Магазинчик был такой же маленький, как его хозяйка. Выяснилось, что ее и зовут Кати, что родом она из Эльзаса, поэтому может говорить по-немецки, если мадам так удобнее, что сама она выставленные здесь наряды и придумывает, и шьет, и продает. Эти наряды были так неповторимо хороши, что Рита все подряд и купила бы, если бы размеры подошли. Но размеры подошли не все, и пришлось ограничиться лишь частью предложенного.
– Вам подойдет вот это платье-футляр, мадам, – окинув Риту быстрым взглядом, сказала Кати. – Фасон не нов, безусловно. Однако в этом платье есть драматичность, привычная форма словно раскачивается, не правда ли?
Примерив платье, Рита поняла, что именно так и есть, как сказала Кати. Темно-фиолетовые асимметричные пятна, заключенные в футляр из кружевного полотна, казалось, пульсировали на плечах и у колен, разрезы делали походку летящей, и все это как нельзя лучше Рите подходило.
Не удивительно, что Беттина оценила ее приобретение.
Гости все прибывали, два приглашенных официанта уже в третий раз обходили их с аперитивом и птифурами на зеркальных подносах. Вечер был пущен; когда-то в школе Рите нравилась эта фраза из «Войны и мира». Тогда она мечтала побывать на таком вечере, какой был там описан, и даже сердилась на Толстого: зачем он говорит так презрительно о людях, которые собрались, чтобы разговаривать о всяких интересных вещах, а не водку пить?..
Сейчас подобный же вечер был ей не в радость.
Рита взяла у официанта с подноса коктейль, но, отпив глоток, поставила бокал на резной столик рядом с китайской вазой.
«Не стоит пить, – подумала она. – Мне надо родить».
Она и не подумала это даже – слова появились в ее сознании так, будто кто-то написал их перед нею прямо на стене. При этом Рита не испытала ни ужаса, ни досады, ни хотя бы удивления своим странным намерением, которого только что и в мыслях у нее ведь не было. Просто встали вдруг перед глазами слова, заставили себя прочитать.
Это следовало осмыслить. Вечеринка у Беттины для такого осмысления явно не подходила.
Рита тихонько выскользнула в прихожую, оттуда на лестницу, по лестнице на улицу.
Глава 11
Когда Рита училась на третьем курсе, она нашла себе отличную подработку: два раза в неделю возила тихого шестилетнего мальчика Васю сюда, на Лесную улицу, в Дом культуры имени Зуева, где он занимался в студии творческого развития. Неизвестно, была ли Васе какая-нибудь польза от того, что два часа напролет ему позволяли рисовать что в голову взбредет вымазанными в краске пальцами и раскрепощаться, играя в джунгли, но Рита благословляла желание его мамы дать мальчику все самое лучшее и передовое.
Пока Вася занимался, Рита сидела в мрачноватой забегаловке возле трамвайной остановки, читала конспекты, разглядывала людей, пила чуть теплый кофе, который посетители называли бочковым, и ела упругие, как резина, пончики. Два раза в неделю она позволяла себе эту общепитовскую роскошь.
И забегаловка, и резиновые пончики вспомнились потому, что улица Лесная переменилась теперь до полной неузнаваемости – стала респектабельной и буржуазной. Рита считала, что это хорошо. Не так уж много в мире людей, которые живут в удобном и красивом пространстве, и нечего делать вид, будто маленькие интерьерные магазинчики, и фермерские лавки со всяческими вкусностями, и этнические кафе, в которых сидят веселые, хорошо одетые люди, смеются, пьют что-то разноцветное через соломинку, – нечего делать вид, будто это нечто само собой разумеющееся.
Только в последний год, когда вдруг стало понятно, что привычный антураж повседневности может ведь и исчезнуть, что жизнь может вернуться к прошлому убожеству, Рита поняла, как все это ей дорого.
Она прошла по Лесной ко входу в метро. Он находился не прямо у Белорусского вокзала, а в недавно появившемся пешеходном квартале. Рита давно собиралась здесь побывать, но до сих пор не было случая.
И вот случай представился. Она стояла посередине маленькой площади между огромными домами и озиралась в некотором изумлении.
Нигде в Москве не видела она пространства, в котором разнообразие было бы таким парадоксальным и таким при этом гармоничным.
Два длинных треугольных здания лучами из стекла и металла сходились к белой церкви с потускневшим золотым куполом и темной островерхой колокольней. Очертания церкви были так строги и старинны, что это даже для Москвы, где церквей все-таки сохранилось немало, казалось удивительным. А треугольные здания, наоборот, были резко современны, и тоже по-настоящему, без пошлости, притворяющейся богатством.
Все линии этого квартала были так точно выверены, так стремились вверх и вдаль, что церковь будто на просеке стояла.
По этой городской просеке Рита и шла сейчас, удивленно озираясь. Вот какой, оказывается, была бы вся Москва, если бы ею занимались талантливые люди! Вот как стройно и точно соединялось бы в ней старое и новое – лучшее из того и другого!
Навстречу ей шли трехметровые фигуры из огромных стальных листов – замысловатые создания авангарда. Конечно, они были неподвижны, но все-таки именно шли посередине улицы, странные, выбивающиеся из всего обыденного, сплошь состоящие из угловатых, тускло переливающихся металлических плоскостей. Их присутствие окончательно убеждало в том, что ты попал в особенный мир – он необычен, но тебе в нем хорошо и свободно.
Во всяком случае, хорошо и свободно было здесь Рите.
В первых этажах домов располагались магазины и кафе. Краем глаза Рита увидела устричный ресторан и улыбнулась. Если бы не церковь – старообрядческая, кажется, – она подумала бы, что идет по Берлину или Нью-Йорку. Но церковь была, и ее старинная стройность придавала улице вид очень московский, очень близкий. И то, что понятный глазу московский вид состоит из таких необычных, таких талантливых линий, было Рите радостно.
«Погоди, – сказала она себе. – Не время архитектурой любоваться. Ты думать сюда пришла? Вот и думай».
Внутренний голос прозвучал своевременно. Рита села на лавочку возле фонтана. Фонтан, правда, еще на несколько секунд отвлек ее внимание. Это даже не фонтан был, а плоскость, вода не била вверх, а веером стекала по круглой черной зеркальной поверхности.
Глядя на плоские водяные струи, думать было естественно – мысли сами собою приобретали стройность.
«Разве я не хотела иметь детей, то есть вообще не хотела, никогда? – думала Рита. – Нет, категорического нежелания я за собой не помню. Но мысль об этом меня всегда почему-то пугала. А почему, собственно? Ну просто… Просто дети всегда были не ко времени. То училась, то за Москву цеплялась, то Германию осваивала, то фирму открывала, то укрепляла, то расширяла… И как я могла во всем этом остановиться? Никак. Тогда – никак. Но теперь-то…»
Теперь ни открывать какое-либо дело, ни расширять имеющееся было невозможно, даже если бы она этого захотела. Это был бы бессмысленный и бесплодный риск.
Простая логика – а Рита давно уже поняла, что в жизни следует руководствоваться только ею, а не смутными предположениями и желаниями, – подсказывала ей: если рожать, то сейчас.
«От нечего делать? – подумала она. – А если да-же так, ну и что? Неплохая причина. Не хуже других многих».
Рита вспомнила, как двадцатилетняя дочь ее приятельницы родила для того, чтобы закрепить за собой некоторую часть состояния своего престарелого любовника. С женой он разводиться не собирался, то есть, может, из-за чего-нибудь и собрался бы, но младенец на стороне не являлся тем обстоятельством, которое могло его на это подвигнуть. Был он не просто богатым человеком, а миллиардером, с двадцатилетней девчонкой жил открыто, водил ее повсюду и всем с гордостью показывал, значит, от ребенка не отвертелся бы. В любом случае проще ему будет выплатить этому ребенку солидную сумму, чем ввязываться в хлопоты и скандалы с его предприимчивой мамашей.
Такую причину рожать девица считала железной, что и сообщала всем знакомым. Услышав это, Рита только плечами пожала и подумала, что рационализм и экстремизм, сойдясь в одной ничтожной личности, образуют опасную для окружающих смесь.
А вот рациональный выбор жизненного промежутка, подходящего для рождения своего собственного, никому не навязываемого ребенка, ничего плохого собою не представляет.
Так же, кстати, как рациональный выбор мужчины, от которого стоит родить.
Рита полагала, что в этом смысле не ошиблась тоже.
Конечно, Гриневицкий не тот, с кем она стала бы связывать свою жизнь. Все у них разное, и все, значит, разное в них. И даже то, что он выглядит старше своих лет – не особенность его внешности, а особенность его жизни. Совершенно Рите не подходящая особенность.
«А вот для ребенка внешность у него как раз подходящая, – подумала она. – В смысле, чтобы от него ребенка иметь. Общий вид, конечно, понурый, но если от этого абстрагироваться… Черты лица правильные. Нос вообще практически римский. И рост высокий. Ну, рост, положим, только для мальчика хорош, а для девочки из-за этого круг подходящих мужчин сужается».
Рита полагала, что в этом смысле не ошиблась тоже.
Конечно, Гриневицкий не тот, с кем она стала бы связывать свою жизнь. Все у них разное, и все, значит, разное в них. И даже то, что он выглядит старше своих лет – не особенность его внешности, а особенность его жизни. Совершенно Рите не подходящая особенность.
«А вот для ребенка внешность у него как раз подходящая, – подумала она. – В смысле, чтобы от него ребенка иметь. Общий вид, конечно, понурый, но если от этого абстрагироваться… Черты лица правильные. Нос вообще практически римский. И рост высокий. Ну, рост, положим, только для мальчика хорош, а для девочки из-за этого круг подходящих мужчин сужается».
Ей стало смешно и немножко стыдно, что она думает о Гриневицком таким образом. Но в конце концов, не замуж же она за него собралась. А в том качестве, в котором он ее так неожиданно заинтересовал, почему не оценить его со стороны и трезво?
И Рита принялась размышлять дальше.
«Умный он хотя бы? В школе прилично учился, да. Но что я тогда в этом понимала? По математике пятерки, значит, умный, а как оно не в математике, а в жизни… Ладно, будем считать способности к математике некоторой гарантией ума, тем более другие его таланты все равно мне неизвестны. А, вот – кое-что и руками умеет делать, тоже пригодится, ну, если мальчику. Хотя почему именно мальчику? Мне бы, например, тоже не помешало что-нибудь такое уметь. Хоть током бы не стукнуло, когда патрон в торшере меняла. Муж на час!.. А ведь так и вышло».
Она говорила себе все это, в то же время посмеивалась над собой и в то же время понимала, что странное решение, принятое ею без всякой предварительной умственной подготовки, вообще-то не такое уж и странное.
Не верится, что безумная власть, разрушающая сейчас все, что с таким трудом создали для себя обычные люди – интересную работу, уют и отдых, да мало ли что еще! – это навсегда. Невозможно в это поверить, глядя на маленькую площадь со старинной церковью и авангардными фигурами – площадь, сделанную из таланта, как из первоначальной глины. Но верь не верь, а время-то идет. Драгоценное, невосполнимое время своей единственной жизни уходит бессмысленно, мучительно тянется в пустоте непонятного и зловещего ожидания.
И все лихорадочно ищут, чем бы это время занять. Так, чтобы с пользой, если не для настоящего – на это мало кто надеется, – то хотя бы для будущего.
Кто помоложе, едет учиться – в Бостон, в Лондон, в Будапешт. Выучившие заблаговременно немецкий благославляют судьбу: Германия принимает в университеты бесплатно. Не выучившие – спешно учат.
Не имеющие ни энергии, ни денег, ни талантов сдают квартиры и уезжают в Таиланд или на Гоа. Как ни дешевеет рубль, но московских арендных денег на растительную жизнь в этих блаженных краях пока хватает, а дальше видно будет.
Кто-то устраивает для себя растительную жизнь прямо в Подмосковье, в дачном доме, из которого во внешний мир старается выбираться пореже.
И все бегут, бегут от бессмысленности существования, головой, руками, ногами пробивают стенку тупика, в котором неожиданно оказались все, у кого есть обычный здравый разум.
«Ну и я устала от уныния, и мне нужен для жизни какой-то смысл. И он у меня будет».
Подведя таким образом итог своим размышлениям, Рита поднялась со скамейки и, бросив последний взгляд на плоский фонтан, который так замечательно помог ей думать, направилась к ближайшему ресторану. Сквозь его сплошную стеклянную стену она разглядела, что в нем яблоку негде упасть, а официанты носят тарелки с такими стейками, которые будущей мамаше явно не повредят.
Как неожиданны способы, которыми разум подсказывает верные решения! И как тебе повезло, если ты готов понимать его подсказки.
Часть II
Глава 1
– И не уговаривай ты меня, и не убеждай!
Рита видела, что мама не может объяснить свою досаду даже себе самой, а потому то недовольно поджимает, то растерянно распускает губы и нервно крутит уголки одеяла.
– Я тебя не убеждаю, – сказала Рита. – Как тебя убеждать, когда ты элементарных аргументов не воспринимаешь?
– Это для тебя они аргументы! Ты от роду эгоистка, вся в отца.
– Не уверена.
– Хоть в этом мне поверь. Точно такой был. Он самый умный, а мы – насекомые.
– Кто – мы?
– Люди.
– А он не человек был, что ли? – вздохнула Рита. – Ладно, мама, это абстрактный разговор. А проблема конкретная.
– Никакой проблемы нету.
«Господи! – Рита чуть не взвыла. – Проблемы у тебя нету! Лежишь после инфаркта в какой-то дыре, одна – и хоть бы сейчас, хоть бы краем уха меня послушала!»
– Мама, – с трудом сдерживаясь, проговорила она, – пойми же ты: я через два месяца рожаю. Ездить туда-сюда мне тяжело. Я уже и сегодня с трудом приехала.
– Я тебя что, заставляю сюда ездить? – тут же отозвалась мама.
– Не заставляешь. Однако езжу, как видишь. Но больше не смогу. Я в Германию уеду рожать.
– Ну так и я же о том! – Мама с досадой отбросила от себя скрученный угол одеяла. – С какого перепугу мне в Москву перебираться? Ты, значит, оттуда, а я, значит, туда! Резон-то мне какой, а?
– Резон такой, что в Германию я тебя взять с собой не могу. А в Москву могу. И это необходимо сделать, потому что в Меченосце кардиология отсутствует.
Рите казалось, что она заводит эти объяснения раз в пятый или в шестой. Даже ангельское терпение уже иссякло бы, а у нее оно ангельским и не было никогда.
– Инфаркт же вылечили, – тут же ответила мама. – Да это, может, и не инфаркт был.
– Это был инфаркт. А вылечили его или нет, узнать невозможно. Здесь даже УЗИ сердца сделать нельзя. А если повторно случится? Что тогда?
– Что Бог даст, – вздохнула мама. – Если судьба умереть, никакие врачи не помогут. Хоть бы и в Москве.
Эта стена была непрошибаема. Эту крепость не взял бы и хан Батый.
– В Москве я сниму тебе квартиру, куплю приличную медицинскую страховку и найму сиделку, – сжав зубы, проговорила Рита.
– Не жили по-человечески, нечего и привыкать, – ответила мама.
Ребенок сердито стукнул Риту в бок.
«Что ты споришь? – словно бы сказал он. – Не трать время зря».
Он был прав. То есть внутренний Ритин голос был прав, конечно, а не подросший эмбрион у нее в животе. Но думать, что это ребенок вот так, дружески, с ней разговаривает, было все-таки приятно.
– Учти, я тебе теперь не помощница, – сказала мама.
– В каком смысле не… – начала было Рита. И вдруг догадалась: – Считаешь, я тебя для того в Москву зову, чтобы ты с ребенком сидела?
– Ну а зачем верблюда на свадьбу зовут? – пожала плечами мама. И добавила: – Я и посидела бы, с внуком почему ж не посидеть? Да видишь, здоровье какое теперь у меня.
«С этим правда ничего не поделаешь. Поздно ей объяснять. Так до конца жизни и будет всех в корысти подозревать. Как, ну как можно даже предположить, что я от нее выгоды жду? Какая, в конце концов, мне от нее может быть выгода?!»
Но именно так мама и думала. Сознавать это было тягостно.
– Не переживай, дочка. – Наверное, вид у Риты стал такой, что мама решила ее ободрить. – Не помощница я тебе теперь, так хоть не обуза. И то хорошо.
– Хорошо, – машинально повторила Рита.
– Ну и езжай себе в свою Германию. – Мама улыбнулась. – Сколько тебе надо, столько там и будь.
Сколько ей придется пробыть в Германии, Рита не знала. Как пройдут роды, как будет чувствовать себя ребенок, она сама… Может, месяц, а может и полгода, что заранее загадывать?
– Меня в Москву зазываешь, а сама-то вон к немцам рожать едешь, – заметила мама. – Что ж в Москве своей не хочешь?
Рита не ответила. Объяснить маме разницу между родами в Германии и в России, пусть и в Москве, было даже труднее, чем описать ей состояние кардиологии в Меченосце.
Да что маме! Рита и сама не сразу осознала, что всего за какие-нибудь пять последних лет медицина переменилась в мире кардинально. И вместе с ней переменилось отношение к болезням. Они перестали восприниматься как что-то роковое – люди вдруг поняли, что вылечить можно если не абсолютно все, то очень многое, гораздо больше того, что можно было вылечить всего пять лет назад. Осознание этого вошло в умы, укрепилось и стало определять собою повседневную жизнь людей. И не потому, что кто-то постарался их в этом убедить, а потому, что это было правдой.
Может, роды у нее будут самые обыкновенные. Может, никакая особенная помощь ей не понадобится. Но выяснять это опытным путем Рита не хотела. А потому решила рожать там, где для здоровья ее ребенка будет сделано все, что придумано ясными умами всего мира к моменту его рождения.
Ну и как объяснишь это маме, если знаешь, что ее отношение к здоровью, в том числе собственному, определяется словами «Бог дал – Бог взял»?
– В Москве другое отношение к людям, – сказала Рита.
– Это да, – согласилась мама. – Сумасшедшая ваша Москва. В ней не то что рожать, воду из-под крана пить нельзя. То ли дело у нас в Меченосце! Родник через дорогу, я с канистрой хожу.