рита. – Зрачки продляются в ресницы».
Эта мысль, как ведро холодной воды, выплеснулась ей на сердце. Зашипели в нем угольки гнева и погасли.
– Что случилось, Маша?
Рита села на второй стул, потерла ладонями лоб, сжала виски.
– Вы как мой папа делаете, – проговорила та вместо ответа.
– Что делаю?
Ее слова прозвучали так неожиданно, что Рита не поняла их смысл.
– Он точно так виски сжимает. И лоб так же трет, – повторила Маша.
Да! Картинка не всплыла в Ритиной памяти, а вспыхнула, как резко включенный свет: вот она вытирает слезы свитером, который собиралась положить в чемодан, а Митя сидит на стуле в углу, смотрит на нее из полутьмы непонятным взглядом и трет не макушку, которая у него залита Ритиными слезами, а почему-то лоб, и виски потом ладонями сжимает.
– Да, – вслух произнесла Рита. – Так и есть. И что?
– Я правда дура, – вздохнула Маша.
Юность – лучшее лекарство от потрясения, даже самого сильного. В сорок лет тонну успокоительного пришлось бы выпить, чтобы через сутки в себя прийти. А тут – без единой таблетки трех минут хватило.
– Правда, – подтвердила Рита. – И что же тебя в твоей жизни не устроило? Только про то, что весь мир тебя не понимает, – не надо. Про это я и сама тебе могу рассказать.
– С вами тоже такое было? – спросила Маша.
В ее голосе послышалось любопытство. О господи! Да Рита совсем не о себе говорила. Ей-то никогда не было дела до того, понимает ее мир или нет. Просто весь этот подростковый набор – я такая несчастная, меня никто не любит, никто не понимает, дай пойду утоплюсь, – был так незамысловат, что она даже не могла вспомнить, где и когда услышала все это впервые. Да и стоит ли этот нехитрый список того, чтобы в нем разбираться?
– Было, было, – кивнула она. – Так что все-таки случилось? С парнем поссорилась?
– Вы тоже считаете, что это ерунда, – вздохнула Маша. – А я…
– Я так не считаю, – перебила ее Рита. – Я в твоем примерно возрасте рассталась с парнем, и у меня вся жизнь после этого наперекосяк пошла.
Только сейчас, вот в эту минуту, она поняла, что это правда.
– Правда? – Маша встрепенулась. – А почему вы с ним расстались?
– Он меня бросил.
– Ну да!
– А что тебя удивляет?
– Ну… Вы не такая женщина, которую можно бросить.
– Думаешь? – усмехнулась Рита. – Можно, можно. И сейчас тоже, а тогда тем более.
– Вас мой папа бросил? – спросила Маша.
– Нет. Твой папа, наоборот, сидел возле меня тогда все лето, чтобы я с собой чего не сотворила.
И эту правду она поняла только теперь. Как открыла ей глаза эта девочка своими детскими страданиями, почему встряхнула так сильно? Этого Рита не знала, но то, что произошло у нее внутри за несколько последних минут, равно было землетрясению.
Все в ней стало живым, беспокойным, все волновалось и дышало, как незастывшая лава.
– Он уже третий, понимаете? – сказала Маша. – В третий раз за год со мной такое! Ленка говорит, это потому, что я слишком гордая. Но я же не могу ему на шею сама бросаться, правильно?
– Правильно.
Рита еле сдержала улыбку.
– И что же мне делать? Я же его люблю!
– Он вернется.
– А если нет?
«Значит, и черт с ним», – подумала Рита.
Но только подумала, конечно, а произнесла совсем другое.
– Вернется, – повторила она. – И обнимет, и поцелует. В Сочельник в самый в ночь на амстердамском мосту. Вот увидишь.
Теперь Рита понимала причину Машиных слез в тот день, когда она пришла к ней искать отца. Впадешь тут в отчаяние, перед незнакомым человеком зарыдаешь, если срывается путешествие с любимым! Рита и сама, помнится, очень расстроилась, когда второй ее муж Петер сказал, что не поедет с ней на Новый год в Финляндию, потому что некомфортно чувствует себя в холодном климате. А он и любимым-то не был, Петер.
– А как вы вошли? – спросила Маша.
Она уже пришла в себя окончательно, щеки порозовели, заблестели темные глаза. Красивая у Мити дочка, ничего не скажешь.
«Ну и моя у него не хуже получилась», – подумала Рита.
К собственному удивлению, подумала без тени ревности. Что-то переменилось в ней к этой Маше.
– Дверь не заперта была, – ответила Рита. – А почему тебя Машей назвали?
– Папа захотел, – пожала плечами Маша. – Моя мама тоже Маша. Но меня назвали из-за Гумилева.
– При чем Гумилев? – не поняла Рита.
– Так у него же есть стихотворение. Про заблудившийся трамвай. Как Машенька пела, а ему было трудно дышать и больно жить.
– Ну, знаешь ли… – удивленно протянула Рита. – Если у тебя мама Маша, то все-таки тебя назвали в честь нее, а не в честь стихотворения.
– Вы не понимаете, – покачала головой Маша. – У папы всегда такие причины, которые для нормального человека вообще ничего не значат. И меня он точно из-за Гумилева назвал, сам мне говорил. Нам по литературе задали выучить стихотворение из Серебряного века, он заставил про трамвай учить и сказал: «Тебя же в честь той Машеньки назвали!» Я его еле-еле запомнила, оно ужас какое длинное, стихотворение это. Вы читали?
– Читала…
Она действительно читала. Она читала его ночью, сидя у распахнутого окна, влюбленная, любимая, и ей хотелось рассказать о своем счастье целому миру, но из целого мира это оказалось интересно только Мите, и она читала ему про свет свободы, про Машеньку и боль, неотделимую от жизни и любви, а он слушал.
Как много вместил в себя тот год, лучший ее год! Теперь Рита понимала это, но теперь она каждый день того года и видела совсем иначе. Темное поменялось местами со светлым, по-другому легли тени – и засияла перед нею та ночь, когда Митя остановился у нее под окном, а она увидела глубокую черту у него на переносице и поняла, как выглядит на человеческом лице скорбь, но не могла поверить, что скорбь может существовать в мире, ведь он доверху наполнен счастьем… Как глупа она была, как слепа! Насколько по-другому пошла бы ее жизнь, если бы могла она тогда видеть все так, как видит теперь.
Сколько людей повторяют про себя эти слова вот сейчас, в эту минуту? Миллион, самое малое. Но от того, что ты не одна такая на свете, ничуть тебе не легче.
– Маша, где он сейчас? – спросила Рита.
– Кто? – не поняла та.
– Папа, папа твой.
– А!.. Ну, в деревне своей, наверное, где еще.
– А деревня где?
– А вы туда ехать собираетесь?
На Машином лице появилось то же выражение, с которым она сидела в ресторане «Тютчев» за уставленным сладостями столом. Но Рите это было теперь неважно.
– Именно. И ты собираешься со мной.
Последняя фраза вырвалась у Риты сама собою. То есть для нее было очевидно, что нельзя оставить девчонку в таком состоянии одну. Но кто сказал, что она одна? У нее мать есть, в конце концов.
– Ну, в принципе… – неожиданно проговорила Маша. – Я могла бы, конечно, с вами поехать. Бабушка все равно послезавтра только вернется.
– Откуда вернется? – машинально спросила Рита.
– Из Уфы. Она лекцию поехала читать.
«А ты и улучила момент из окошка прыгать! Ткнуть бы тебя носом, как котенка шкодливого, да непонятно, во что тыкать».
– А мама? – спросила Рита.
– Мама вообще не вернется, – усмехнулась Маша. – Ну, теоретически возможно, но практически – нет.
– Почему?
– Ей незачем.
– То есть?
– То и есть. Она в Непале живет. Или уже на Гоа, может. Она перемещается.
«Да-а… – подумала Рита. – Вот это его угораздило жениться. Как он такое отыскал, интересно?»
Почему человеку, который перемещается из Непала на Гоа, незачем видеть свою дочь, Рита спрашивать не стала. Это было ей понятно так же, как алгоритм подростковых обид. Просто известно тебе, что это такое, а откуда ты про это узнал, даже и не вспомнишь. Само узналось. С течением жизни.
– Одевайся, – сказала она.
– Прямо сейчас поедем? – удивилась Маша.
– Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Правильная максима, между прочим.
Рита говорила это самым бесстрастным тоном, на какой была способна, а способна она всегда была на многое… Но внутри у нее по-прежнему дышала лава.
В темную воду Митиных глаз должен упасть этот огонь. Иначе сгорит она, только пепел останется.
Глава 18
Темная вода волновалась под тонким льдом, металлически поблескивала в промоинах. Мороз взялся ночью, и река начала леденеть. Митя проломил этот первый лед сапогом, набрал воды. Река здесь была чистой, близко били родники, из-за них и деревня получила название.
Он посмотрел, как колышется вода в ведре, и вернулся в дом.
Митя жил в этом доме пять лет. Купил первое, что под руку попалось. Барак, в котором он жил в Меченосце, сгорел, еще когда он был в армии. Мать задохнулась дымом, пьяная была. Похоронили без него – забыли сообщить.
Зимой в деревне мало кто жил: по снегу никому неохота в туалет брести на улицу и мыться из ведра. Митя понимал, что глупость это несусветная: отопление, колодец, вода в доме – все это сделать нетрудно, и не огромные деньги для этого нужны. Но он уже не удивлялся тому, что почти никто этого делать не хочет. В конце концов, лично ему человеческая лень только на руку: работа у него по этой причине будет всегда.
Очередную такую работу он намеревался начать завтра. Старики, живущие неподалеку, в Камче, хотели утеплить свой дом и дотянули до морозов, потому что никак не могли найти, кто бы это сделал. Куда ни звонили, всюду предлагали привезти бригаду гастарбайтеров и поселить у них в доме на неделю-другую, потому что работа-де сложная.
– Но вы поймите, мы в доме сами живем! – рассказывала старушка Мите. – И две комнаты всего, куда же нам-то деваться? Мы старые уже, и за свои деньги такое претерпевать! Неуж вокруг никого не осталось? Приезжали чтобы утром, вечером домой бы уезжали. А мы бы обедом кормили.
То, что во всех газетных объявлениях предлагался именно такой ошеломляющий вариант, как проживание десятка гастарбайтеров, тоже было Мите на руку. Но радости это у него не вызывало – противно ему было. Впрочем, он научился не обращать на свои чувства внимания.
Он перелил воду из ведра, поставил чайник на плиту. Отблески огня заплясали на индевеющем окне.
«Могло быть хуже, – думал он, глядя на золото отблесков, на густую оконную синеву. – Если бы десять лет назад мне сказали, что я буду сидеть у окна и слушать, как чайник закипает, я в такое счастье не поверил бы».
Десять лет назад он понимал, что жизнь его вот-вот прекратится, и не знал только, произойдет это сразу, или удовольствие несколько растянется.
Первая Машина беременность прервалась на шестом месяце. К тому времени они с Митей были женаты месяца два, так что на его жизнь это решающим образом уже не повлияло. Она была определена, его жизнь. С тех пор как он убедился, что любовной истории в ней не будет, ему и легче стало. В конце концов, даже хорошо, что исчезло неясное, ускользающее, мучительное, ну да, не только мучительное, счастливое тоже, но оно исчезло, унес его ветер, пропало, больше не вернется. А есть жена, которая для жизни вообще не приспособлена, и теща смотрит на него с надеждой, и скоро будет ребенок… Не будет? Что ж, к мысли о ребенке он привыкнуть еще не успел. Да и Маша не успела, похоже. Во всяком случае, когда случился выкидыш, она так больна была физически, что на душевное страдание у нее просто не оставалось сил.
А у Мити ни на что подобное не оставалось времени. Он даже к Маше в больницу заходил лишь ранним утром, только-только обход заканчивался. Его пускали, потому что Ольга Никифоровна договорилась с завотделением. Иначе не получалось: работа его теперь начиналась затемно и заканчивалась поздним вечером при свете прожекторов. То есть стройка-то и ночами не прекращалась – объект был срочный, деньги большие, график жесткий. Но для ночной работы хватало усилий Франца. Антон предлагал Мите и днем не проводить на стройке все свое время, но он считал, что выгораживать для себя ограниченный фронт работ ему пока не следует. Он стал гендиректором слишком рано, и сам это сознавал. У него не было ни знаний, ни опыта, его мог при желании обвести вокруг пальца любой прораб, а он этого не хотел. Значит, должен был узнать всю работу изнутри, что и делал.
Когда Иван Савельевич сказал, что намерен сделать Антона владельцем новой строительной компании, которую выделяет из своей, а Мите предлагает быть в этой компании генеральным директором, – Митя растерялся. То есть он, конечно, ожидал необычного предложения, но не такого же!.. Он – генеральным? Да он ведь понятия не имеет, что это такое!
– Вот и заимеешь, – отрубил Иван Савельевич. – Мы тебе в первое время поможем. И Антохе к собственному делу привыкать пора, к ответственности собственной, и тебе тоже. Время сейчас такое, что спешить надо, день за год идет, – добавил он. – А плавать на берегу не учатся, сам понимаешь.
Это Митя, конечно, понимал. И про нынешнее время все понимал тоже. Когда-то в детстве он удивлялся: как это Аркадий Гайдар в шестнадцать лет полком командовал? Выдумал, наверное. А теперь видел воочию, как люди осваивают дела, которым не учились, о которых еще недавно понятия не имели, и неплохо осваивают, а кто не освоил, тот и не обессудь. Ну и он освоит, не дурнее других.
Так он думал тогда и так действовал. Университет бросать было нельзя, он перевелся на заочное. Особенность организма – малое время, необходимое для сна, – оказалась очень кстати. Но тот ритм, который он себе задал, требовал всех сил. И трудно ему было представить себя влюбленным. А Маша… Она была нетребовательна, как птичка. Позволяли бы ей делать что хочет, и довольно.
Хотела Маша немногого. Учеба в ее недлинный список не входила, и с психфака она ушла. Друзей у нее не было, в болтовне с подружками она нужды не испытывала. С появлением в ее жизни Мити как-то успокоилась насчет своей никчемности, и душа ее пришла в гармонию. Любила гулять по Москве, но и сидеть дома одна любила. Ей никогда не бывало скучно в одиночестве, но когда Митя возвращался с работы, она радовалась ему с детской искренностью. Веганские увлечения забросила и даже научилась варить суп. Впрочем, в этом не было особенной необходимости, потому что в будние дни никто дома не обедал, в выходные готовила теща, а если у нее бывало дежурство, то Мите и самому нетрудно было поджарить картошку. В общем, Маша никому не доставляла хлопот. Помощи от нее, правда, тоже никакой не было, но никто от нее помощи и не ожидал.
Вернувшись из больницы, она сказала, что когда-нибудь обязательно родит Мите ребенка. Он поскорее обнял ее – так виновато она при этом вздохнула, – но большого значения ее словам не придал. Ну, родит, наверное, почему же нет. Ему в тот момент было не до отвлеченного будущего. Он впервые ощутил, что его усилиям, его воле подчиняется дело, в котором занято немало людей. Сознание этого наполняло его гордостью, и это казалось ему достаточным для счастья.
К тому же у Мити в то время впервые появились свободные деньги, и немалые. Нищенское детство, неприкаянность в юности – все это выработало в нем то ли пренебрежение бытом, то ли даже опаску перед ним. Чувство красоты было у него острым, не зря же по музеям ходил, но оно никак не связывалось с обыденными предметами. Он не понимал, хорош вот этот стул или нет, не отличал вкус черной икры от любого другого вкуса и не придавал значения тому, как выглядит его одежда. Но когда у тещи в комнате развалился диван и она попросила Митю сбить его гвоздями или еще как-нибудь починить, он вдруг осознал, что может купить для Ольги Никифоровны любой диван, и шкаф может, и даже машину. Восторг охватил его. Возможность свободно распоряжаться деньгами оказалась для него важной. И очень, очень непривычной!