– А почему ты в Москву вернулась? – поинтересовалась Рита.
– Я вернулась!.. – фыркнула Маша. – Она меня самолетом отправила.
– Мама? – уточнила Рита.
– Ну а кто? Заплатила за сопровождение, и все. В Москве меня бабушка встретила. Как передачку.
– А мама почему в Нью-Йорке осталась?
– Она там не осталась. Они с Джимом в Непал уехали. Он буддист, этномузыка и все такое. Ему в Непале лучше, ну и ей тоже. Она мне предлагала с ними ехать, но…
Маша замолчала. В дополнительных объяснениях Рита в общем-то и не нуждалась. И так ей все было понятно в этой истории.
Дальше ехали в молчании. Маленькая Маша проснулась только перед въездом в Меченосец.
Мама чуть в обморок не упала, когда вся честная компания явилась перед нею.
– Что ж ты не предупредила?! – ахнула она.
– Не успела, мам, – ответила Рита, внося в комнату сумку, в которую наспех сложила Машины вещи. – А если бы и предупредила?
– Я бы хоть пирогов купила… Зойка пекарню на Советской открыла, знаешь? Такие пироги печет – куда вам в Москве.
Говоря все это, мама с опаской смотрела на обеих Маш. Мало ли зачем ее дочь сюда их привезла! Оставить хочет, может. А ей здоровье не позволяет.
Эта мысль читалась на ее лице так ясно, как будто мама высказала ее вслух. Но ни возмущения, ни хотя бы обиды Рита сейчас не чувствовала. Не до того ей было.
– Это кто? – шепотом спросила мама, пока большая Маша переодевала маленькую в спальне.
– Машина сестра, – ответила Рита.
– Чья? – не поняла мама.
– Машина, – повторила Рита. – Старшая сестра моей дочери Маши. Единокровная, по отцу. Тоже Маша.
Мамина непонятливость не раздражала ее. Да и кто б такое с ходу понял.
– Они пока здесь побудут, – сказала Рита. – Большая Маша маленькую спать уложит.
Она совсем не была уверена в том, что большая Маша умеет это делать. Но вреда обеим девчонкам от этого точно не будет, ну и разберутся как-нибудь.
– А ты когда вернешься? – спросила мама.
Рита не ответила. Она даже не слышала уже этого вопроса. Мир для нее сузился до тонкой пульсирующей линии.
Дорога, ведущая из Меченосца в Ключевье, не пульсировала, конечно. Хорошо, что снег сразу разметало по ней ветром, иначе машина не проехала бы, особенно когда дорога стала грунтовой.
Где именно находится в Ключевье Митин дом, Маша не сказала, потому что сама не знала. Но это было последнее, что могло бы Риту остановить. Ничто ее не могло остановить, собственно.
Она проехала до конца деревенской улицы, но ни одной комедийной бабы с ведрами, которую могла бы расспросить, не встретила. Темнота и тишина. Как в Бонне, кстати, – по таким же пустым воскресным улицам Рита ехала сегодня ранним утром в аэропорт.
Митя стоял посередине последнего на улице дома и колол дрова. Над дверью горела лампочка в металлической сетке, раскачивалась от ветра. Все выглядело так просто, как будто Рита всегда ехала по этой улице, всегда выходила из машины, не в силах даже дверь за собой закрыть, всегда шла, проваливаясь в снег, к частоколу…
Он обернулся на скрип снега. Он сразу его услышал, потому что не было ведь щемящей музыки, которая сопровождает такие сцены в кино. Разве что в сердце Ритином эта музыка звучала. Да нет, сердце ее билось так, что единственный звук, который она слышала, – его грохот о ребра.
– Ты теперь всегда будешь по зиме одна ездить? – спросил Митя, подойдя к частоколу.
– Ну я же теперь не беременная, – ответила Рита.
– Надеюсь.
Она засмеялась. Вот он. Она его видит. Видит тени и свет на его лице, глубокую морщину на переносице, темный блеск его глаз. Что бы он ни сказал теперь, что бы ни сделал, это уже не имеет значения.
Митя не сказал больше ничего. Он притянул к себе Ритину голову, и они стали целоваться над частоколом. Надо было ей во двор войти, конечно. Или он бы к ней на улицу вышел. Но им обоим не хватало терпения, чтобы сделать так много движений, шагов – так надолго оторваться друг от друга. И они целовались над штакетником, и пальцы их искали просветы в нем, чтобы коснуться, сжать, замереть…
Глава 20
– Ты даже не представляешь, Мить, как я о той своей глупости жалею!
– Почему – представляю.
– Как ты можешь это представлять?
– Очень просто. У меня сожаления такого рода тоже есть.
– Какие у тебя сожаления?
Рита подняла голову от Митиного плеча, оперлась локтем о подушку, заглянула ему в лицо. Она хотела по глазам понять, что он имеет в виду, но в очередной раз убедилась, что понять по его глазам ничего невозможно. Так ведь оно всегда и было, могла бы уж привыкнуть.
– Так о чем ты жалеешь? – повторила она.
– Что многое вовремя не освоил, – ответил он.
Вот и понимай как знаешь!..
– Митя, – сказала Рита, – не переоценивай мои умственные способности.
– Например, не освоил, что такое первый раз тебя поцеловать, – объяснил он. – Глупым, неловким образом, в щеку. Или даже просто за руку взять, и голова чтоб помутилась. С этого я должен был начинать, а не с секса на холодном диване.
– Ну, на диване, положим, это я… – пробормотала Рита.
– Раньше, раньше все должно было произойти. – Он поморщился. Рита не поняла, от досады на нее или на себя. – В юности. Должен был много и последовательно чувствовать.
– Математически рассуждаешь!
Алгоритм, в который он укладывал чувства, показался Рите слишком уж бесстрастным.
– Возможно, – согласился Митя. – Хотя математику забыл давно. Помню только в части расчета количества досок на метраж дома. Но это не важно. Все я с тобой пропустил. А потом нырнул из нищеты в труд, и больше ничего уже не было.
– А мне казалось, – сказала Рита, – что это я все пропустила. Из-за глупой случайности, понимаешь?
– Не понимаю. Что ты называешь случайностью?
– Да Игоря же, Игоря Салынского! Я ведь думала, он был моя несчастная любовь, я всю жизнь так думала. А он был – глупая случайность. И все я из-за этого пропустила, все! Могла бы над речкой с тобой целоваться в лучшие мои годы… А этого не было, и я как инвалид теперь, Митя.
– Ну уж нет!
Он легонько толкнул Риту под локоть, и она снова ткнулась лбом в его плечо. И сразу же почувствовала, как его ладонь накрывает ее затылок, как легко и ласково проводят по нему его пальцы.
– Мить, пусти, я задохнусь сейчас. – Рита подняла голову, но Митя не отпустил ее, просто его ладонь с ее затылка переместилась на щеку. Рита все-таки высвободилась и села, и взяла его за руку. – У меня от того, что всего этого не было, как будто орган какой-то удален, – сказала она.
– Интересно, какой же? – усмехнулся он. – По-моему, все на месте.
– Это для твоих нехитрых нужд на месте. А я от всего теперь теряюсь.
– Например, от чего?
– Например, от всего, что здесь и сейчас происходит. Теряюсь, захлебываюсь от всего этого бреда и лжи, в которую нас окунают.
– От этого все теряются. – Он пожал плечами. – У кого совесть есть.
– Но ты же не растерялся.
– Рита! – В его голосе послышалась укоризна. – Хоть сейчас мне не напоминай.
– О чем? – не поняла она.
– О малодушии моем.
– Да в чем же… – начала Рита.
Митя перебил ее:
– Во всем. Малодушно было все, что я делал после того, как Антон погиб.
Он уже успел рассказать, что произошло пять лет назад, и Рите совсем не хотелось, чтобы он вспоминал об этом снова. Она быстро поднесла к губам его руки и поцеловала их поочередно. От его ладоней пахло колотым деревом, как от дров, лежащих у печки. Пальцы вздрогнули от прикосновения Ритиных губ.
– Не вспоминай, Митя, – сказала она.
– Думаешь, стыд мне не по силам?
– Не думаю. Но какой же у тебя должен быть стыд? Ну что бы ты мог тогда сделать?
– Во всяком случае, не сидеть в бывшей жёниной детской, в стенку глядя и тещу перепуганную еще больше пугая. А я именно это и делал.
«Зря ты оправдываешься, – подумала Рита. – Передо мной – точно зря».
Она понимала, что он переживал тогда – не страх, но отвращение и тоску. Ее бы то же накрыло, случись с ней такое. Раздавило бы это ее, мокрого места не осталось бы.
– Почему она к тебе не вернулась, Митя? – спросила Рита.
– Кто? – не понял он.
– Твоя жена. Почему она тогда не вернулась в Москву? Из-за того, что жить стало негде?
– Да ну, это не про нее. Птицу или бабочку уместнее заподозрить в корысти.
– Да? – усмехнулась Рита.
– Да. А не вернулась почему… Написала, что наконец встретила мужчину, который ее любит. Глупо мне было бы возражать.
– Почему глупо?
Тонкие отсветы огня выбивались из-за печной дверцы, тонули в Митиных глазах. Впервые Рита не видела в его глазах мрака.
– Потому что я вздохнул с облегчением, когда она мне это написала, – сказал он. – Значит, она была права. А я сюда уехал. Крыши чинить. И малодушие свое понял, только когда тебя увидел.
– Ну да! – удивилась Рита. – Я-то тут при чем?
– При том, что я на тебя тогда, в ресторане, глянул и ужаснулся.
– Ну да! – удивилась Рита. – Я-то тут при чем?
– При том, что я на тебя тогда, в ресторане, глянул и ужаснулся.
– Вот спасибо!
– Да-да. – Он улыбнулся. – Такая ты была… Огневушка. И платье еще со стрекозой, туфли какие-то босые… Я себя твоими глазами увидел. Если можно было предполагать, что ты меня вообще видишь. Убогий тип с потухшими глазами. Скажешь, не так?
– Ну… – пробормотала Рита.
– Именно так. И Маша тебе, между прочим, должна быть благодарна.
– Которая Маша? – уточнила Рита.
Митя засмеялся.
– Да, Гумилев произвел большое впечатление на нас обоих, – сказал он. – Ну, обе мои дочери Маши должны быть тебе благодарны. Но я большую имею в виду. Если бы я себя твоими глазами не увидел, так бы и не понял, почему она на меня злится. Как же, такое счастье ей привалило – угрюмый, обтерханный папаша раз в неделю навещает! Прямо даже странно, что ж она такому на шею-то не бросается.
– С нее глаз нельзя спускать, с твоей Маши, – сказала Рита. – С маленькой меньше забот, чем с ней. И встряхивать хорошенько раза два в день, не реже. Больно высокого она о себе мнения.
– Она в самом деле умная, – возразил Митя. – И красивая.
Рите показалось, он даже обиделся слегка.
– Умных много, – отрезала она. – Красивых еще больше. И что ей теперь? В истерике биться – почему весь белый свет от ее ума-красоты в обморок не падает? Дождешься, так и будет делать. Уже делает, собственно. Если ее сейчас не окоротить, сама потом слезами умоется.
«Или чего похуже наделает», – подумала Рита.
Но Мите этого говорить не стала. Иначе пришлось бы и про открытое окно рассказать, а не хотелось сейчас.
– Не знаю, можно ли ее окорачивать, – вздохнул он. – Я точно не могу. Просто не вправе.
– Очень даже ты вправе, – хмыкнула Рита. – Даже обязан. А то девчонка уже прикидывает, на что твои деньги потратить. Нормально это, по-твоему?
– Это ее деньги, – сказал Митя. – Хорошо хоть, что-то перевести тогда успел. В восемнадцать лет получит.
С этим Рита спорить, конечно, не стала. А с тем, что можно и что нельзя говорить строптивой его Маше, поспорила бы, и еще как. Но тут смешны ей стали все споры…
Вечно она размахивала руками, если старалась что-нибудь кому-нибудь доказать, и теперь тоже, а потому выпустила Митины руки из своих, сама не заметила как. И почувствовала вдруг, что ложатся они ей на плечи, его руки. Митя уже сидел на кровати. Его глаза были совсем близко. И щека, которой коротко коснулся он Ритиной щеки. И губы.
– Мы попробуем, может? – чуть слышно проговорил он. – Попробуем, Рита, а? Какая разница, двадцать лет или пять минут?
Он сказал неясно, не сказал даже, а лишь обозначил то, что чувствовал сейчас. Но она поняла. Как она могла не понять его, если и для нее вот эта минута, когда он держит ее за плечи, длиннее всех лет, когда его не было в ее жизни?
– Не пять минут, а десять, – губами касаясь Ми-тиных губ, сказала Рита. – Или сто. Сколько получится.
И они стали целоваться снова, так же, как полчаса назад, когда только вошли с улицы, засыпанные снегом и дрожащие не от холода, а от нетерпения. Снег тот давно растаял, растекся лужицами по золотистому деревянному полу, а нетерпение не утолилось, и тяга друг к другу не утолилась тоже.
Не хватило им ни пяти минут, ни десяти. Правда, они и не считали, сколько все это длилось.
– Огонь погас, – сказал Митя.
Рита открыла глаза. Голова у нее кружилась, во всем теле, в разных его точках, звенели, затихая, легкие звоночки. Они с Митей лежали на кровати обнявшись.
– В тебе? – спросила Рита.
– Во мне – нет. Все-таки я давно тебя не видел, сильно по тебе изголодался. Но в печке – погас. Подожди.
Он встал с кровати, подошел к печке. В комнате было темно, и Рита видела только его силуэт.
– Ты как на греческой вазе, – сказала она. – Я бы тебя нарисовала. Да не сумею уже. Забыла, как рисуют.
– Вспомнишь, – сказал Митя из темноты. – И сумеешь.
Он открыл дверцу, положил в печь полено. Огонь вспыхнул, осветил его пальцы.
– Думаешь, легко тебя нарисовать? – сказала Рита. – Ты на свои руки давно смотрел?
– Вообще не смотрел. – Она почувствовала, что Митя улыбнулся. – Зачем бы?
Рита тоже встала с кровати, прошлепала по по-лу, присела рядом с ним у открытой печной дверцы. Она смотрела на Митины пальцы. В них, широких и длинных, была сила и тайна. Как это нарисуешь? Она вздохнула и, с трудом отведя взгляд от его рук, огляделась.
Сполохи освещали бревенчатые стены, темные балки потолка, заиндевевшее окно, Митино склоненное лицо. Бревна, из которых сложен был дом, были просты и прекрасны, но ничего прекраснее Митиного лица, освещенного огненными отсветами, Рита в своей жизни не видела.
Он заметил ее взгляд, нахмурился.
– Безбытный я стал. Удивляться-то и нечему. Когда каждый день тебе все равно, как живешь, да просто выглядишь как… Я попробую выбраться, Рит. – Его голос прозвучал почти жалобно, но тут же исчезли эти нотки. – Не знаю, как будет, – помолчав, добавил он.
– Думаешь, я знаю? – вздохнула Рита. – Сейчас, по-моему, никто ничего о будущем не знает.
– Я ничего глобального не имел в виду. – Митя улыбнулся. – Мне б себя сейчас за волосы вытащить.
– Из чего?
– Из норы. Из глубокой мрачной норы.
– Это ты зря, – возразила Рита. – На нору здесь не похоже. Красиво у тебя. Аутентично.
– Аутентичности хватает, это точно, – хмыкнул он. – Но я не про интерьер. Не в стенах мрак – во мне. Если б не ты, не Маши и не злость на себя…
– Взрывной набор! – засмеялась Рита.
– Вот и пусть взорвется.
– Не знаю, что взорвется, а я не взорвусь, Мить, – сказала она. И, зажмурившись, добавила: – Я тебя так люблю, что скорее растворюсь. В слезах.
Слезы в самом деле выступили у нее из-под ресниц, потекли по щекам. И не каплями, а сразу ручьями.
– Ты что, Рит?
Она услышала, что Митя испугался. Но не могла открыть глаза, не могла произнести ни слова. Застыла она от счастья. Вот как это бывает, значит.
Рита почувствовала, что он целует ее поочередно в оба заплаканных глаза. Она открыла глаза. Пелена слез мешала ей видеть его глаза, а они были совсем близко. Рита поскорее вытерла свои дурацкие слезы. Сияли Митины глаза перед нею.
– Ты не думай, – сказал он, – я на тебя свои трудности перекладывать не собираюсь.
– Ох, Мить! – Рита засмеялась. Слезы брызнули последний раз и иссякли. – Да это последнее, чего я боюсь, трудности. Хоть твои, хоть какие. Ты меня всю взбудоражил, не знаю даже как. Прямо в тот вечер, на диване том дурацком, что-то ты со мной сделал, только теперь понимаю. Уныние вышиб. И Машу мне родил.
– Ну, Машу ты сама родила.
– Не совсем, – покачала головой Рита. – Это, скажу тебе, была какая-то малообъяснимая мистика. У меня и в мыслях не было рожать. Но вдруг что-то… Видно, ты мне о себе непонятным образом напомнил, я и родила.
– Не выдумывай. – Митя поцеловал высохшие слезные дорожки на Ритиных щеках. – Никакой мистики. Ты ее с Эльмирой оставила? – спросил он.
– Я ее сюда привезла.
– Как сюда?
– Она у мамы сейчас, – сказала Рита. – И большая Маша тоже. Я тебе потом объясню, – торопливо добавила она.
– Да что объяснять! – Он поднялся на ноги так стремительно, что ветер коснулся Ритиных волос. – Поехали скорее. Маша не умеет же ничего! А мама твоя…
– Мить, ну подожди! – Рита схватила его за руку. – Знаю я, что моя мама. И что Маша, знаю.
– Как ты можешь это знать! – Он прыгал на одной ноге, натягивая джинсы. – Откуда ты ее вообще знаешь? Большую Машу.
– Познакомились. Да не беги ты! Вот прямо в тартарары все без тебя провалится! Для них всех неплохо побыть вместе два часа. Не спеши, Мить, – попросила Рита. – Ты со мной побудь…
И он бросил на пол рубашку, которую держал уже в руках. И притянул к себе Риту целуя.
– Да, – сказал он. – Да, Рита, милая моя.
Всё – потом. Маленькая Маша и Маша большая. Решения большие и маленькие. Минуты, часы, дни. Годы. Не те, прошедшие врозь и канувшие поэтому в бездну, – другие.
Так она думала, слушая Митино сердце у своего виска. Их оно и отсчитывает. Лучшие ее годы.